Информация о материале Категория: Методические разработки Марина Анатольевна Павлова 
Опубликовано: 23 августа 2016
Рассказ Э.Кочергина «Поцелуй» входит в книгу «Ангелова кукла. Рассказы рисовального человека» (2006). Чтение рассказа и возможный разговор о нем рассчитаны на 2 урока в 11 классе. Дается на усмотрение учителя в старших классах, не является обязательным для изучения (!)
Что общего между картинами Каспара Нетшера «Кружевница» и Яна Вермеера (Делфтского) «Девушка, пишущая письмо», «Молодая женщина, читающая письмо у открытого окна» «Девушка с жемчужной сережкой»? Вопрос дает возможность поработать с метапредметной логической операцией сравнения (поиск общего – поиск отличий). Короткие ответы на вопрос ученикам предлагается записать в тетради самостоятельно, желающие могут прочитать свои ответы вслух (В кавычках – ответы одиннадцатиклассников: «Картины голландских художников «золотого века живописи», в центре внимания – образы девушек, особый свет, ощущение жизни и красоты, ощущение события» и т.д.).
Затем на экране репродукция картины «Калеки» Питера Брейгеля Старшего. Индивидуальная запись в тетради впечатления («Страдание, недоумение, ужас, уродство, человеческое безобразие»…)
Соотношение между картинами Нетшера и Вермеера, с одной стороны, и Брейгеля, с другой? («Резкий контраст»)
Смысл названия (название – элемент паратекста, может давать ключ к пониманию произведения, содержать авторское отношение к повествованию): поцелуй – «событие», если вынесен в заглавие? Палитра впечатлений, связанных с названием, разнообразна: возможно, романтическое, возвышенное, или сентиментальное, или пошлое – пока неизвестно.
Каждому ученику выдается распечатанный текст рассказа с комментарием: можно (нужно) работать карандашом (ручкой, цветными карандашами) с текстом: маргиналии (записи на полях, подчеркивание, выделение важного, вопросы к тексту и тд).
Чтение четырех первых абзацев (самостоятельно, отмечаются материалы для ответов на вопросы): какие слова являются ключевыми? Место и время действия? Что мы узнаем о рассказчике? Для автора (художника, режиссера, человека вообще) всегда является важным то, что он повторяет (Лотман о повторяющейся детали как сигнале особой значимости для автора). Повторяются слова «помните», «помните», «помните», «помните», «в памяти моей застрял»; возможно, отметят слова «нищие» («искалеченный войной люд», «обрубки»). Место действия – «на железной дороге» — вспоминаем стихотворения Некрасова и Блока, к Блоку возможная (условно) отсылка (аллюзия на стихотворение «На железной дороге»): «А помните эти деревянные вагоны, густо крашенные масляной краской и на всю жизнь впитавшие ее запах и запахи курева, еды и пота?» — «Молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели»), время — послевоенные годы (1946, 1947 и 1949).
В тексте есть цитата (если есть «чужие слова» — особый сигнал для внимательного читателя!) «В одном городе жила парочка, он шофер, а она счетовод, и была у них дочка Аллочка, и пошел ей тринадцатый год…». Перед нами строчка из жестокого или городского романса начала сороковых годов XX века (полностью можно найти в Интернете, см ниже в Приложении). Городской романс постепенно вытесняет народные песни, в его основе – балладные (сюжетные) стихи малоизвестных поэтов, от вселенской романтической скорби движется к слезливой сентиментальности, ему свойственны подчеркнутый мелодраматизм и трагическая концовка. Городской (жестокий романс) явился источником блатной песни. Перед читателем возможный намек на особый жанр рассказа? На источник сказовой манеры рассказчика?
Образ рассказчика. При чтении возникает ощущение записи устной истории, рассказа «по случаю» (сказ). Историю рассказывает «поездной вор», «скачок», «с восьми лет приобщившийся к уголовной цивилизации» (см. автобиографическую повесть Э.Кочергина «Крещенные крестами». Не значит, что мы ставим знак равенства между биографией автора и образом рассказчика (!). Отсюда – особая сказовость текста, особая лексика, особый ритм повествования (можно вспомнить «Левшу» Лескова) Перед читателем «байка из жизни», «история из памяти», «из послевоенной жизни» — так личная, частная история вплетается в историю страны.
Читаем следующую часть рассказа (портрет героини, самостоятельно). Отмечаем время действия (что отмечено в рассказе) и способы создания портрета девушки. «Позднее осеннее солнце» — мотив солнечного света и света вообще – один из основных в этом фрагменте. Взгляд рассказчика – как меняется лексика? Взгляд художника, внимание к свету, цвету, детали. Вспоминаем картины Нетшера и Вермеера. Деталь – «светящиеся на солнце ушки с маленькими прозрачными серьгами-слезинками».
Читаем рассказ до слов «Поезд прибыл на станцию Остров». Как назван и как описан герой? Солдатик-великан (можно обсудить, почему не сочетаются — сочетаются эти слова), «лицо войны», «калека-великан», «брат-калека».
Кульминация рассказа – поцелуй – название. Событие, которое состоялось и не состоялось. Можно показать на экране картину Яна Вермеера «Солдат и смеющаяся девушка». «Слеза» — как парная деталь и(или) элемент гиперболы, отсылка к стилистике городского романса?
Чтение финала рассказа. Можно отметить, что станция Остров (ныне город Остров) – известен своей военной историей с XIV века, неоднократно разрушался во время военных действий, это последний город, через который проезжал Пушкин по дороге в Михайловское (сейчас на станции есть мемориальная доска со словами, поясняющими, что Остров «был последним городом на трагическом пути поэта в 1837 году»). Можно показать карту «Москва – Рига» — посмотреть путь героя (это замедляет ход урока). Те, кому интересно, могут дома самостоятельно подумать над темой «Островное сознание» и его отражение в произведениях Кочергина».
Последний абзац: «Они вышли: один огромный, другой неправдоподобно маленький, словно кто-то все это срежиссировал» — до конца. Какие вопросы вы можете записать к этому фрагменту? Как бы вы на них ответили? («Какие слова кажутся несвойственными манере рассказчика? Какой прием использован в финале? Почему появляется отсылка к Брейгелю? Откуда «поездному вору» знать голландскую живопись «золотого века»? Он ли это говорит? В какое время года заканчивается рассказ и почему? («Шел мокрый снег…») О чем этот рассказ? Как рассказать о войне современному читателю, который не видел войну? Можно ли говорить, как и почему биография автора отразилась в тексте?»). Ответ на один из вопросов учащиеся записывают в тетрадях.
Интересно, что сам Кочергин в одной из своих книг пишет о том, что выжить ему в послевоенные годы во время возвращения из детдома в родной Ленинград помогло ремесло.
В финале урока можно вернуться к теме – «Взгляд рисовального человека».
Об авторе рассказа
Э.Кочергин (1937, Ленинград) – народный художник России, главный художник АБДТ им. Г.Товстоногова, писатель. В 2010 году Кочергин стал обладателем премии «Национальный бестселлер», в 2011 – Литературной премии им. Сергея Довлатова «За достижения в современной отечественной прозе». В ноябре 2015 года в БДТ им Г. Товстоногова состоялась премьера спектакля «Крещенные крестами» (реж. В.Фильштинский) по книге Кочергина. Книги: «Ангелова кукла. Рассказы рисовального человека», «Крещенные крестами. Записки на коленках», «Записки планшетной крысы. Осколки памяти», «Завирухи Шишова переулка: Василеостровские притчи»
При подготовке были использованы неопубликованные, к сожалению, материалы лекции замечательного петербургского учителя и методиста С.В.Федорова о рассказе Э.Кочергина «Капитан. Островной сказ»
Приложение
Поцелуй
Вы, может быть, помните сороковые послевоенные годы. Помните барахолки в городах и городишках, лавину «обрубков», «тачек», «костылей» и прочего искалеченного войной люда в шалманах и на улицах. Помните, конечно, голодные 1946, 1947 и 1949-й годы и разного вида нищих, малых и старых, кочующих по стране. Нищих, специализировавшихся по подвижным составам: они ходили по железнодорожным вагонам со своим репертуаром и разного рода обращениями к победившему народу. Был даже, если можно так назвать, особый жанр вагонных песен, в основном жалостливых, вроде «В одном городе жила парочка, он шофёр, а она счетовод, и была у них дочка Аллочка, и пошёл ей тринадцатый год…»
А помните эти деревянные вагоны, густо крашенные масляной краской и на всю жизнь впитавшие её запах и запахи курева, еды и пота? Вагоны, набитые снизу доверху людьми, мешками, корзинами, деревянными чемоданами, с тусклым мигающим светом в купе и проходах, с бесконечными нищими калеками, которые менялись с каждым перегоном. Много их довелось мне увидеть за мою опасную практику скачка, то есть поездного вора…
Жизнь загнала меня в угол, и после побега из детприёмника стал я постепенно, с восьми лет, приобщаться к уголовной цивилизации. Но так как главной целью моей всё-таки было возвращение на родину, в Питер, а из моего далека попасть туда в ту пору можно было только по железной дороге, — то со временем, к двенадцати годам, я освоил профессию, связанную с поездами, — стал скачком. А поначалу, по молодости лет, был «помоганцем», или, из-за худобы и гибкости, — «резиновым мальчиком», который мог проникнуть в самую малую щель.
Из разного побирающегося люда в памяти моей застрял один необычный бессловесный «обрубок». Расскажу уж по порядку, как полагается.
Поезд мой, если не ошибаюсь, был «Москва-Рига»: (я мечтал попасть в Ригу, потому что шли разговоры, будто там можно устроиться юнгой). Я мирно спал в этот раз — естественно, на последней полке плацкартного вагона, среди мешков и чемоданов, привязавшись ремнем к металлической трубе, чтобы, случаем, меня ночью не сдвинули с полки. Поезд приближался к станции Остров. Позднее осеннее солнце вдруг осветило потолок вагона и заставило меня проснуться. Я проспал, что было совсем нехорошо, а должен был затемно спуститься вниз и незаметно покинуть вагон, спрятавшись в туалете, тамбуре, «собачьем ящике», кочегарке или где-нибудь ещё. Мои старшие напарники наверняка уже оставили свои полки, а я…
Очень осторожно отвязав себя от трубы, из-за корзины посмотрел вниз. Вторые полки, слава богу, спали. Но нижние — женщина и девушка — встали уже, явно готовясь сойти в Острове. Мой взгляд застрял на девчонке, а может быть, уже и девушке молочной спелости и красоты необыкновенной. Так мне показалось. А может быть, виновато солнце, которое светило прямо на неё. Она сидела против окна, спиной ко входу, на чемодане, зачехлённом холстиной с латунными пуговицами от шинели, и ела картошку из капустного листа с огурцом и хлебом. Она была видна мне сверху. Её русые волосы, заплетённые в косички, золотились утренним солнцем. Мне запомнилась очень красивая высокая шея и светящиеся на солнце ушки с маленькими прозрачными серьгами-слезинками. Матушка её, отвернувшись от стола, что-то вынимала или, наоборот, складывала в свою сумку и была этим чрезвычайно занята. Напротив — на боковых полках — ещё спали, закрывшись от солнечного света.
Я уже хотел подлезть под трубу и посмотреть, что делается в соседнем отделении, как вдруг в нашем проеме показалась огромная фигура «обрубка», одетого в военную форму. За подол стираной гимнастёрки безрукого держался совсем маленький пацан-поводырь. Совершенно белый, прямо альбинос. Волосёнки у него были настолько светлые, что поначалу мне показалось, будто он седой. На нём был самопальный бушлатик с неправдоподобно огромными пуговицами, словно с какого-то Гулливера.
Голова солдатика-великана была расколота по диагонали, да так страшно и безжалостно, что смотреть на неё было невозможно, а уж я повидал в своей жизни к этому времени! Шрам, если это можно было назвать шрамом, проходил щелью почти от правого виска вниз через всё лицо, уничтожив нос, то есть соединив рот и нос в одно отверстие с остатками лохматых губ. Сдвинутые, но живые куски мяса — разбитые глазницы, правого глаза не было. Война. Это было воистину лицо войны. Только случайность или Господь Бог и молодость оставили этого парня жить. Более страшного живого человека я никогда не видел. Руки у него были «завязаны». Знаете, в войну некогда было: резали, а кожу натягивали. И вот у него торчали такие «колбаски»-обрубки. На шее болталась дощечка с надписью: «Подайте инвалиду войны». Он был, очевидно, нем, то есть не мог говорить, а лишь мычал: во рту болтались только ошметки языка.
Никто его не видел и не слышал, кроме меня. Он стоял на широко расставленных ногах, чуть подавшись туловищем вперед, напротив не видящей его девчонки и смотрел своим уцелевшим глазом на её замечательно освещённую головку. Вдруг он решительно взмахнул своим правым обрубком, сделал шаг к столу, резко нагнулся со своего высока и лохмотьями губ поцеловал шейку девушки. Она, оглянувшись, вскрикнула страшным, каким-то испуганным криком, будто у неё внутри рвануло. Её затрясло. Матушка, онемев, побледнела и вжалась в угол полки. А из его глазниц вдруг что-то рухнуло. Слеза. Мне показалось, что я слышал звук падающей слезы. Этого не могло быть, поезд шел быстро и шумно, но в голове у меня остался этот звук, мне показалось, что я слышал, как его слеза разбилась о нечистый пол нашего деревянного вагона.
Поводырь-пацан потянул «обрубка» за подол гимнастёрки и оттащил его от трясущейся в ознобе девочки. Воспользовавшись заминкой, незамеченный, я спустился вниз и почти вслед за «обрубком» оказался в тамбуре. Калека-солдат сидел на корточках, привалившись к «собачьему ящику», а пацан, прикурив тоненькую папироску, вставлял ему окурок в лохмотья губ, вынимал после затяжки и снова давал своему огромному брату-калеке затянуться дымом самых дешёвых в ту пору папирос «Ракета».
Поезд прибыл на станцию Остров.
Они вышли: один огромный, другой неправдоподобно маленький, словно кто-то всё это срежиссировал. Сошли в абсолютно разрушенном городе. До этого я не понимал, что такое — «разбитый в пух». В Острове понял. У вокзала не было крыши, а сам вокзал был заполнен «обрубками» — безрукими, безногими, палёными, ослепшими… Эта жуть до сих пор у меня в глазах. Брейгель какой-то, в натуре — и на Руси. Шёл мокрый снег…
Эдуард Кочергин Ангелова кукла (Рассказы рисовального человека).
(Издательство Ивана Лимбаха, 2006)
Городской романс «В одном городе жила парочка…»
В одном городе жила парочка,
Он был шофер, она — счетовод,
И была у них дочка Аллочка,
И пошел ей тринадцатый год.
Вот пришла война. Мужа в армию
Провожала жена на вокзал…
Распростившися с женой верною,
Он такие слова ей сказал:
— Ухожу на фронт драться с немцами,
И тебя, и страну защищать,
А ты будь моей женой верною
И старайся почаще писать.
Вот уж год война, и второй война,
Стала мужа жена забывать:
С лейтенантами и с майорами
Поздно вечером стала гулять.
«Здравствуй, папочка, — пишет Аллочка. –
Мама стала тебя забывать.
С лейтенантами и с майорами
Поздно вечером стала гулять»…
«Здравствуй, папочка, — пишет Аллочка. —
А еще я хочу написать,
Что вчерашний день мать велела мне
Дядю Петю отцом называть».
Получив письмо, прочитав его,
Муж не стал уж собой дорожить.
И в последний бой пал он смертию,
И сейчас он в могиле лежит.
Ах вы, женушки, вы неверные,
Муж на фронте, а вы здесь гулять!
Война кончится, мужевья придут –
Что вы будете им отвечать?
Я кончаю петь. Не взыщите вы,
Что у песни печальный конец.
Вы еще себе мужа встретите,
А детям он неродный отец.
(В некоторых случаях песня исполнялась без двух последних куплетов)
Из архива пермского писателя Ивана Лепина
Есть запись песни в исполнении Юрия Чернова для программы «В нашу гавань заходили корабли»
Презентация к материалу доступна на странице «Свободных встреч»
(конспект выступления на Свободной встрече-3 (Методическая мастерская словесников, ГБОУ Гимназия 1514, Москва)
Марина Анатольевна Павлова
Писатель Евгений Носов задумывался о человеческом равнодушии, которое больно ранило его сердце. И во многих рассказах из этого сборника можно увидеть, как сильно он переживает это. Одним из произведений, в которых он поднимает эту тему, является рассказ «Кукла». Здесь все символично: каждое слово, каждый образ.
Рассказчик вспоминает о своих родных краях, о природе, обо всем ее богатстве, что когда-то радовало глаз. И он сожалеет о том, что теперь уже нет всего этого, мельчают реки, исчезает рыба, да и вся природа истощается, как будто постепенно тухнут краски. Он рассказывает об Акимыче, своем знакомом. Однажды он встретил его очень расстроенным, и тот показал ему куклу, валявшуюся на обочине дороги. Она была изуродована и брошена, и большинство людей не видели в этом ничего страшного. Ведь это всего лишь игрушка. Но Акимыч считал иначе.
В рассказе четко прослеживается тема равнодушия человека к природе и к себе подобным. Кукла – это копия человека, если человек не может так жестоко обращаться с игрушкой, то и к людям будет добр. А если люди позволяют себе такое обращение с тем, что их олицетворяет, то тут и до настоящей жестокости по отношению к ближнему недалеко. Когда читаешь этот рассказ, понимаешь, насколько тонкое здесь отождествление человека и куклы, и становится больно от осознания человеческого равнодушия. Ведь люди могут пройти мимо того, кому нужна помощь, и даже не задуматься об этом.
На нашем сайте вы можете скачать книгу «Кукла» Носов Евгений Иванович бесплатно и без регистрации в формате fb2, rtf, epub, pdf, txt, читать книгу онлайн или купить книгу в интернет-магазине.
12 3 4 5 6 7 …65
Эдуард Кочергин
Ангелова кукла. Рассказы рисовального человека
О, матка Броня, возьми меня в шпионы
Первое осознанное воспоминание в моей жизни связано с потолком. Может быть, я часто болел или ещё что другое…
Родился я с испугу: отца Степана арестовали за кибернетику, и мать меня выкинула на два месяца раньше.
Мне нравилось лежать на кровати и путешествовать, глядя на тройной фигурный карниз, который украшал высокий потолок в моей комнате. Я мог часами рассматривать фантастические изгибы лепестков его странных листьев, мысленно путешествовать по извилистым пустотам между ними, как по лабиринту, и в случае ненастья за окном укрываться под самыми крупными из них. А в светлые моменты, и особенно при солнце, я с удовольствием переплывал по глади потолка в его центр, на такую же пышную барочную розетку, и по старой люстре с тремя ангелочками, каждый из которых держал по три подсвечника с лампами, спускался, усталый, к себе на кровать.
Второе воспоминание связано с крещением и костёлом на Невском. В нём участвуют уже мои ощущения. То есть я не понимаю, что происходит, но поглощаю происходящее. Дяденька-ксендз что-то со мною делает, мальчики в белом размахивают и дымят блестящими металлическими игрушками, похожими на ёлочные. Много белого, очень много белого — одежд, цветов, света. Запах дыма незнакомый и далёкий, и мне кажется, что все несколько торопятся и в этом есть что-то неестественно тревожное. Я, обыкновенно очень улыбчивый, даже подозрительно улыбчивый для своей матки Брони, — не улыбаюсь.
Да, ещё вспомнил о ступенях, ведущих в костёл. Это было мое первое испытание в жизни (арест отца я ведь не помню). Меня самого почему-то заставили преодолевать их — с огромнейшим трудом, всеми способами: ногами, на коленках, с помощью рук, перекатами… Видать, в ту пору я был совсем мал.
Это первый в моей жизни «светский выход», мой первый в жизни театр, мой первый в жизни свет, первая музыка и первая, ещё неосознанная любовь.
Если бы этого не было в памяти, наверное, судьба моя стала бы иной.
Шел уже 1939 год, когда я наконец заговорил. Заговорил поздней осенью и только по-польски. Ведь матка Броня у меня была полька, а русский отец сидел за кибернетику и шпионство в Большом доме. До этого я только улыбался, когда со мной пробовали заговаривать, да и вообще улыбался больше, чем было нужно. Сижу, обмазанный всем, чем можно, и улыбаюсь… А тут вдруг заговорил сразу и много. Матка Броня, конечно, обрадовалась и даже устроила польский обед: с чечевицей, морковкой и — гостями.
На следующее утро за нею пришли. Сначала вошла в коридор дворничиха Фаина, татарка, следом вежливый военный с папкой, а за ним еще кто-то, не помню. Вежливый военный стал спрашивать её фамилию, имя, несколько раз спросил, полька ли она, а остальные стали рыться в вещах, столах, кроватях. Я попытался им сказать, что клопов у нас нет, но картаво и по-польски. Матка попросила Фаину позвать Янека с первого этажа, чтобы он меня забрал к себе. Когда Янек меня забирал, Броня благословила Маткой Боской и поцеловала меня. Феля, старший брат, все время сидел у окна на стуле и молча раскачивался. Он уже был странным к тому времени.
Фаина, татарка, «пожалела меня, недоноска», и отдала полякам с первого этажа «на хранение». Вскоре она же привела и Фелю, очень расстроенного: его не взяли в Большой дом, сказав, что для шпионов мы ещё малы, но погодя отдадут нас в какой-то приёмник.
Да, я был очень мал. У деда Янека, поляка-краснодеревщика, после увода матери я путешествовал под многочисленными столами, диванами, кушетками и очень даже неплохо изучил все подстолья и прочие «под», а однажды в одном из подстольных зазоров обнаружил что-то спрятанное ото всех и был наказан.
Надо сказать, столярное дело, которым занимался Янек, мне очень нравилось. Особенно я полюбил стружки. Они были замечательно красивы и вкусно пахли. Я даже пробовал их есть.
Помню ещё, что Феля, уже после того как заболел от побоев в школе за отца-шпиона, подолгу стоял у большой географической карты Янека, водил по ней пальцем и беспрестанно искал, куда же увезли отца и матку Броню. С тех пор у меня на всю жизнь осталась какая-то неприязнь к «школе». А Янек говорил, что увели отца и матку в Большой дом.
И что это за дом? И почему туда уводят шпионов?
Я представлял, что в глухом лесу с высочайшими деревьями, как в сказке «Мальчик-с-пальчик», стоит Большой дом, где живут братья и сестры — шпионы. А что такое шпионство — никто не знает, кроме них. Это большая тайна. Поэтому и лес густой, и дом Большой. А таких малявок, как я, туда не берут, а мне всё-таки хочется. Я же остался один, брат мой Феля вскоре умер в дурдоме от воспаления лёгких.
А меня сдали в казённый дом, и жизнь моя с тех пор стала казённою. Незнание русского заставило меня снова замолчать, так как «пшеканье» моё раздражало многих сверстников и было для меня опасно: они думали, что я их дразню, и я снова стал надолго немым. Нас перевозили из города в город, с запада на восток, подальше от войны, и в результате я оказался в Сибири, под городом Омском. Всё вокруг меня говорящее пацанье громко кричало по-русски и даже — чтобы я чего-нибудь понял — ругалось, а иногда дралось: так я изучал русский язык и до четырех с половиной лет вообще не говорил. Соглашался со всеми, но не говорил. Говорить по-русски я стал неожиданно для себя уже в войну.
Нас кормили из кружек — тарелок не было. Были только металлические кружки и ложки. За столом сидело по шесть человек — шесть кружек, седьмая с хлебом, нарезанным брусочками, торчащими из неё вертикально. Суп, второе, если было, чай — всё из одной кружки. И это считалось нормальным. В столовку пускали, когда все кружки стояли на столе, а до этого орда голодных пацанов давилась у дверей. Открывались двери, и мы, как зверюшки, бросались к своим кружкам. Однажды вместо заболевшего шестого пацана за наш стол посадили прыщавого сопливого «залетку» (чужого, не нашего), и этот пацан, обогнав нас и неожиданно облизав на виду у всех свой грязный палец, поочередно стал макать его во все наши кружки. И вдруг я что-то громко произнес по-русски — сам не понял, но что-то связанное с матерью. Грязный пацан застыл в изумлении, а остальные испугались: ведь я же не говорил, был глухонемым — и вдруг заговорил, да ещё так. С тех пор я стал говорить по-русски и постепенно забывал свой первый язык.