Бессюжетные, бессвязные заметки. Осколки цветных стекол, которые могут показать полноценный рисунок только с изрядного расстояния и высветленные солнцем истины. А пока что они не подходят ни формой, ни цветом, острые — порежешься. Случайная нарезка для документального кино, кадры еще не связываются в рассказ, история еще не роман, не драма и не комедия с трикстером, не идеологический плакат и не пронзительная поэма… В хаосе беженства узкий луч фонарика выхватывает мертвенные лица. Безымянная гимназистка. Голубоглазая девушка-кухарка. Бабка Махоточка. Французский посол. Буян-Маяковский. Мужик-князь и мужик-хам. Солдат-дезертир. Еврей-кучер. Сосед-помещик…

Ни точной последовательности, ни анализа. Проклятое время, когда всё, кувыркаясь, летит к черту. Счастливое время, когда все еще может быть. Горячее, бесформенное время, обжигающее варево «здесь и сейчас», из которого, кажется, можно вылепить что угодно, если не побояться обжечь руки: восстановить монархию, дать конституцию, парламент, думу, народное собрание, диктатуру. Кто же лидер? Кто подберет страну? Белые? Красные? Немцы идут? Колчак идет? «Мы взяли… мы оставили… без перемен». Базарные слухи… кабинетные слухи… слухи от интеллигенции, от знакомых «сверху» и от случайных встречных мужиков с бабами… газетные слухи, идеологическая намеренная ложь, желаемое, выданное за действительное, и случайные запоздалые пророчества, обгоняемые в дороге всадниками Апокалипсиса…

Всех обругал и остался «в белом пальто». Эрудиция — сомнительный капитал во время революции. Вблизи невозможно разобрать, что станет определяющим, а что — забудется через день. Какое имя прогремит, а какое сплюнется. Нежелание уподобляться, негибкость — не те качества, которые способствуют выживанию. Вчерашние друзья меняются. И твоя вина — память. Хорошая память делается проблемой. Так обидно, что вчерашние единомышленники, такие твердые в убеждениях, такие ироничные, сегодня хвалят то, что поносили днях, кланяются тем, кому намедни не подали бы руки. Счастливая наука забывания, несчастен, кто в ней неуспешен…

Бездействие и безответственность, страшная аполитичность и непонимание века. Контрастом к сумятице переворота — безразличные пейзажи, безразличные закаты солнца, переспелые, никому не нужные хлеба, перезрелые, никому не нужные Венера с Юпитером над аллеей… Лоскут потустороннего мира — церковный хор… Так хочется найти кусок прочного, спастись красотой, которая никого спасти не способна, сама растоптанная и обесчещенная. Как и страну, ее некому подобрать… «Литературный подход к жизни просто отравил нас». А что вы хотите: поколениями выращенное бессилие интеллигентности и философствование мгновенно изменить на прагматизм и действенность?.. Культурный слой тонок и залегает на пластах крепостного чернозема, но в чем вина поэта? Разве что в романтизации самого низкого?.. Погромщиков назвать гуннами, скифами, демократией — лень и тунеядство…

Что, дворянчик, не хочешь делиться с угнетенными и обделенными?.. С чем нам, высредненному сословию, потомкам «гуннов и скифов», сравнить, что мог чувствовать интеллигент в то время? Аристократизм так тщательно нивелирован за 70 лет прокрустового режима… Мы одинаковы, а возвышение имущественное совсем не значит (пока что? навсегда?) возвышения культурного. …Я представляю, как к власти приходят бомжи, не те мифические бродячие философы с двумя высшими, а из наиболее одичавших особей, откинутых на тысячи лет цивилизации — и вот они правят в вашей квартире. А вы пытаетесь рефлексировать: «ну, они же тоже люди», «они были лишены многого», «но почему не помыться, если сейчас у вас есть ванна?», «нет! это моя чешская вазочка, а не ночной горшок!», «а вам и не нужен горшок»… К сожалению, и такое сравнение не дает возможности стать хоть на время Буниным, «дворянином с многовековой родословной, любившим вспоминать, что делали его предки в XVIII, а что — в XVII столетии», и бросаться между поместьем и Москвой, Одессой и дальней эмиграцией, и захлебываться высокохудожественным сарказмом над неграмотными заголовками случайных редакторов, и ловить отблески закатного солнца на штыках «новых людей». Ты на вершине высокого фундамента твоих предков. Они подняли тебя ближе к небесному. Отказаться, спрыгнуть к ничегоневедению, беспамятству, историческому сиротству?.. Соскакивают… Не все… Остаются немобильные, негибкие, саркастические, устаревшие…

Желчь и сарказм. Исключительно желчь и сарказм. Болеутоляющие средства спасения, когда пронизывает острая физическая боль от всеобщего «распада слов». Слово болеет, так как печатными правителями его стали не те, кто шлифовал самоцветы, а грузчики словесных булыжников. А ты ведь и так влюблен в литературу, как в женщину, и любой, кто смеет приблизиться к ней, кажется наглым соперником, недостойным, неискренним, безжизненным, не таким, не таким! Только ты любишь правильно! Только ты надеешься на любовь литературы в ответ. Желчь влюбленного ревнивца постигнет всех, заслуженно или незаслуженно (и Брюсова, и Белого, и Маяковского, и Гиппиус, тем более охальника Маяковского…). Неприятие нового века — неприятие нового слова, новых литераторов, новых форм стиха, его агрессии, страсти, лозунговости. (А каждый век разговаривает на собственном художественном наречии…)

Кому может быть это интересно? Прошедшее неактуально. Неактуальность дневниковых заметок завораживает. И я невольно поддаюсь надеждам давно утраченного, ловлю себя на мысли, что прошу кого-то «ну пожалуйста, пусть они выживут…», прекрасно зная, чем закончилась и одна, и даже вторая империя. Что может пользоваться меньшим спросом, чем устаревшие газетные заголовки? Только давно отлетевшие облака и палые травы. «Летняя трава это следы мечтаний былых героев» — писал Басё. У нас есть тома разнополярных учебников, «объективные» энциклопедии, поминутная хроника и художественные переосмысления. Эмоция, реплика, эхо живого голоса — записи Бунина. Засохший между страниц лист потерял цвет, но это ТОТ САМЫЙ лист, летняя трава… следы мечтаний… хрупкое несуществующее… утраченное «а могло бы»… Какова его ценность?.. Нет. Утраченное ничего не стоит.

Па-беларуску…

Летняя трава…

Бессюжэтныя, бяззвязныя нататкі. Аскепкі каляровых шкельцаў, якія могуць паказаць паўнавартасны малюнак толькі з ладнай адлегласці і высвечаныя сонцам ісціны. А пакуль што яны непасоўныя ні формай, ні колерам, вострыя — ажно парэзацца. Выпадковая нарэзка для дакументальнага кіно, кадры яшчэ не звязваюцца ў аповед, гісторыя яшчэ не раман, не драма і не махлярская камедыя, не ідэалагічны плакат і не пранізлівая паэма… У цемры ўцёкаў вузкі прамень ліхтарыка выхоплівае мяртвяныя твары. Безназоўная гімназістка. Блакітнавокая дзяўчына-кухарка. Бабка Махотачка. Французскі пасол. Буян-Маякоўскі. Мужык-князь і мужык-хам. Салдат-дэзерцір. Габрэй-фурман. Сусед — залазаможны памешчык…

Ні дакладнай паслядоўнасці, ні аналізу. Пракляты час, калі ўсё, куляючыся, ляціць да д’ябла. Шчаслівы час, калі ўсё яшчэ можа быць. Гарачы, бясформавы час, апякальнае варыва «тут і цяпер», з якога, падаецца, можна вылепіць што заўгодна, калі не пабаяцца апячы рукі: аднавіць манархію, даць канстытуцыю, парламент, думу, народны сход, дыктатуру. Хто ж лідар? Хто падбярэ краіну? Белыя? Чырвоныя? Немцы ідуць? Калчак ідзе? Базарныя чуткі… кабінетныя чуткі… чуткі ад інтэлігенцыі, ад знаёмцаў «зверху» і ад выпадковых стрэчных мужыкоў з бабамі… газетныя чуткі, ідэалагічная наўмысная хлусня, спадзеўнае, выдадзенае за рэальнае, і выпадковыя запозненыя прароцтвы, абагнаныя ў дарозе вершнікамі Апакаліпсісу…

Усіх аблаяў і застаўся «ў белым паліто». Эрудыцыя — сумнеўны капітал у час рэвалюцыі. Зблізку не разабраць, што стане вызначальным, а што — забудзецца праз дзень. Якое імя прагрыміць, а якое сплюнецца. Нежаданне прыпадабняцца, нягнуткасць — не тыя якасці, што спрыяюць выжыванню. Учорашнія сябры мяняюцца. І твая віна — памяць. Добрая памяць робіцца праблемай. Так крыўдна, што ўчорашнія адзінадумцы, такія цвёрдыя ў перакананнях, такія іранічныя, сёння хваляць тое, што ганілі надоечы, кланяюцца тым, каму нядаўна не падалі б рукі. Шчаслівая навука забывання, няшчасны, хто ў ёй непаспяховы…

Бяздзейснасць і безадказнасць, страшная апалітычнасць і неразуменне веку. Кантрастам да сумятні перавароту — абыякавыя пейзажы, абыякавы захад, пераспелае, нікому не патрэбнае збожжа, пераспелыя, нікому не патрэбныя Венера з Юпітэрам над прысадамі… Лапік тагасвету — царкоўны хор… Так хочацца знайсці кавалак трывалага, уратавацца красой, якая нікога ўратаваць не здольная, растаптаная і знікчэмненая. Як і краіну, яе няма каму падабраць… «Литературный подход к жизни просто отравил нас». А што вы хочаце: пакаленнямі гадаваную бяссілую інтэлігентнасць і філасафаванне ўадначассе змяніць на прагматызм і дзейснасць?.. Культурны пласт тонкі і залягае на пластах прыгоннага чарназёму, але ў чым віна паэта? Хіба ў рамантызацыі самага нізкага?.. Пагромшыкаў называюць гунамі, скіфамі, дэмакратыяй — ляноту і дармаедства…

Што, дваранчык, не хочаш дзяліцца з прыгнечанымі і абдзіранымі?.. З чым нам, усярэдненаму саслоўю, нашчадкам «гунаў і скіфаў», параўнаць, што мог адчуваць інтэлігент у той час? Арыстакратызм так старанна нівеляваны за 70 гадоў пракруставага рэжыму… Мы такія аднолькавыя, а ўзвышэнне маёмаснае зусім не значыць (пакуль што? назаўсёды?) узвышэння культурнага. …Я ўяўляла, як да ўлады прыходзяць бамжы, не тыя міфічныя вандроўныя філосафы з дзвюма вышэйшымі, а з найбольш здзічэлых асобінаў, адкінулых на тысячы гадоў цывілізацыі — і вось яны кіруюць у вашай кватэры. А вы спрабуеце рэфлексаваць, «ну, яны ж таксама людзі», «яны былі пазбаўленыя многага», «але чаму не памыцца, калі цяпер у вас ёсць ванна?», «не! гэта мая чэшская вазачка, а не начны гаршчок!»… На жаль, і такое параўнанне не дае магчымасці стаць хоць на час Буніным, і кідацца між маёнткам і Масквой, Адэсай і дальняй эміграцыяй, і захлынацца высокамастацкім сарказмам над непісьменнымі загалоўкамі выпадковых рэдактараў, і лавіць водбліскі заходняга сонца на штыках «новых людзей». Ты наверсе высокага падмурку тваіх продкаў. Яны паднялі цябе бліжэй да нябёснага. Адмовіцца, саскочыць да нічоганяведання, бяспамяцтва, гістарычнага сіроцтва?.. Саскоквалі… Не ўсе… Засталіся немабільныя, нягнуткія, саркастычныя, састарэлыя…

Жоўць і сарказм. Выключна жоўць і сарказм. Болеспатольныя сродкі ўратавання, калі працінае востры фізічны боль ад усеагульнага «распаду словаў». Слова хварэе, бо друкаванымі валадарамі яго сталі не тыя, хто шліфаваў самацветы, а грузчыкі слоўных булыжнікаў. А ты ж і так закаханы ў літаратуру, як у жанчыну, і любы, хто смее наблізіцца да яе, падаецца нахабным супернікам, нявартым, няшчырым, безжыццёвым, не такім, не такім! Толькі ты любіш правільна! Толькі ты спадзяешся на каханне літаратуры ў адказ. Жоўць закаханага раўніўца спасцігне ўсіх, заслужана ці незаслужана (і Брусава, і Белага, і Маякаўскага, і Гіпіус, тым больш ахайніка Маякоўскага…). Непрыманне новага веку — непрыманне новага слова, новых літаратараў, новых формаў верша, яго агрэсіі, запалу, лозунгавасці. (А кожны век размаўляе на ўласнай мастацкай мове…)

Каму можа быць гэта цікава? Прамінулае неактуальнае. Неактуальнасць дзённікавых нататак зачароўвае. І я міжволі паддаюся надзеям даўно страчанага, лаўлю сябе на думцы, што прашу кагосьці «ну калі ласка, няхай яны выжывуць…», цудоўна ведаючы, чым закончылася і адна, і нават другая імперыя. Што можа карыстацца меншым попытам за састарэлыя газетныя загалоўкі? Толькі даўно адляцелыя аблокі ды апалыя травы. «Летняя трава гэта ёсць сляды мараў былых герояў» — пісаў Басё. Мы маем тамы рознапалярных падручнікаў, «аб’ектыўныя» энцыклапедыі, пахвілінную хроніку і мастацкія пераасэнсаванні. Эмоцыя, рэпліка, рэха жывога голасу — запісы Буніна. Засохлы між старонак ліст страціў колер, але гэта ТОЙ САМЫ ліст, летняя трава… сляды мараў… крохкае няіснае… страчанае «а магло б»… Якая яго каштоўнасць?.. Не. Страчанае нічога не каштуе.

Окаянные

«Да, я последний, чувствующий это прошлое, время наших отцов и дедов…
Люди спасаются только слабостью своих способностей, – слабостью воображения, внимания, мысли, иначе нельзя было бы жить.
Толстой сказал про себя однажды:
– Вся беда в том, что у меня воображение немного живее, чем у других…
Есть и у меня эта беда».
(И.А.Бунин, «Окаянные дни»)
Читал дневники Бунина, как принимают лекарство. Тяжело, противно, но надо.
Но даже его скупой, по дневниковским меркам, слог, живее многих нынешних.
Читаешь и за голову хватаешься.. Мать честная, в какой же клоаке мы оказались сто лет назад!
«Миллионы русских людей прошли через это растление, унижение за эти годы».
Боюсь, что и в XXI веке мы не оправимся от дикого растления красной чумой. Последствия, знаете ли.. Снова на флагштоках красные полотнища, снова гимн Александрова, снова ура-патриотические хоры: «И Ленин, такой молодой»..
Не видать нам демократии в стране.
Более всего, конечно, поразили безжалостные зарисовки «творцов великой революции». Это ж озверелая толпа черни, движимая самыми низкоуровневыми инстинктами.
Особо поражает, когда встречаешь среди них вот такие портреты, писанные будто бы с натуры известных тебе людей:
«Вот преступница, девушка. В детстве упорна, капризна. С отрочества у нее резко начинает проявляться воля к разрушению: рвет книги, бьет посуду, жжет свои платья. Она много и жадно читает и любимое ее чтение – страстные, запутанные романы, опасные приключения, бессердечные и дерзкие подвиги. Влюбляется в первого попавшегося, привержена дурным половым наклонностям. И всегда чрезвычайно логична в речах, ловко сваливает свои поступки на других, лжива так нагло, уверенно и чрезмерно, что парализует сомнение тех, кому лжет.»
Увы, спустя столько лет в людях мало что изменилось.
Вердикт: чтиво не для всех.

Раздел: История журналистики

В основе статьи лежит доклад, прочитанный автором в мае 2012 г. в Казани в рамках IV Международной научной конференции «Синтез документального и художественного в литературе и искусстве». На примере «Окаянных дней» в статье рассматриваются основные принципы и приемы работы И.А. Бунина с фактическим материалом, в качестве которого у писателя выступают тексты чужих газетных публикаций, а также собственные дневниковые записи 1915—1922 гг. и публицистические произведения периода Гражданской войны и первых лет эмиграции. Сопоставляя первоисточники с их «эквивалентами» в «Окаянных днях», автор выявляет характер литературных трансформаций, которым Бунин подвергал исходный фактический материал.

Ключевые слова: И.А. Бунин, «Окаянные дни», фактический материал, художественная переработка

«Окаянные дни» — одна из самых сложных (с литературоведче­ской точки зрения) бунинских книг. В частности, не вполне ясны ни ее жанровая принадлежность, ни литературная природа. Мне­ния исследователей, да и критиков, на этот счет сильно расходятся. В литературе об «Окаянных днях» встречаются такие определения: «дневник» (Крыжицкий, 1974: VI; Кочетов, 1990: 3; Примочкина, 2003: 67)1, «дневниковые записи» (Мальцев, 1994: 249), «художественный дневник» (Михайлов, 1991: 6; Эберт, 1996: 105), «художественное произведение» (Ошар, 1996: 104; Георгиевский, 1999: 54)2, «книга публицистики» (Михайлов, 1991: 5), «доку­мент эпохи» (Клинг, 2003: 19), «отрывки»3, «очерки» (Хёнцш, 2010: 760). Однако, на наш взгляд, эти дефиниции, при всем их разнообразии, обладают одним и тем же недостатком, а именно отсутствием универсальности: каждая из них отображает лишь какую-то одну сторону бунинской книги. В связи с этим более приемлемой нам представляется концепция немецкого буниноведа Д. Риникера, рассматривающего «Окаянные дни» как произведе­ние синтетическое — в том смысле, что оно обладает одновременно документальными, публицистическими и художественными черта­ми или, по терминологии исследователя, «доминантами», которые, будучи слитыми воедино и образуя некое нерасторжимое целое, «определяют всю структуру «Окаянных дней”» (Риникер, 2001: 631).

Такой взгляд на бунинскую книгу, как нам кажется, вполне со­относим с авторским суждением об «Окаянных днях», которое было высказано в письме И.А. Бунина от 5 июля 1925 г. к П.Б. Струве (этим письмом сопровождался очередной «фельетон» (т.е. фраг­мент) «Окаянных дней», предназначенный для опубликования в газете «Возрождение»): «Думаю, что я правильно поступаю, давая «Окаянные дни”, — в них и беллетристика, и все прочее, нужное, еще очень нужное для времени»4. Под выражением «все прочее, нуж­ное, еще очень нужное для времени» писатель, скорее всего, под­разумевал не только актуальность и публицистическую направлен­ность своего произведения, но и его документальную первооснову.

* * *

О публицистичности «Окаянных дней» написано немало. Имен­но публицистическая заостренность этой книги была причиной того, что до конца 1980-х гг. отечественный читатель был лишен воз­можности познакомиться с ней, и если и знал о ее существовании, то большей частью лишь из резких и притом заочных отзывов таких деятелей советской литературы, как В.В. Вишневский, Л.В. Нику­лин, К.М. Симонов, А.К. Тарасенков, А.Т. Твардовский5.

Документальность «Окаянных дней» также не подлежит сомне­нию. Как справедливо пишет Д. Риникер, «Бунин хотел в своем произведении зафиксировать и передать как можно более точно события, свидетелем и очевидцем которых он стал во время рево­люции и гражданской войны» (Риникер, 2001: 632). В самом деле, в «Окаянных днях» множество реальных фактов и лиц, ши­роко представлена топонимика Москвы, Петрограда, Одессы, рус­ской провинции. Большое место занимают также выписки из лич­ных дневников писателя и из прессы — как большевистской, так и идеологически враждебной ей, — в том числе из газет «Известия Одесского совета рабочих и солдатских депутатов», «Голос красно­армейца», «Набат», «Южный рабочий», «Русское слово», «Власть народа», «Новая жизнь» и др. Недаром некоторые историки Граж­данской войны иногда обращаются к «Окаянным дня» как к исто­рическому свидетельству об эпохе. В таком обращении, безуслов­но, есть свои резоны, ведь других источников сведений о том, что происходило, например, в Одессе в пору владычества в ней боль­шевиков, крайне мало.

Эффекта документальности Бунин добивается разными сред­ствами: не только фиксацией происходящего «здесь и сейчас», но и периодическими экскурсами в более или менее отдаленное про­шлое. Вот, к примеру, запись от 24 мая 1919 г.: «Разбираю и частью рву бумаги, вырезки из старых газет. Очень милые стишки по моему адресу в «Южном рабочем” (меньшевистская газета, издававшаяся до прихода большевиков):

Испуган ты и с похвалой сумбурной

Согнулся вдруг холопски пред варягом…

Это по поводу моих стихов, напечатанных в «Одесском листке” в декабре прошлого года, в день высадки в Одессе французов…»6.

«Милые стишки», которые приводит здесь Бунин, абсолютно достоверны: сочиненные неким поэтом-фельетонистом Никитой, они действиельно были напечатаны в одесской меньшевистской газете «Южный рабочий» 17 (30) декабря 1918 г. и явились откли­ком на стихотворение Бунина «22 декабря 1918 г.», которым он приветствовал вступление в Одессу союзнических войск.

Вместе с тем, как верно отмечает Д. Риникер, «Бунин не при­знавал над собой ига документализма» (Риникер, 2001: 632). Ве­роятно, это одна из причин того, что в его книге время от времени встречаются фактические неточности. Так, в записи от 21 апреля 1919 г. Бунин утверждает, что автор шутливых стихов

Какое самообладание

У лошадей простого звания,

Не обращающих внимания

На трудности существования! —

«один молодой поэт, студент, поступивший прошлой зимой (т.е., по версии Бунина, зимой 1918 г.. — А.Б.) в полицейские, — идей­но», — был убит большевиками7. На самом деле сочинивший эти стихи одесский поэт и «по совместительству» сотрудник уголовного розыска Анатолий Фиолетов8 пал от руки не большевиков, а обыч­ных уголовников9, и случилось это 14 ноября 1918 г., за пять меся­цев до захвата Одессы красными.

С чем в данном случае мы имеем дело? С тривиальной «ошиб­кой памяти» — или же с сознательным, умышленным искажением фактов, обусловленным авторской предвзятостью? Ведь не секрет, что в своей книге Бунин во что бы то ни стало стремился собрать и представить читателю как можно больше примеров кровожадно­сти «рабоче-крестьянской власти».

Так или иначе, но вопрос о природе фактических неточностей в «Окаянных днях» остается открытым, и очень сомнительно, что мы когда-нибудь сможем на него ответить, ведь черновики «Ока­янных дней» не сохранились. И все же явных неточностей в бу­нинской книге не так уж много. Подлинные факты, в том числе исторически достоверные свидетельства большевистских зверств, в ней все-таки преобладают. Вот одно из таких свидетельств (за­пись от 24 апреля 1919 г.): «Кстати, об одесской чрезвычайке. Там теперь новая манера пристреливать — над клозетной чашкой»10. Насколько правдивы эти строки, можно судить по следующей вы­держке из заметки, составленной в ходе работы Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков при Главнокомандую­щем Вооруженными силами Юга России: «В первые дни после эва­куации из Одессы французов и захвата города большевиками, когда одесская чрезвычайка не имела еще собственного помещения и казни приходилось делать наспех, практиковался следующий спо­соб. Обреченного приводили в клозет и наклоняли голову над чашкой. Палач сзади стрелял в голову. Бездыханное тело держали над чашкой, пока не стекала вся кровь. Таким образом, убийство не оставляло никаких следов и не причиняло палачам хлопот по уборке» (Волков, 2010: 95).

Однако не только авторские ошибки или заведомое (пусть и с благой целью) искажение истины не позволяют «Окаянным дням» быть (или считаться) полноценным историческим документом. Согласно общепринятому мнению, историк должен быть беспри­страстным. Бунин же принципиально сторонился беспристрастно­сти. Более того, именно пристрастность он сделал как бы «крае­угольным камнем» своей книги. В самом ее начале, в записи от 19 февраля 1918 г., писатель говорит: «’’Еще не настало время раз­бираться в русской революции беспристрастно, объективно…” Это слышишь теперь поминутно. Беспристрастно! Но настоящей бес­пристрастности все равно никогда не будет. А главное: наша «при­страстность” будет ведь очень и очень дорога для будущего исто­рика. Разве важна «страсть” только «революционного народа”? А мы-то что ж, не люди, что ли?»11. В этом смысле, выражаясь на­учно, «Окаянные дни» — это не история «великой русской рево­люции», а лишь «материалы» к ней.

Не случайно также для своей книги Бунин выбрал форму днев­ника, которая, к слову, в литературном отношении представлялась писателю весьма перспективной задолго до начала работы над «Окаянными днями». Еще в 1916 г. Бунин писал: «…дневник одна из самых прекрасных литературных форм. Думаю, что в недалеком будущем эта форма вытеснит все прочие»12.

Бунин имел в виду в данном случае, конечно, не дневник как таковой — т.е. собрание неких более или менее регулярных запи­сей, которые носят, как правило, документальный характер и при этом не предназначены для посторонних глаз. Бунин говорил о художественно-литературной имитации дневника, которая, на­оборот, предполагает непременный «выход на публику». С этой точки зрения «Окаянные дни» — это не дневник, а произведение, лишь имеющее облик дневника или имитирующее дневник13. Условно его жанр можно было бы обозначить как документальный роман-эссе, в котором подлинные исторические факты не только рассматрива­ются и толкуются автором с сознательной, сугубой субъективно­стью и пристрастностью, но еще и нерасторжимо переплетены, а местами и сращены с вымыслом, так что порой трудно опреде­лить, где кончается одно и начинается другое.

* * *

В самом деле, как мы уже отмечали, в основе бунинской книги, как правило, лежат подлинные события, на ее страницах упомина­ются подлинные имена и названия, приводятся цитаты из подлин­ных стихов и статей, и в голосе самого автора нет ни одной фаль­шивой ноты. Тем не менее в «Окаянных днях» почти любой исторический факт в той или иной степени художественно пере­осмыслен. Вообще одна из главных особенностей бунинской ра­боты с фактическим материалом состояла в том, что в большин­стве случаев факты как таковые были для писателя не более чем литературным «сырьем», которое он подвергал творческой обра­ботке, трансформации, но делал это очень тонко и в то же время смело, не боясь упреков ни в чрезмерном субъективизме, ни в под­тасовке.

Особенно в этом смысле показательны бунинские приемы ци­тирования. В «Окаянных днях» цитат очень много. Однако то, что в научном мире принято называть точностью цитирования, у Бу­нина — большая редкость. В «Окаянных днях» (как, впрочем, и в большинстве других формально «нехудожественных» произведе­ний Бунина) цитируемые автором фрагменты чужих текстов обычно предстают в тщательно отредактированном — как правило, сильно ужатом — виде. Бунин не столько цитирует, сколько конспективно пересказывает соответствующий текст, опуская, отсекая все, по его мнению, лишнее и оставляя только квинтэссенцию цитируемого высказывания.

Ниже приводятся подлинный текст саркастических «Воспоми­наний» некоего Александра Ф. (предположительно секретаря Одесского исполкома, анархиста А. Фельдмана), опубликованных 20 апреля 1919 г. в «Известиях Одесского совета рабочих и солдат­ских депутатов», и бунинская интерпретация этого текста в «Ока­янных днях».

При сопоставлении этих двух текстов видно, что Бунин суще­ственно отредактировал исходный текст, в пяти строчках выразив то, что в одесских «Известиях» заняло целую колонку

В другой записи, от 9 мая 1919 г., Бунин приводит, как он выра­жается, «статейку», соседствующую в какой-то не названной им большевистской газете с очередным списком расстрелянных. В дан­ном случае писатель цитировал не только текст реальной статьи, напечатанной, как нам удалось выяснить, 21 мая 1919 г. в одесской газете «Голос красноармейца», но и собственную статью «Преслову­тая свинья», опубликованную 30 октября 1920 г. в парижской газете «Общее дело». Именно в «Пресловутой свинье» впервые увидела свет бунинская интерпретация этой «статейки». При «цитирова­нии» Бунин сократил исходный, подлинный текст почти втрое, однако его суть он передал очень точно, сохранив все его «смысло­вые узлы».

Можно привести и другие примеры подобного бунинского об­ращения с цитируемыми текстами, однако это займет слишком много места.

* * *

Наряду с материалами прессы более или менее существенной авторской обработке в «Окаянных днях» подверглись дневнико­вые записи Бунина, сделанные им в преддверии и в первые меся­цы революции. В книгу включено немало таких записей. С их по­мощью Бунин хотел показать, что приближение общерусской катастрофы он предчувствовал задолго до того, как она разрази­лась в действительности. Однако документальность этих свиде­тельств бунинской проницательности тоже весьма относительна, поскольку и они в той или иной степени были писателем отредак­тированы. Как и в случае с чужими, в том числе газетными текста­ми, Бунин вносил изменения в собственные дневниковые записи, выделяя, заостряя главную мысль. См., например:

В «Окаянных днях» есть примеры и более сложного «воздей­ствия» писателя на фактический материал, почерпнутый из лич­ных дневников. И здесь Бунин уже не довольствуется «конспекти­рованием» и редактированием — он подходит к этому материалу как истинный художник, преобразуя и организуя его в соответ­ствии с определенным замыслом. В этом смысле особенно показа­тельны те места в «Окаянных днях», которые имеют вид выписок из бунинского дневника за вторую половину 1917 г. Д. Риникер в своей статье высказывает предположение, что эти «выписки» Бу­нин восстанавливал по памяти: ведь самого дневника в пору рабо­ты над «Окаянными днями» у него на руках не было20.

Однако нам представляется сомнительным, что при написании «Окаянных дней» Бунин «вспоминал» свои утраченные перед отъез­дом на чужбину дневниковые записи. Слишком уж велика разница между исходными записями и их «эквивалентами» в «Окаянных днях». Конечно, ее можно объяснить «дефектами» или «ошибка­ми» бунинской памяти. Однако более правдоподобным представ­ляется иное соображение. В своих статьях, посвященных бунин­ской лекции «Великий дурман» (см.: Бакунцев, 2011; Бакунцев, 2012а; Бакунцев, 20126; Бакунцев, 2012в), мы указывали на то, что «следы» и «отголоски» этой лекции встречаются в целом ряде пу­блицистических произведений писателя. А в «Окаянных днях» и вовсе имеется множество прямых текстовых совпадений с «Вели­ким дурманом».

В отличие от «Окаянных дней» «Великий дурман» как раз пи­сался с опорой на те самые дневниковые записи, которые в эми­грации были для писателя недоступны. В этом смысле бунинская лекция сыграла роль своего рода текста-посредника между аутен­тичным дневником писателя и «Окаянными днями». Но в любом случае, то, что и в «Великом дурмане», и в «Окаянных днях» Бунин выдал за выписки из своих личных дневников, на самом деле яв­ляется результатом весьма существенной литературно-художественной переработки. Наглядным примером этого служат своеобраз­ные «живые картины», присутствующие в обоих произведениях писателя. Созданные Буниным на основе дневниковых записей, они первоначально вошли в текст «Великого дурмана», а затем в полном объеме «перекочевали» в «Окаянные дни» (см.: Бакун­цев, 2012в).

В то же время наряду с записями, сделанными накануне и в первые месяцы революции, «писатель включил в состав «Окаян­ных дней” и записи более позднего времени в переработанном виде. Такие записи не сопровождаются указанием на время их на­писания» (Риникер, 2001: 643). Иными словами, речь идет о за­писях анахронического характера, т.е. таких, которые возникли в более поздний период, чем тот, что представлен в книге Бунина. Их включение стало возможным потому, что «Окаянные дни» — напомним — писались начиная с 1925 г.

Д. Риникер в своей статье об «Окаянных днях» ссылается на две такие записи, датированные январем 1922 г. В «Окаянных днях» они приведены в измененном виде и при этом датированы: одна — мартом 1918 г., другая — апрелем 1919 г. В данной статье мы огра­ничимся одним примером.

«Писатель, — не без основания полагает Д. Риникер, — не счел нужным и возможным указать на более позднее время возникно­вения этих записей: подобные указания разрушили бы всю смысловую структуру «Окаянных дней”» (Риникер, 2001: 644). Одна­ко нельзя согласиться с утверждением, что «большинство этих записей… как правило, прямо не связаны с описываемыми собы­тиями» (Там же). Как раз наоборот: такая связь всегда есть, в ка- ком-то смысле именно благодаря ей и создается художественно­документальное пространство бунинской книги.

Нельзя не заметить, что в исходной дневниковой записи Бунин говорит только о себе и своем невероятно чувственном мировос­приятии. Это и впрямь во многом «безотносительная» запись (из разряда «кстати» или «между прочим»), почти случайная фиксация художнического самонаблюдения. В «Окаянных днях» эта бунин­ская автохарактеристика приобретает дополнительный смысл. Она не просто «переписана» заново, но еще и включена в историко­художественный контекст книги, увязана со всем ее духовным строем и содержанием, с главным, доминирующим чувством и умонастроением автора, а именно с его непримиримостью по от­ношению к «русскому Каину», овладевшему всей страной. Из за­писи в «Окаянных днях» видно, что автор «как-то физически» чув­ствует не каких-то абстрактных, а вполне конкретных людей, с которыми он ежедневно сталкивается на улицах и площадях сна­чала красной Москвы, потом красной Одессы.

Анахроническими являются и те строки «Окаянных дней», в которых Бунин, по сути, сводит счеты с одним из своих давниш­них идеологических противников — с одесским журналистом- социалистом П.С. Юшкевичем, позволившим себе в октябре 1919 г. весьма неодобрительно отозваться о бунинской лекции «Великий дурман» в меньшевистской газете «Грядущий день» (см.: Бакунцев, 2012а: 107-109).

Бунин тогда же, осенью 1919 г., в своих «Заметках» в «Южном слове» весьма резко ответил на критику Юшкевича. Но, видимо, нанесенная писателю обида была так глубока, что он не забывал о ней в течение нескольких десятилетий. Свою полемику с Юшке­вичем он отобразил и в «Окаянных днях» — разумеется, умолчав как об истинных причинах, так и о времени ее возникновения.

П.С. Юшкевич ни о каких павлинах в своем отклике на бунин­ский «Великий дурман» не писал. Впервые эти павлины появились у самого Бунина, в финале процитированных здесь «Заметок». Но в «Окаянных днях» именно елецкие павлины стали сюжетообразу­ющей деталью, к которой оказались тенденциозно привязаны и существенно «перелицованные», урезанные, отредактированные автором высказывания Юшкевича.

Зачем Бунин сделал это? И для чего вообще ему понадобилось включать в свой исторически почти безупречный текст такой яв­ный анахронизм? Думается, Бунин пошел на это потому, что для него принципиальное значение имела самая суть его давнего спо­ра с одесским журналистом. Настолько принципиальное, что пи­сателя не устрашила даже вероятность того, что кто-нибудь из осведомленных современников уличит его в недобросовестности, в подтасовке фактов. В лице П.С. Юшкевича, чье имя большинству эмигрантов ничего не говорило и потому как бы становилось на­рицательным, Бунин отвечал всем своим оппонентам, оправды­вавшим «великую русскую революцию» и ее «эксцессы». Сам-то он был абсолютно уверен в своей правоте и, очутившись на чужби­не, еще больше укрепился в неприятии всякой революционности.

* * *

В «Окаянных днях», пожалуй, с наибольшей полнотой отобра­зились особенности бунинской работы с фактическим материалом. Очевидно, что в своем главном произведении о «великой русской революции» писатель не стремился к абсолютной документальной точности. Однако присутствие в «Окаянных днях» сильного «бел­летристического» элемента (на который указывал сам автор), а также явных фактических ошибок вовсе не делает эту книгу недо­стоверной. Вообще, в применении к «Окаянным дням» (и другим, близким по духу произведениям — как, например, «Петербургские дневники» З.Н. Гиппиус, «Солнце мертвых» И.С. Шмелева) целе­сообразно говорить о достоверности особого рода. Это не столько достоверность факта, сколько достоверность чувства, достовер­ность сугубо личного и очень честного отношения автора к совре­менной ему действительности.

Примечания

3 См.: Смирнов-Сокольский Н.П. Последняя находка / подг. текста С.П. Близниковской // Новый мир. 1965. № 10. С. 220.

5 Например, у К.М. Симонова «при чтении этой книги записок о гражданской войне было тяжелое чувство: словно под тобой расступается земля, и ты рушишься из большой литературы в трясину мелочной озлобленности, зависти, брезгливости и упрямого до слепоты непонимания самых простых вещей» (Симонов К.М. Собр. соч.: В 10 т. М., 1984. Т. 10. С. 360). Подобная точка зрения, как ни странно, про­должает бытовать и в наше время. Ее верным адептом является ректор Москов­ского гуманитарного университета и одновременно председатель Попечительского совета литературной Бунинской (!) премии И.М. Ильинский. Свое возмущение бунинской публицистикой вообще и «Окаянными днями» в частности он выразил в многословной, откровенно предвзятой, псевдонаучной статье «Белая правда Бу­нина». Однако ничего принципиально нового — по сравнению с тем, что писали его идейные предшественники, — И.М. Ильинский не сказал. Хотя один самостоя­тельный вывод он все-таки сделал: по мнению «исследователя», ельцинская «ультра- демократическая революция 1991 г.» и последовавшие за ней «реформы» стали осуществлением бунинской мечты, выражением его «белой правды» (см.: Ильин­ский, 2009: 19). Вряд ли стоит комментировать это во всех отношениях нелепое, кощунственное суждение.

6 Бунин И. А. Окаянные дни. М., 1990. С. 136 (репринт).

7 Там же. С. 69.

8 Настоящее его имя — Натан Беньяминович Шор.

9 Впрочем, кое-кто среди них считал себя «социально близким большевикам элементом». Например, широко известный одесский налетчик Мишка Япончик (М.В. Винницкий), возмущенный тем, что в одном из номеров «Известий Одес­ского совета рабочих и солдатских депутатов» было «опорочено» его «честное имя», писал в ответ: «Относительно моей деятельности со дня освобождения меня из тюрьмы по указу Временного правительства, до которого я был осужден за рево­люционную деятельность на 12 лет, из которых я отбыл 10 лет, — могу показать документы, находившиеся в контрразведке, а также и приказ этой же контрраз­ведки, в которых сказано, что за поимку меня обещали 100 тысяч рублей как за организатора отрядов против контрреволюционеров, но только благодаря рабо­чим массам я мог, укрываясь в их лачугах, избежать расстрела. <…> Я лично всей душой буду рад, когда кто-нибудь из рабочих и крестьян отзовется и скажет, что мною он был обижен. Заранее знаю, что такого человека не найдется. Что же ка­сается буржуазии, то если мною и предпринимались активные действия против нее, то этого, я думаю, никто из рабочих и крестьян не поставит мне в вину. Потому что буржуазия, привыкшая грабить бедняков, сделала меня грабителем ее, но име­нем такого грабителя я горжусь, и покуда моя голова на плечах, для капиталистов и палачей народа буду всегда грозой…» (Винницкий М. (Мишка Япончик). Письмо в редакцию // Известия Одесского совета рабочий и солдатских депутатов. 1919. 31 мая. № 51. С. 3).

10 Бунин И.А. Окаянные дни. С. 89.

11 Там же. С. 14.

13 Сходную точку зрения высказывает С.Н. Морозов (Морозов, 2012: 303).

14 Бунин И.А. Окаянные дни. С. 85—86.

15 Ф А. Воспоминания // Известия Одесского совета рабочих и сол­датских депутатов. 1919. 20 апр. № 18. С. 2.

16 A.Л. В Красноармейском театре-клубе // Голос красноармейца (Одесса). 1919. 21 мая. №30. С. 4.

17 Бунин И.А. Окаянные дни. С. 121.

18 Устами Буниных. Т. 1. С. 121.

19 Бунин И.А. Окаянные дни. С. 18.

20 По неизвестной причине этот дневник остался в России, переходил из рук в руки и в конце концов оказался у артиста эстрады и библиофила Н.П. Смирнова- Сокольского (1898—1962). Сейчас он хранится в НИОР РГБ. В 1965 г. отрывки из бунинского дневника, видимо, заранее подготовленные Смирновым-Сокольским для печати, были опубликованы в «Новом мире». В преамбуле к этой публикации говорится: «Недавно ко мне пришел старый литератор-этнограф Барашков- Энгелей и принес мне хранившуюся у него черновую тетрадь, написанную рукой Бунина. В тетради-альбоме оказались наброски, записи «для памяти”, начатые, но неоконченные стихотворения и прочее. <…> Записи датированы со 2 августа 1917 года, кончая маем 1918 года. По словам литератора, принесшего мне бунин­скую тетрадь, она попала к нему лет тридцать назад от человека, близкого к редак­ции альманахов «Шиповник”, издававшихся в 1907—1916 годах. <…> Хранящаяся у меня тетрадь, очевидно, из тех бумаг писателя, которые он, уезжая за границу, не смог взять с собой и либо рассовал по знакомым, либо просто бросил. Вот она и пролежала почти сорок лет, может быть, поджидая своего законного хозяина…» (Смирнов-Сокольский Н.П. Указ. соч. С. 213). В письме без даты к писателю- эмигранту Л.Ф. Зурову исследователь жизни и творчества Бунина А.К. Бабореко сообщал, что Н.П. Смирнов-Сокольский «купил автограф дневника у какого-то Барашкова, похитившего дневник у Муромцевых. О похищении мне говорила вдова Павла Николаевича Муромцева (родного брата В.Н. Муромцевой-Буниной. — А.Б.). Этого Барашкова теперь нет в живых. Для своих злодеяний он воспользо­вался условиями войны» (ДРЗ. Ф. 3. On. 1. Карт. 1. Ед. хр. 34. JI. 123—123 об.).

21 Устами Буниных. Т. 2. С. 62.

22 Бунин И.А. Окаянные дни. С. 51—52.

23 Бунин Ив. Заметки // Южное слово (Одесса). 1919. 20 окт. (2 нояб.). № 51. С. 2.

24 Бунин И.А. Окаянные дни. С. 161—162.

Библиография

Бакунцев А.В. Лекция И.А. Бунина «Великий дурман» и ее роль в лич­ной и творческой судьбе писателя // Ежегодник Дома русского зарубежья имени Александра Солженицына, 2011. М., 2011.

Бакунцев А.В. Лекция И.А. Бунина «Великий дурман» в отзывах одес­ской прессы // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 10. Журналистика. 2012а. № 1.

Бакунцев А. Публицистика И.А. Бунина: от «Великого дурмана» к «Окаянным дням» // Powrócić do Rosji wierszami i prosą: Literatura rosyjskiej emigraracji / pod red. G. Nefaginy. Słupsk, 2012б.

Георгиевский А.С. Бунин и Россия // Российский литературоведческий журнал. 1999. № 12.

Ильинский И.М. Белая правда Бунина (Заметки о бунинской публици­стике) // Знание. Понимание. Умение. 2009. № 4.

Клинг О. Пророческий знак // Бунин И.А. Гегель, фрак, метель. СПб., 2003.

Кочетов В.П. Неистовый Бунин // Бунин И.А. Окаянные дни. М., 1990.

Красный террор глазами очевидцев / сост., авт. вступ. ст. С.В. Волков. М., 2010.

Крыжицкий С. Бунин и «Окаянные дни» // Бунин И.А. Окаянные дни. Лондон (Канада), 1974.

Мальцев Ю.В. Иван Бунин. 1870—1953. Frankfurt / Main; М., 1994.

Михайлов О.Н. Окаянные дни И.А. Бунина // Бунин И.А. Окаянные дни. М., 1991.

Ошар К. «Окаянные дни» как начало нового периода в творчестве Бу­нина // Русская литература. 1996. № 4.

Примочкина Н.Н. Горький и писатели русского зарубежья. М., 2003.

Эберт К. Образ автора в художественном дневнике Бунина «Окаянные дни» // Русская литература. 1996. № 4.

В 1918–1920 годы Бунин записывал в форме дневниковых заметок свои непосредственные наблюдения и впечатления от событий в России. 1918 год он называл «проклятым», а от будущего ожидал чего-то ещё более ужасного.

Бунин очень иронично пишет о введении нового стиля. Он упоминает «о начавшемся наступлении на нас немцев», которое все приветствуют, и описывает происшествия, которые наблюдал на улицах Москвы.

В вагон трамвая входит молодой офицер и смущённо говорит, что он «не может, к сожалению, заплатить за билет».

В Москву возвращается критик Дерман — бежал из Симферополя. Он говорит, что там «неописуемый ужас», солдаты и рабочие «ходят прямо по колено в крови». Какого-то старика-полковника живьём зажарили в паровозной топке.

Продолжение после рекламы:

«Ещё не настало время разбираться в русской революции беспристрастно, объективно…» Это слышится теперь поминутно. Но настоящей беспристрастности все равно никогда не будет, а наша «пристрастность» будет очень дорога для будущего историка. Разве важна «страсть» только «революционного народа»?

В трамвае ад, тучи солдат с мешками — бегут из Москвы, боясь, что их пошлют защищать Петербург от немцев. Автор встречает мальчишку-солдата, оборванного, тощего и вдребезги пьяного. Солдат натыкается на автора, отшатнувшись назад, плюёт на него и говорит: «Деспот, сукин сын!».

На стенах домов расклеены афиши, уличающие Троцкого и Ленина в том, что они подкуплены немцами. Автор спрашивает у приятеля, сколько именно эти мерзавцы получили. Приятель с усмешкой отвечает — порядочно.

Автор спрашивает полотёров, что будет дальше. Один из них отвечает: «А Бог знает… То и будет: напустили из тюрем преступников, вот они нами и управляют» и добавляет, что надо бы расстрелять их из «поганого ружья», а при царе такого не было.

Автор случайно слышит телефонный разговор, в котором отдаётся приказ расстрелять адъютанта и пятнадцать офицеров.

Опять какая-то манифестация, знамёна, плакаты, пение в сотни глоток: «Вставай, подымайся, рабочай народ!». Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма. На эти лица ничего не надо ставить, и без всякого клейма всё видно.

Брифли существует благодаря рекламе:

Автор вспоминает «статейку Ленина», ничтожную и жульническую — то интернационал, то «русский национальный подъём». Услышав речь Ленина на «Съезде Советов», автор называет его «животным».

Вся Лубянская площадь блестит на солнце. Жидкая грязь брызжет из-под колёс, солдаты, мальчишки, торг пряниками, халвой, маковыми плитками, папиросами — настоящая Азия. У солдат и рабочих, проезжающих на грузовиках, морды торжествующие. В кухне у знакомого — толстомордый солдат. Говорит, что социализм сейчас невозможен, но буржуев надо перерезать.

Одесса, 12 апреля 1919 года (по старому стилю). Мёртвый, пустой порт, загаженный город. Почта не работает с лета 17 года, с тех пор, как впервые, на европейский лад, появился «министр почт и телеграфов». Тогда же появился и первый «министр труда», и вся Россия бросила работать. Да и сатана Каиновой злобы, кровожадности и самого дикого самоуправства дохнул на Россию именно в те дни, когда были провозглашены братство, равенство и свобода.

Автор часто вспоминает то негодование, с которым встречали его будто бы сплошь чёрные изображения русского народа. Негодовали люди, вскормленные той самой литературой, которая сто лет позорила попа, обывателя, мещанина, чиновника, полицейского, помещика, зажиточного крестьянина — все классы, кроме безлошадного «народа» и босяков.

Продолжение после рекламы:

Сейчас все дома темны. Свет горит только в разбойничьих притонах, где пылают люстры, слышны балалайки, видны стены, увешанные чёрными знамёнами с белыми черепами и надписями: «Смерть буржуям!».

Автор описывает пламенного борца за революцию: во рту слюна, глаза яростно смотрят сквозь криво висящее пенсне, галстучек вылез на грязный бумажный воротничок, жилет запакощенный, на плечах кургузого пиджачка — перхоть, сальные жидкие волосы всклокочены. И эта гадюка одержима «пламенной, беззаветной любовью к человеку», «жаждой красоты, добра и справедливости»!

Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом — Чудь. Но и в том и в другом есть страшная переменчивость настроений и обликов. Народ сам говорит про себя: «Из нас, как из древа, — и дубина, и икона». Всё зависит от того, кто это древо обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев.

«От победы к победе — новые успехи доблестной Красной Армии. Расстрел 26 черносотенцев в Одессе…»

Автор ожидает, что в Одессе начнётся дикий грабёж, который уже идёт в Киеве, — «сбор» одежды и обуви. Даже днём в городе жутко. Все сидят по домам. Город чувствует себя завоёванным кем-то, кто кажется жителям страшнее печенегов. А завоеватель торгует с лотков, плюёт семечками, «кроет матом».

Брифли существует благодаря рекламе:

По Дерибасовской или движется огромная толпа, сопровождающая красный гроб какого-нибудь жулика, выдаваемого за «павшего борца», или чернеют бушлаты играющих на гармонях, пляшущих и вскрикивающих матросов: «Эх, яблочко, куда котишься!».

Город становится «красным», и сразу меняется толпа, наполняющая улицы. На новых лицах нет обыденности, простоты. Все они резко отталкивающие, пугающие злой тупостью, угрюмо-холуйским вызовом всему и всем.

Автор вспоминает Марсово Поле, на котором совершали, как некое жертвоприношение революции, комедию похорон «павших за свободу героев». Про мнению автора, это было издевательство над мёртвыми, которые были лишены честного христианского погребения, заколочены в красные гробы и противоестественно закопаны в самом центре города живых.

Цитата из «Известий» изумляет автора своим языком: «Крестьяне говорят, дайте нам коммуну, лишь бы избавьте нас от кадетов…».

Подпись под плакатом: «Не зарись, Деникин, на чужую землю!».

В одесской «чрезвычайке» новая манера расстреливать — над клозетной чашкой.

«Предупреждение» в газетах: «В связи с полным истощением топлива, электричества скоро не будет». В один месяц обработали всё — фабрики, железные дороги, трамваи. Нет ни воды, ни хлеба, ни одежды — ничего!

Реклама:

Поздно вечером, вместе с «комиссаром» дома, к автору являются измерять в длину, ширину и высоту все комнаты «на предмет уплотнения пролетариатом».

Почему комиссар, почему трибунал, а не просто суд? Потому, что только под защитой таких священно-революционных слов можно так смело шагать по колено в крови.

Главная черта красноармейцев — распущенность. В зубах папироска, глаза мутные, наглые, картуз на затылке, на лоб падает «шевелюр». Одеты в сборную рвань. Часовые сидят у входов реквизированных домов, развалившись в креслах. Иногда сидит просто босяк, на поясе браунинг, с одного боку висит немецкий тесак, с другого кинжал.

Призывы в чисто русском духе: «Вперёд, родные, не считайте трупы!».

В Одессе расстреливают ещё пятнадцать человек и публикуют список. Из Одессы отправлено «два поезда с подарками защитникам Петербурга», то есть с продовольствием, а сама Одесса дохнет с голоду.

Тут одесские заметки автора обрываются. Продолжение он закапывает в землю так хорошо, что перед бегством из Одессы, в конце января 1920 года, никак не может их найти.