Достоевский русский человек без православия

На выставке «Русь православная. Романовы» в Манеже, которая закрылась 24 ноября, среди прочих экспонатов демонстрировались вывешенные в ряд четыре плаката – слева и справа Достоевский и Гоголь, посередине Патриарх Кирилл и президент Путин. С цитатами о православии и народности, долженствовавшими, видимо, задавать тон исторической экспозиции о «триумфе империи».

Этот зрительный ряд можно воспринимать по-разному. Кому-то наверняка напомнило фронтон типовой школы советского периода: четыре круглых гипсовых портрета-барельефа, как правило, Пушкин, Толстой, Горький и Маяковский. Тогда все понятно было: школа, «любите книгу – источник знаний». Классики – атрибуты светского образования.

Но почему сейчас между Достоевским и Гоголем оказались президент и Предстоятель РПЦ? Кому-то, наверное, виделась преемственность. Литературная гордость романовской империи переходит в гордость за родное государство, а государство прошлого – предтеча государства нынешнего, со всей славой. Ну а кто осведомленнее, вспомнил, может быть, о романовской триаде «православие, самодержавие, народность». И вот тогда возникают вопросы. Кто в роли самодержца выступает? Должно быть, сегодняшний президент? Лицо православия – нынешний Предстоятель Церкви? Тогда, значит, атрибуты «народности» – это классики русской литературы, мировые величины – Достоевский и Гоголь? Но почему классики прошлого подпирают руководителей государства нынешнего? В нынешнем не на кого опереться?

Но это только заметки на полях. Другой вопрос более важен – об исторической правде, о которой и Патриарх Кирилл говорил на открытии выставки.

У обоих, у Гоголя и Достоевского, организаторы «Романовых» нашли «народно-православные» цитаты. «Лучше ли мы других народов? – пишет на плакате Гоголь. – Ближе ли жизнью ко Христу, чем они? Никого мы не лучше, а жизнь еще неустроенней и беспорядочней всех их. «Хуже мы всех прочих» – вот что мы должны всегда говорить о себе. Но есть в нашей природе то, что нам пророчит это. Уже самое неустройство наше нам это пророчит. Мы еще растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму; еще нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя всё, что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней».

Федор Михайлович высказывается намного короче, на плакате даже буквы пришлось так увеличить, что соседние плакаты, если на несколько шагов отойти, уже и не прочитать: «Русский народ в православии хорош, а без православия – дрянь».

Дрянь? Вот и мне показалось сомнительным, даже задело, ведь получается оскорбительно – как это дрянь? Да и непохоже на автора «Великого инквизитора».

Достоевский много чего написал: в полном собрании сочинений 30 томов. Может, все-таки есть это у него? К счастью, корпус работ и Достоевского, и Гоголя изучается не первое столетие, много знатоков, а сейчас еще и Интернет позволяет в короткие сроки обшарить все наследие. Я сам принялся искать, обидно ведь. Попросил в социальных сетях о помощи литераторов, лингвистов, историков. Откликнулись десятки, огромное спасибо всем, кто помогал! Параллельно со мной, как выяснилось, искали источник и на многих православных сайтах.

И вот что оказалось. Цитата Гоголя моментально высвечивается – взята из небольшого эссе «Светлое воскресенье», вошедшего в «Выбранные места из переписки с друзьями». Помните, сколько споров вокруг них было? А вот «дрянь без православия» у Достоевского никак не находится. Нет ее. Не Достоевский это.

Как нет? Что же, в таких случаях есть другой способ поиска. Если нет у одного автора, может оказаться у другого. Поиски «интернавтов» были недолгими. Без упоминания Достоевского фраза сразу атрибутировалась к совсем другому персонажу – Александру Ивановичу Кошелеву, современнику писателя, видному славянофилу, сыну русского генерала-англофила и француженки – дочки эмигрантов, бежавших в Россию от страшной революции. Кошелев был известным публицистом своего времени и активно участвовал в полемике вокруг триады «православие, самодержавие, народность», укреплявшейся в качестве государственной идеологии.

И вот в 1858 году Иван Аксаков задумал издавать славянофильскую газету «Парус». То было время, названное потом Достоевским «благодетельной гласностью», – бурлило, обсуждалось все. Предстояла отмена крепостного права, в России наступала свобода. И, по Аксакову, народность должна была быть единственной спасительной путеводной нитью во всех реформах. Когда Кошелев узнал о программе, написал Аксакову остро критическое письмо, в котором и есть искомое: «Без православия наша народность – дрянь. С православием наша народность имеет мировое значение».

Искомое, да не то. Не народ, а народность. И не в смысле нация или этническая группа, а народность как идеология. Народность толковалась как крайний патриотизм, то, что сейчас мы назвали бы национализмом. Кошелев критиковал идею Аксакова «справа», с консервативных позиций. Ему казалось, что проповедовать «народность» отдельно, саму по себе, без православия, – это опасное вольнодумство.

Как потом оказалось, ту же опасность увидел в затее Аксакова и царский цензор. «Парус» на втором номере запретили, а издателям строго выговорили. А когда участники проекта обратились за разрешением нового издания, теперь уже под названием «Пароход», им было предписано, «чтобы идея о праве самобытности развития народностей, как славянских, так и иноплеменных, не имела места в газете». Вот так, пожалуйста, никакой народности, если не одобрено свыше. Народность – дрянь. Без православия и самодержавия. В этом решении видно еще, что слово «народность» и тогда имело два смысла: патриотизм и нация, народ. Что и послужило, очевидно, источником нынешней конфузии.

Из аксаковской переписки фраза о «дряни» попала в литературно-общественный оборот, и впоследствии ее не раз приводили русские религиозные мыслители, например, Николай Бердяев в статье «Алексей Степанович Хомяков» и Георгий Флоровский в статье «О патриотизме праведном и греховном», оба понимая кошелевскую «народность» как идею. Высказывание Кошелева приводит в книге «Очерки истории исторической науки» Павел Милюков, видный историк и лидер партии конституционных демократов в период русских революций. Книга издана в России в 2002 году.

Когда и где слова Кошелева отклеились от автора и почему прилепились к Достоевскому, сказать сейчас трудно. Интернет – и помощь, и ловушка. Понятно, что вырванная из контекста «народность» легко превращается в «народ». В Интернете есть даже вариант «русский без православия – дрянь, а не человек». Важно другое. Сейчас должно быть понятно, что, когда у многих в кармане планшетник или смартфон и wi-fi повсюду, такое не проходит. Фальшивую ноту сразу замечают. А одна фальшивая нота, бывает, запоминается лучше, чем весь концерт.

Может, все же мысль о «народности–православии» близка Достоевскому? Великий писатель и религиозный мыслитель всю жизнь думал об отношениях человека и веры, веры и Церкви. Эти размышления вылились в «Великого инквизитора», «поэму» о втором пришествии Иисуса Христа во времена инквизиции. Великий инквизитор приказывает арестовать Сына Божьего и обещает сжечь его. Но потом отпускает со словами «Ступай и не приходи более… не приходи вовсе… никогда, никогда!».

Еще до публикации в качестве главы романа «Братья Карамазовы» Достоевский отправил «Инквизитора» на отзыв лидеру «контрреволюции» 1880-х Константину Победоносцеву. «Ваш «Великий инквизитор» произвел на меня сильное впечатление. Мало что я читал столь сильное», – написал в ответ охранитель государственной идеологии, которого некоторые современники считали прототипом Инквизитора в романе. Незадолго до смерти Достоевский записал для себя: «Мерзавцы дразнили меня необразованною и ретроградною верою в Бога. Этим олухам и не снилось такой силы отрицание Бога, какое положено в «Инквизиторе» не как мальчик же я верую во Христа и его исповедую, а через большое горнило сомнений».

Как это далеко от плакатных пошлостей!

От редакции. «НГР» попросили организаторов выставки ответить на вопрос об источнике цитаты, но ответа не получили.

-Ваше рукоположение в сан священника многие рассматривают как признак кризиса демократической интеллигенции. Еще десять лет назад вы были весьма благополучным литературным критиком, членом Союза писателей, редактором, издателем, работали в перестроечном «Огоньке», русскоязычном «Нью-Йорк таймсе», «Московских новостях» и других демократических изданиях — и вдруг стали священником.

— Для меня это событие — вполне закономерный итог моей жизни. Еще 17 лет назад я был впервые поставлен перед этим выбором и выбрал священство. Я тогда работал научным сотрудником в Институте искусствознания, но параллельно сотрудничал с Издательским отделом Московского Патриархата. В конце концов мне предложили преподавательское место в семинарии, и я дал согласие, но ректор меня предупредил, что мне нужно будет обязательно рукополагаться. Я поехал к одному старцу, жившему в деревне под Белгородом, брать благословение. Он сказал: «Сам к священству не стремись, но если предложат, не отказывайся».

Приезжаю в Москву, а здесь меня поджидает сотрудник КГБ, который недвусмысленно стал вербовать в стукачи, угрожая тем, что иначе преподавательского места мне не видать. Я удивился непрофессионализму сотрудника, ведь один раз, лет за десять до этого, я уже отказался быть осведомителем, причем в более тяжелой и даже опасной для меня и моей семьи ситуации. Короче говоря, ни преподавателем, ни священником я не стал. Начал ждать… И дождался.

— Я знаю еще пятерых священников — членов Союза писателей, кроме того, архимандрита — бывшего киносценариста, протоиерея — киноведа, инокиню — бывшую известную актрису… Кстати сказать, по отцу я принадлежу к потомственному роду священников, да и фамилия у меня «консисторская», дарованная за какие-то заслуги в XVII веке далекому моему предку-семинаристу. В основе ее латинское «вигилия», то есть «всенощное бдение». Крестился я уже взрослым, когда у меня было двое детей. Я верю, что произошло это не без молитв моих благочестивых предков. Кстати, мой сын, так же, как и я, закончивший Литературный институт, уже дьякон, так что преемственность восстанавливается.

По матери все мои предки были католиками. Дед, главный инженер строительства дороги Москва-Минск, был расстрелян в 1938 году как французский шпион. Мои родители, хотя и далеки были от Церкви, но вполне лояльно отнеслись к моему крещению. Несмотря на то что я работал в последние годы перед рукоположением в весьма светских заведениях, я никогда не скрывал своей церковности; среди моих друзей неизвестно, кого было больше: священников, монахов или литераторов…

— Для того чтобы стать священником, нужно учиться в каких-то духовных заведениях. В каком учились вы?

— Я типичный самоучка. В Москве среди духовенства таких неучей, как я, можно перечесть по пальцам. Единственное, что помогает, — среди моих духовных наставников были и есть не только образованные, но и очень, я бы сказал, благодатные личности. Именно они научили меня в православии видеть дивную красоту догматичности, истинный смысл каноничности, глубину ортодоксальности, величие консервативности и бесконечно любить все это.

Вопреки представлению многих и в наше время можно встретить людей, близких к святости. Например, в дальнем районном центре на юге России под названием Ракитное жил безвыездно на протяжении четверти века замечательный старец архимандрит Серафим Тяпочкин. Он там поселился после многолетних скитаний по лагерям и ссылкам. Отец Серафим был истинным чудотворцем. Все, кто знали его, рассказывают о его удивительной силе любви, способной преображать человека. Главной его способностью во взаимоотношениях с людьми было то, что он в каждом без исключения видел Христа. Отблеск света, который он излучал, виден до сих пор на многих его духовных чадах.

Он умер на Пасху 1982 года. На его похороны в этот, никому не известный уголок съехалось духовенство со всех концов России. Это были самые многолюдные, самые горестные, но и самые радостные похороны в моей жизни. С того самого дня жизнь моя и всей моей семьи стала меняться кардинально.

— Тот мир, в котором вы жили до рукоположения, был расколот: правые-левые, патриоты-демократы. А в Церкви есть что-либо подобное?

— Попытки раскола постоянно сопровождают жизнь Церкви, есть они и сейчас. Я имею в виду удары не извне (к действиям воинствующих безбожников Православная Церковь привыкла), а изнутри. Главную опасность нужно ждать от трех сил: «обновленцев» протестантского толка, не признающих церковного Предания, мечтающих о разрушении церковных границ и слиянии всех христианских конфессий; «обновленцев» сектантского толка, отвергающих соборность православия и строящих из своих приходов отдельную от всех церковь; и, наконец, от тех православных священников, которые делают все, чтобы РПЦ подчинялась Папе Римскому.

— Храм мученицы Татианы, в котором вы служите, находится в двух шагах от факультета журналистики. Тем не менее компетентных церковных журналистов в наше время почти нет. Почему, как вы думаете?

— К великому огорчению, церковные издания пока еще далеки от идеала. Почти нет нужных как воздух православных газет и журналов, обращенных из церковной ограды к людям нецерковным. Что же касается «светской» печати, то проблемы Церкви ее интересуют очень, но писать о них со знанием дела журналисты не могут. Одним из главных заблуждений, перечеркивающим любые, даже правильные, частные размышления о православии, является суждение о Церкви как о некоей организации, совмещающей функции нескольких министерств: культуры, просвещения, образования, социального обеспечения, иностранных дел, пропаганды и так далее.

Людям нецерковным понять трудно, что Церковь — это Тело Христово. Что главой ее является не правящий архиерей, не Московский или Римский епископы, а Сам Иисус Христос. В Церкви могут быть какие угодно грешники, в том числе и церковные иерархи, но к самой Церкви это не имеет никакого отношения. Неудивительно, когда светские журналисты относятся к Церкви, как к партии или как к организации, но странно, когда о ней судят подобным образом люди, называющие себя верующими. К сожалению, почти все публикации на церковные темы грешат именно таким взглядом.

— Вы, как отец троих детей и дед троих внуков, наверное, имеете представление о том, как правильно воспитывать детей?

— В первую очередь в атмосфере любви. Она покроет все недостатки отечественных и заморских теорий детского воспитания. Но любовь эта особая. Она должна быть подчинена четкой иерархии ценностей. Если мы дадим детям представление о том, что должно быть на первом, на втором, на десятом и так далее месте в жизни, исходя, конечно, из христианского мировосприятия, то они не будут заражены страшной болезнью современности — утратой вечных духовных ценностей.

— Как вы относитесь к введению в общеобразовательных школах «Закона Божьего»?

— «Закон Божий» давно уже преподается в православных гимназиях и воскресных школах при храмах. Дискуссия сейчас ведется относительно введения в общеобразовательных школах факультативного предмета «Основы православной культуры». Уже слово «факультатив» говорит о необязательности этого предмета, однако как «правые», так и «левые» буквально завопили о навязывании «Закона Божьего». Ирина Хакамада заявила о попытках «зомбирования наших детей» и сравнила изучение православной культуры с коммунистическим воспитанием. Один из участников дискуссии в «Известиях» даже пригрозил, что он возьмется за оружие, если священнослужители заявятся в школу (Дмитрий Семин: «Любой грамотный человек знает, что бога нет… Мне 48 лет, я всегда презирал тех, кто разрушал храмы. Но если священнослужители заявятся в школу, то я возьмусь за оружие». 31.08.2002). Вспоминается в этой связи небезызвестный идеолог фашизма, хватавшийся за пистолет при слове «культура».

В стране, где почти две трети населения в той или иной степени себя связывают с православием, где вся история и культура замешены на православии, ничего не знать об этом дикость. Когда-то Федор Достоевский сказал, что русский человек без Бога дрянь.

Известный поэт и чудный человек, чрезвычайно уважаемый мною, Семен Израилевич Липкин недавно мне сказал, что Россия может выжить, только став православной страной. Он же мне рассказал о том, что, поступив до революции в одесскую гимназию, он, как еврей, мог не посещать «Закона Божьего», но тем не менее добровольно ходил на эти уроки и даже получал похвалу от законоучителя за знание предмета. Он не только не чувствовал себя ущемленным, но считал правильным изучать тот закон, по которому живет его страна. Прислушаемся к мудрому человеку, многое повидавшему за свои более чем 90 лет.

В разговоре Базаров всегда краток, но его реплики наполнены глубоким смыслом, они свидетельствуют о начитанности и остроумии героя. Базаров часто употребляет пословицы и поговорки, например:

«на своем молоке обжегся, на чужую воду дует»,

«русский мужик Бога слопает».

Речь Базарова, так же как и его портрет свидетельствует о демократизме героя.

«Живой цельный человек схвачен автором в каждом действии, в каждом движении Базарова» писал Н. Н. Страхов о герое романа.

Речь Базарова в зависимости от обстоятельств меняется от скептически самоуверенной до романтически взволнованной. Базаров – откровенный циник, нельзя не отметить и его больного самолюбия. Его нигилизм доходит до совершенной глупости. Таково его отрицание к поэзии, живописи:

«Рафаэль гроша медного не стоит» ,

«… порядочный химик в двадцать раз полезней всякого поэта»,

«Пушкин … ерунда».

Базаров не замечает красоты окружающей природы

«Природа – не храм, а мастерская, и человек в ней работник».

Базаров не признает любовь во всех её проявлениях:

«это все романтизм, чепуха, гниль, художество».

Для Евгения плох Аркадий, соблазнившийся «свеженькой Катей» , чтобы построить семью, плохи родители старики с их чудачеством, слезами, обращением «Енюшечка». Он не ценит духовную ценность, уникальность неповторимость личности, по его теории выходит, что

«человек – это … та же лягушка».

Базарова сильно волнуют проблемы России, Евгений отвергает существующий в стране порядок. Герой признается, что не «имеет плана», не знает, что и как строить.

«Это уже не наше дело … сперва надо место расчистить».

«В теперешнее время полезнее всего отрицание – мы отрицаем», – гордо заявляет он, объявляя себя представителем потребностей народа, одновременно презирая его суеверие, леность, пьянства и беспомощность. Базаров ни в ком не нуждается, он одинок, в этом мире, но совершенно не чувствует одиночества. Евгений исключил из своей жизни высокие мысли и чувства о «корнях» и о Боге:

«Я гляжу в небо, когда хочу чихнуть…».

Трагедия Евгения Базарова – это трагедия целого поколения, мечтавшего «обломать много дел, а народившего нигилизм, безверие, вульгарный материализм …».

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *