Язык не может быть темой и целью прозы, как материал не может быть темой и целью произведения. Деревянный дом, построенный ради самого дерева, такая же бессмысленность, как памятник камню или бронзе. Это, конечно, не означает, что язык не является живой плотью словесного творчества или, лучше сказать, его воздухом, его стихией, но язык прозы, существующий ради самого себя, это, на мой взгляд, просто языкотворческий блеф.

Поэтому я с большой осторожностью приступал к чтению нового романа сотрудника Пушкинского дома, специалиста по древнерусской литературе Евгения Водолазкина «Лавр». Его предыдущий роман «Соловьев и Ларионов», вошедший в свое время в «шорт-лист» премии «Большая книга», в целом был хорош, но, может быть, именно потому, что там не было филологического диктата, а была живая, интересным языком рассказанная история.

Но «Лавр» — проза несомненно филологическая, и написать ее мог только специалист по средневековой Руси. При этом, сам же определяя жанр своей книги как «неисторический роман», автор подчеркивает, что это и не историческая проза, что герои его вымышленные, хотя, возможно, и восходящие к каким-то прототипам.

Это очень рискованная игра. И если бы Евгений Водолазкин написал свой роман, исключительно стилизуясь под язык XV — начала XVI веков, это было бы, скорее всего, искусственно и невыносимо для чтения.

Автор выбрал другой путь. Будучи филологом, а не постоянно практикующим литератором, он обладает исключительным чутьем на жанр романа. Он строит его исходя из образа главного героя, средневекового знахаря и целителя, который на протяжении книги меняет несколько имен, тем самым и несколько раз изменяя свою сущность. От мальчика-сироты, которого воспитывает в доме на краю кладбища и обучает искусству народной медицины его дед, Арсений проходит путь до Лавра, схимонаха и признанного народом и церковью праведника. При этом весь его путь — это искупление тяжкого греха, который повлек за собой смерть молодой женщины и их общего ребенка. И этот грех заключался в эгоизме любви. После смерти Устиньи Арсений становится Устином и как бы проживает жизнь своей возлюбленной. В этой истории есть, конечно, некое зеркальное, т.е. обратное отражении жития Ксении Петербуржской, недаром и автор — петербуржец. Но это все же иная история.

Пересказывать роман бесполезно. Он очень сложно построен и насыщен таким количеством ярких деталей средневекового народного и церковного быта, что при всей вымышленности становится своего рода «энциклопедией русской жизни» данной эпохи. К тому же в роман врывается европейский сюжет, еще более его осложняя.

Этот роман нельзя прочитать быстро, он требует медленного чтения. Порой детали здесь куда важнее развития сюжета, но еще важнее — точная настройка зрения, не побоюсь этого, духовная настройка.

В романе очень много места посвящено исцелению тела, но еще больше исцелению души. И если про все удивительные «фокусы» средневековой народной медицины читать просто и интересно (это настолько захватывающее чтение, что порой книга напоминает увлекательный справочник, где названия трав и способы приготовления различных снадобий сами по себе становятся «романом»), то история исцеления души ввергает нас в тьму вопросов, на которые автор не спешит дать ответы, да, собственно, их не дает, а только описывает трудный путь и опыт.

При этом язык романа нередко ошеломляет. Водолазкин свободно переходит от средневековой речи к современной, и часто это происходит в пределах одного абзаца. «Что убо о сем речеши, записывал он в сердцах на куске бересты. И как это женщины таких к себе подпускают? Кошмар». Его герои, живущие в XV веке от Рождества Христова, «позабывшись», могут вдруг процитировать Экзюпери: «Мы в ответе за тех, кого приручили». Речь идет о волке, который живет в доме Арсения и его деда.

Но самое удивительное, что это не раздражает. Это придает роману должный элемент игривости, легкости, где смыслы мерцают и перекликаются. Ведь, в конце концов, мы в самом деле всегда были «в ответе за тех, кого приручили». Но есть в романе очень жестокие сцены, странно напоминающие Андрея Платонова.

Это очень многослойный, но и очень живой роман. В нем много тьмы, но все его герои светятся. У романа страшный конец, однако смысл его освещается простой и человечной правдой. Пройдя круги немыслимых испытаний, Арсений-Устин-Амвросий-Лавр окончательно искупает своей грех, по сути, новым грехом.

Чтобы спасти молодую женщину, зачавшую от случайного мужчины, старец берет этот грех на себя и лжет народу. Он теряет дар целительства, но умирает как праведник. Тем не менее старец завещает волоком оттащить его тело в лес на съедение диким зверям — нередкий поступок для святых того времени. За сценой наблюдает заморский купец Зигфрид, и купец недоумевает.

«Что вы за народ такой, — говорит купец Зигфрид. — Человек вас исцеляет, посвящает вам всю свою жизнь, вы же его всю жизнь мучаете. А когда он умирает, привязываете к его ногам веревку и тащите его, и обливаетесь слезами.

— Ты в нашей земле уже год и восемь месяцев, — отвечает кузнец Аверкий, — а так ничего в ней и не понял.

— А сами вы ее понимаете? — спрашивает Зигфрид.

— Мы? — Кузнец задумывается и смотрит на Зигфрида. — Сами мы ее, конечно, тоже не понимаем».

Евгений Водолазкин написал глубоко русский роман, как бы пафосно это ни звучало. В нем есть тьма и свет, смрад, но и духовная сила. Одного в нем нет.

В этом романе вовсе нет фальши.

Я плакал в троллейбусе.
Я плакал, когда пылесосил.
Когда жарил свинину в винном соусе и гулял на Чистопрудном бульваре.
Плакал в подушку.
Кажется, «я выплакал слишком много слез» для своего возраста и пола. Раньше мне было неловко плакать, но потом мне как-то открылось, что пушкинская строчка «над вымыслом слезами обольюсь» касается литературы, и стало легко. Слезы, пролитые над книжкой, не сентиментальность, а намек на то, что есть душа, решил я. И хоть не все ученые согласны с этой гипотезой, я перестал стыдиться. Просто разложил в задние карманы всех своих штанов по носовому платку.

В троллейбусе и на Чистопрудном бульваре я плакал, слушая роман Евгения Водолазкина «Лавр». И тут совершенно невозможно остаться с сухими глазами, потому что роман о милосердии. О сострадании и любви к человеку. По сути, «Лавр» – агиографическая литература. Житие. А еще точнее, это история жизни русского средневекового врача, целителя, четыре основные этапа которой рассказаны в виде разных по жанру житий.
Перед нами: святой,
юродивый,
странник,
пустынник.
«Отцы пустынники и жены непорочны!»

Действие происходит в районе 7000 года от сотворения мира, конец XV века от рождества Христова. Все ждут конца света, который так и не наступает. Но автор хочет нам сказать, что события романа разворачиваются вне времени, ведь только тела заперты в конкретной эпохе, а любовь, Бог и наша бессмертная душа существуют в вечности. Герои «Лавра» имеют возможность видеть прошлое и будущее, слышать друг друга на расстоянии. И эта идея вневременности, метафора голоса на расстоянии, мне кажется самой интересной. И вот в каком ключе.
Ведь перед нами не производственный роман о средневековых врачах. Это роман о русской святости. Источником вдохновения автору послужили совершенно конкретные русские жития. И заслуга Водолазкина, доктора наук, специалиста по древнерусской литературе, в том, что он напоминает нам, какая она, эта необычная русская святость.
Как свидетель чудес,
приносит нам забытые рассказы
и диковинные древности.

В самом деле, знаем ли мы древнерусскую литературу? Боюсь, далеко не все могут вспомнить «Му-му» Тургенева. А литература Древней Руси – воспринимается чем-то соседствующем с наскальной живописью. Но дело в том, что, несмотря на разрывы и революции, в русском историческом сознании наблюдается преемственность, и принципиальные черты политического идеала, яркие исторические переживания далекой древности и большие идеи, возникшие столетия назад, – никуда не делись. Они продолжают жить в нас. И подобная информация, запечатленная в национальном сознании, имеет особенность воспроизводиться на каждом новом историческом этапе.
Эту идею высказывал философ Г.П. Федотов. Он говорил, что такую преемственность невозможно выразить единой идеологической формулой. Пока народ жив, всякие определения остаются неполными и неточными. Но ни одна из существующих черт народа не исчезает. Некоторые из них могут терять в истории доминирующее значение, но это не значит, что они не оказывают влияния на будущее.

То есть, читая древнерусскую литературу, всматриваясь в поведение житийных героев, изучая характер русской святости, мы можем лучше понять себя. Услышать этот голос на расстоянии. И, может быть, я извел столько носовых платков потому, что чувствовал родство. Чувствовал себя не просто изолированным индивидом, идущем по весенней Москве 2014 года с наушниками в ушах, а частью большого рода, воплощенным этапом исторического движения моего народа. Сотню лет назад здесь шел Борис (и также зацветала сирень), через сотню лет пройдет Борис. А я – тот Борис, который идет здесь сейчас. Сознание рода дает точку опоры в жизни. Я вспоминал Флоренского, который говорил, что род стремится к выражению своей идеи в истории, а перед отдельным человеком стоит задача сохранения культурных и общественных ценностей. Тот далекий Борис нес ответственность передо мной за «достояние рода», а мне нужно нести ответственность перед Борисом из будущего. А я даже «Войну и мир» не дочитал.

Роман Водолазкина не лишен недостатков: излишних физиологических подробностей, непрописанных персонажей. В нем фальшивая концовка. Но все это можно простить за тот диалог с предками, который Водолазкин нам организовал. За возможность почувствовать связь со своим народом и историей. За ощущение опоры в этой холодной Москве. И в этой жаркой Москве.