Под вербное воскресенье, в начале апреля, преосвященный Петр служит всенощную. Церковь полна народом, поёт монашеский хор. Архиерей нездоров уже три дня, он чувствует тяжесть и усталость. Точно во сне или в бреду ему кажется, будто в толпе подошла к нему его мать, которую он не видел уже девять лет. И почему-то слезы потекли у него по лицу. Вблизи него кто-то ещё заплакал, потом ещё и ещё, и мало-помалу церковь наполняется общим тихим плачем. После службы он возвращается домой, в Панкратиевский монастырь. Тихая, задумчивая луна, красивый колокольный звон, дыхание весны в мягком холодном воздухе. И хотелось думать, что так будет всегда.
Продолжение после рекламы:
Дома он узнает, что действительно приехала его мать, и засмеялся от радости. Молитвы на сон грядущий мешаются у него с мыслями о матери, воспоминаниями о детстве, когда он (тогда его звали Павлушей), сын дьякона в бедном селе, ходил в крестный ход без шапки, босиком, с наивной верой, с наивной улыбкой, счастливый бесконечно.
У него жар. Он разговаривает с отцом Сисоем, иеромонахом, всегда недовольным чем-нибудь: «не ндравится мне!» — обычные слова Сисоя.
На другой день, после служб, он принимает дорогих гостей, мать и племянницу Катю, девочку лет восьми. Преосвященному заметно, что мать, несмотря на ласковость, стесняется его, говорит почтительно и робко. Вечером он лежит в постели, укрывшись потеплей. Теперь ему вспоминается, как восемь лет он жил за границей, служил в церкви на берегу тёплого моря. Слепая нищая у него под окном пела о любви, и он тосковал по родине.
Преосвященный Петр принимает просителей. И теперь, когда ему нездоровится, его поражает пустота, мелкость всего того, о чем просили, его сердят неразвитость, робость. За границей, должно быть, он отвык от русской жизни, она нелегка для него. За все время, пока он здесь, ни один человек не поговорил с ним искренне, попросту, по-человечески, даже старуха мать, кажется, уже не та, совсем не та!
Брифли существует благодаря рекламе:
Вечером монахи пели стройно, вдохновенно. Преосвященный во время службы сидел в алтаре, слезы текли по лицу. Он думал о том, что вот он достиг всего, что было доступно человеку в его положении, он веровал, но все же не все было ясно, чего-то ещё недоставало, не хотелось умирать; и все ещё казалось, что нет у него чего-то самого важного, о чем смутно мечталось когда-то, и в настоящем волнует все та же надежда на будущее, какая была и в детстве, и в академии, и за границей.
В четверг — обедня в соборе, возвращение домой в тёплый солнечный день. Мать все так же робка и почтительна. Только по необыкновенно добрым глазам, робкому, озабоченному взгляду можно было догадаться, что это мать. Вечером в соборе чтение двенадцати евангелий, и во время службы преосвященный, как всегда, чувствует себя деятельным, бодрым, счастливым, но к концу службы ноги совсем онемели и стал беспокоить страх, что он вот-вот упадёт. Дома он тихо признается Сисою: «Какой я архиерей? Меня давит все это… давит».
Наутро у него началось кровотечение из кишок: брюшной тиф. Старуха мать уже не помнила, что он архиерей, и целовала его, осунувшегося, похудевшего, как ребёнка, и впервые назвала Павлушей, сыночком. А он уже не мог выговорить ни слова, и ему представлялось, что он, уже простой, обыкновенный человек, идёт по полю, свободен теперь, как птица, может идти куда угодно!
Преосвященный умер под утро в субботу, а на другой день была Пасха — с радостным звоном, всеобщим весельем — как было всегда, как будет, по всей вероятности, и в будущем.
Через месяц назначили нового архиерея, о прежнем уже никто не вспоминал, а потом и совсем забыли. И только старуха, мать покойного, когда выходила в своём глухом городишке под вечер на выгон, чтобы встретить корову, рассказывала другим женщинам, что у неё был сын архиерей, и при этом говорила робко, боясь, что ей не поверят…
И ей в самом деле не все верили.
Из самых поздних рассказов Чехова и считается его шедевром. Но меня – всегда это удивляло, я никак не вижу тут шедевра.
Не понимаю – смысла выбора главного персонажа. Архиерей? – тогда всё-таки это не может не быть и рассказ о Церкви?
Есть. Церковная служба, несколько раз. С теплом – к виду службы, к звону, как уже мало принято было в русской литературе в то время. И даже – с верным ощущением её вневременности («Казалось, что это всё те же люди, что были тогда в детстве и в юности, что они всё те же будут каждый год»). И службы особенные – Страстной недели и на фоне весёлой весны. Это – хорошо.
А. П. Чехов. Архиерей. Читает Олег Табаков
Но всё это можно было дать – и от священника, от дьякона, и просто от прихожанина. Зачем понадобился архиерей, да ещё развитой (ли)? Так, может, автор хочет хоть как-то коснуться изнутри – кричащих, больных (и губящих Россию) проблем русской православной Церкви? Её бюрократическая колея, так видная архиерею? господство над ней государственной власти? обер-прокурора над Синодом, без обер-прокурора невозможна даже хиротония епископа? А епископ не свободен у себя в епархии – ни в назначениях-увольнениях, ни в открытии приходов. Да епископом вертят чиновники синодальной канцелярии, да даже епархиальной. И – возможен ли сильный епископ при этой системе? И беспрерывное перемещение епископов с кафедры на кафедру, и тем большая роль чиновников консисторских? – Во всей этой недостойности – возможна ли разумная, твёрдая и спасительная для верующей массы роль епископа?
Кажется, вот эти проблемы только и были важны в жизни архиерея? Но ни о чём об этом в рассказе вовсе нет! (И о тех проблемах – хоть задумывается ли автор? Не угадать.) Единственно: «десятки тысяч входящих-исходящих бумаг», да – «благочинные ставят священникам, даже их жёнам и детям, отметки по поведению».
Только текут перед архиереем просители: грубые, скучные, глупые, иные плачут – да хоть о чём же? Неизвестно. «Он выходил из себя, сердился, бросал на пол прошения». «Его поражала пустота, мелкость всего того, о чём просили». Да как это может быть?!
Правда, он – викарный епископ, не епархиальный, и в этой епархии как бы случайно, временно. Но тем более поражает странный выбор персонажа. «По крайней мере до 15 лет был неразвит, учился плохо, так что хотели его из духовного училища отдать в лавочку». (А сегодня его «сердила неразвитость» просителей.) Затем он каким-то неизвестным образом развился – да чуть ли не в учёного богослова, есть намёки; была и Академия, и диссертация. Потом, по совету докторов, уехал за границу – да на целых 8 лет. Занимался ли там богословием, как касался религиозной и духовной жизни Европы? – неизвестно и ни в чём не проявлено. Там служил «в белой церкви, у моря» – можно думать в Ницце? в Ментоне? и значит публика у него была самая богатая, разъездная. И вот: от той ли превосходной прихожанской публики? от общего заграничного воздуха? – он вернулся с презрением к низкой русской жизни, тяготясь ею на каждом шагу. Униженной кажется ему родная мать – лишь от её робости перед саном сына; презренны рассказы о русских чаепитиях (это – с назойливым повтором); презренен и бывший епархиальный эконом Сисой, которого он призвал «поговорить о делах» – ещё раньше, чем стал заболевать, и всё не собрался. (И почему-то у архиерея сомнение: верует ли Сисой в Бога? Да уж верней бы – усумнился в самом себе?) Он сам – из коренного духовного рода, и такое образование, и сан, и независимость (от заграничного образа жизни), – кому ж другому ещё и задуматься над проблемами Церкви? Но высокой духовной мысли – тоже ни одной, ни от архиерея, ни от автора. Нет, заболел – и «захотелось вдруг за границу, нестерпимо захотелось».
Так это – и главная мысль рассказа, наряду с отвращением к русскому быту? «Кажется, жизнь бы отдал, только бы не видеть этих жалких, дешёвых ставень, низких потолков, не чувствовать этого тяжёлого запаха». Да, и ещё ж – дежурное нытьё, переходящее из рассказа в рассказ, насквозь через десятки их: «Всё ещё казалось, что нет у него чего-то самого важного, о чём смутно мечталось когда-то, и в настоящем волнует всё та же надежда на будущее, какая была и в детстве».
Правда, службу он ведёт с увлечением – так уверяет автор, а один раз это передаёт и нам, когда тот заплакал на Вербной всенощной – впрочем, во многом оттого, что неожиданно увидел мать. Но и его же внутренняя жалоба: «как долго шла всенощная» – хотя он же сам её и ведёт.
«Через месяц» об умершем архиерее «уже никто не вспоминал». Так – и не удивительно.
Да впрочем и местный епархиальный архиерей дан в немощи и в безволии. Один образ к одному.
Вот нарастающие симптомы брюшного тифа – вероятно, даны классически, тут не усумнишься.
И не смог Чехов не вставить каких-то посторонних, ни с чем не связанных и ни к чему тут не нужных анекдотцев: «И дурак же ты, Илларион», «Kinderbalsamica secuta», да зелёная борода.
В таком небольшом рассказе – заметные повторы:
и о том, что «прошлое представлялось прекрасным, радостным, каким, вероятно, никогда и не было» – дважды эта мысль;
и: как обидно, что старуха-мать с чужими держала себя обыкновенно, просто, а перед сыном робела – дважды.
Сисоево «не ндравится» – это запомнилось всем читавшим, и даже иным – как главное украшение рассказа.