Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Смысл и назначение научного факта в постпозитивистской философии науки»

Роль науки в жизни общества связана с ее хфогрессивным развишем, проншшовешшм во все структуры бытия. Рещение глобальных гфоблем, возникающих перед человечеством, тж или иначе связано с наукой. Поэтому изучение зжономерностей развития науки выступает как теоретически и тфактчески важная задача. Ее решение гфедполагает исследование научного познания 1:ак Целостного хфогЛесса во всех его реалиях, имеющего определенную внутреннюю ститауру и сложную систему детерминируюпщх взаимосвязей.

Факт туш является необходимым, футщамвнгальным элементом структуры знания и тфоцесса познания. Без выявления его тфирода и функщш невозможно целостное имение научного познания, в силу этого проблема исследования факта является существенной на любом историческом этше развития науки. Глблема научного факта становится особенно актуальной и требующей философского осмысления в современной н л е, хЛактеризующейся охромными темпами пртфоста научной информации. Необходимые свойства факта, истинность, достоверность, гтроцессы его формщюваиия, отношение факта к различным формш знания, общая структура детерминации факта н л л субъектная детерминация факта, его обусловленность когнитивными факторами -все эти вопросы иущщстл в дальнейшем освещении.

Многие важные проблевш современной эпистемологии тж или иначе затрагивают фундаментальное соотношение ы&жду научными фактами и научной теорией. Выявление всего комплекса отношений ивжду ними неизбежно приводит к анализу функций научной теории, рассмотрению ттроцедур ее проверки, подтверждения и опровержения, тфоблемы сравнения и выбора теорий, определению общего подхода в интерпретации развития научного знания.

Анализ роли и функциональности научного факта невозможен вне его связи с гфоблемами теории и без обращения к рассмотрению тжого фактора, кж научный метод, детерминировавший и детерминирующий системные взаимоотношения этих элементов научного знания — факта и теории. Поэтому первая часть настоящей работы посвящена некоторым аспектам проблемы научной теории в постпозитивистском подходе, в частности, статусу теории, ее онтогенезу, проблеме теоретических переходов в развитии тАуки и аналшу н£Л™шого метода в рамках «пост1фИ1ической» методологической концепции.

В современных методологаческих концетщях привычные элементы научного знания — гипотеза, теория, факт — обретают новый статус, новую функциональность и значимость. Более чем заслугшваютцим анализа элементом новой, изменившейся картины научной деятельности является научный факт -понятие, испольАемое, столь же часто, как и «теория», но свшсл которого до сих пор iraoxo отфеделен, неясен. Трудности, связанные с уточнением смысла этого понятия, обусловлены, в частностхА сложностью взаимоотношешШ обведенного языка, языка философии и языка отдельных научных теорий в процессе генезиса и функционирования их терминов. До недавних пор понятие факта почти не гривлекало к себе внимания эпистемологов, и работы на эту тему до сих пор редки. Учет имеющейся неопределенности, расплывчатости в различных определениях факта ведет к тов4у, что в качестве исходной точки исследования этой формы зншия мы имеем следукнцее: «Факт есть комплекс объектов различного сорта»А. Факт является объектом объяснения и относительным критерием истинности теоретического знания, средством устшовления эмтгарического содержания теории и объектом этого содержшия, фактором возтшкновения и разрешения научной гроблемы, стимулом для обобп|ред1шгера, Дж. Максвелла, Г. Лоретща и многих друтш естествоиспытателей, физиков, астрономов, математиков, посвященные как анализу и самоанализу их научной деятельносттл осмыслению истории науки и обпщм философс1сим вотфосам теории познания, методологии науки, дают богатый материал для исследовшшя эволюции восгфиятии факта научным сообществом и отношения к нему как элементу научного знания, для анализа имевшего место практического отношения факта и теории.

Нгогчная новизна исследования сводится к следуюпщм основным моментам: в работе научный факт тфедстает в роли точки согрикосновения, единшщ связи теории и эмгшрии, высокотеоретичного периЕетпуалыю-лингвистического конструкта, который, будучи неразрывно связан в своем генезисе с теорией, может быть рассмотрен в каждый исторический момент как индикатор теоретического развития отдельной научной дисщшлины. Взаимная обусловленность и адекватность конструктивной сложности научного факта анализируется автором не только в статике, но и в данамике — в теоретическом развитии, сопутствующем каждо&о’ этапу становления современной науки. В ходе анализа эволюции научного факта автором в лингвистическом аспекте, в концептуальном моделщюванш! щ>едставлены проблемы вззимопереводимости языков различных теорий и соотношения «фактуализма» и «теоретизма» как неразрывно связанные с проблемой роста теоретической нагруженности и усложнения интертретативного аппарата через лингвистический компонент факта. Обращаясь к сшщологии науки и психологии познания в целом, автор выявляет роль факта в идеологии научного сообщества с его зЛждения как в определенной степени абсолютиз1фуемого элемента, символизирующего для не принадлежащих к этому сообществу особое качество научного знания, обладающего свойством непрерывной пржтической преемственности от самих истоков этого знания, фундаментальность и эмпирическую обоснованность научного метода. Развивая формализованное описание процесса возникновения и теоретического роста научного факта от факта обыденного знания, автор делает объектом спетщального рассмотретшя имплшщгаую теоретическую нагружен-ность понятий естественного языка, вводя понятие «первичной» теории для обозначения мнообразия ингерсубъективно установленных и зафиксировшных в тезаурусе естественного языка эмпирических связей и закономерностей.

Основные положения, выностше на защиту, состоят в следующем: научный факт — специфический перцепгуально-лингвистический комплекс эмпирико-теоретического пересечения с достаточно сложной ст1Лта(ом своих знаний.

ЭМПИРИЧЕСКОЕ И ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ – два вида научного знания, различение которых строится прежде всего на выделении эмпирического и теоретического исследования как двух основных направленностей, «векторов» научно-познавательной деятельности. Эмпирическое исследование направлено непосредственно на реальный объект, как он дан в наблюдении и эксперименте. Теоретическое же исследование специфично тем, что в нем ведущей является деятельность по совершенствованию и развитию понятийного аппарата науки, работа с различного рода концептуальными системами и моделями. Оба этих вида исследования органически взаимосвязаны и предполагают друг друга в целостной структуре научного познания. Эмпирическое исследование, выявляя новые данные наблюдения и эксперимента, стимулирует развитие теоретических исследований, ставит перед ними новые задачи. С другой стороны, теоретическое исследование, совершенствуя и развивая понятийный аппарат науки, открывает новые перспективы объяснения и предвидения фактов, ориентирует и направляет эмпирическое исследование. Различение этих двух видов научного исследования и возникающих в связи с ними типов знания обнаруживается как в генетическом плане, в аспекте эволюции науки, поскольку т.н. эмпирическая стадия в истории науки предшествует возникновению теоретической стадии, так и в структуре развитой науки, где оно связано с взаимодействием теоретического аппарата науки и ее эмпирического базиса.

На эмпирической стадии науки (ее классический пример – опытное естествознание 17–18 вв., а отчасти и 19 в.) решающим средством формирования и развития научного знания являются эмпирическое исследование и последующая логическая обработка его результатов, порождающая эмпирические законы, обобщения, классификации и пр. Однако уже на этих ранних фазах истории науки всегда осуществляется определенная концептуальная деятельность, направленная на совершенствование и развитие исходной системы научных абстракций, служащих основой для упорядочения, классификации и типологизации эмпирического материала. Дальнейшее развитие концептуального аппарата науки, связанное с формированием теорий, а затем и построением многослойных теоретических систем, приводит к известному обособлению теоретического аппарата науки от ее эмпирического базиса и порождает необходимость специальной работы по эмпирической интерпретации теории и теоретическому истолкованию эмпирических данных. Такое истолкование в свою очередь необходимо для эмпирического обоснования теорий, которое выступает как сложный и многоактный процесс (см. Верифицируемость, Оправдание теории, Фальсификация) и которое нельзя адекватно представить в примитивных схемах верификационизма или фальсификационизма. Как всякая типология, различение эмпирического и теоретического знания является некоторой схематизацией и идеализацией, так что попытки провести его на конкретном материале науки бывают сопряжены с определенными трудностями, прежде всего в связи с т.н. теоретической нагруженностью эмпирически данного. В качестве методологического ориентира, однако, оно имеет кардинальное значение для анализа науки. См. статью Теория и литературу к этой статье.

В.С.Швырев

Эмпирическое подтверждение. Одна из первых попыток построить логику подтверждения научных (эмпирических) концепций принадлежит известному физику, математику и философу Г. Рейхенбаху. Все научное знание, как он считал, по самой своей природе имеет гипотетический и принципиально вероятностный характер. Принятая в классической эпистемологии науки черно-белая шкала оценки знания как либо истинного, либо ложного является, по его мнению, слишком сильной и методологически неоправданной идеализацией, так как подавляющее большинство научных гипотез имеет некоторое промежуточное значение между истиной (1) и ложью (0). Последние представляют собой лишь два крайних истинностных значения из бесконечного числа возможных в интервале (0; 1).

Считая, что справедливости каждой научной гипотезы может и должно быть приписано вполне определенное численное значение па основе подсчета подтверждающего ее эмпирического материала, и что это значение является вероятностью, Рейхенбах предложил два метода определения вероятности эмпирических гипотез. Оба этих метода основаны на его частотной концепции вероятности, согласно которой все правильные вероятностные утверждения имеют факгуальное содержание и должны быть построены как утверждения о пределе относительной частоты некоторых видов событий в бесконечной последовательности испытаний:

При определении вероятности (р) эмпирической гипотезы или теории

т

первым методом относительная частота — трактуется как отношение числа тех следствий гипотезы (теории), которые оказались истинными при ее проверке (подтвердились наблюдением и экспериментом), к общему числу всех выведенных из нее следствий. Например, если при проверке гипотезы каждое из выведенных следствий оказалось истинным (и), т.е. если мы имеем подпоследовательность ииииииииииито гипотеза (теория) является истинной в степени 1. Если же при проверке следствий гипотезы мы имеем, например, такую подпоследовательность, как иниииинннниинн…, где н — неопределенность, то вероятность такой теории (по Рейхенбаху — степень ее истинности, подтверждения) равна 1/2, ибо лишь каждое второе из проверенных следствий данной гипотезы оказалось истинным. При определении вероятности теории вторым методом в качестве п предлагается рассматривать число известных фактов определенной области явлений, а в качестве т — количество тех из них, которые могут быть логически выведены из данной теории. Например, если имеется 100 фактов из области оптических явлений, то оптическая теория Г, из которой выводится 80 из этих фактов, имеет вероятность истинности 4/5, тогда как оптическая теория Г», из которой выводится лишь 10 фактов рассматриваемой области, имеет вероятность истинности, равную 1/10.

С первого взгляда предложенная Рейхенбахом концепция подтверждения гипотез и теорий кажется правдоподобной. Однако при ближайшем критическом рассмотрении обнаруживаются ее серьезные методологические изъяны. Основной ее недостаток связан с трактовкой Рейхенбахом вероятности гипотез и теорий частотным образом. Дело в том, что при предельно-частотной интерпретации вероятностные утверждения не могут быть никогда окончательно ни верифицированы, ни фальсифицированы, поскольку серия наблюдений, на основе которой и вычисляется частота в бесконечной последовательности испытаний, всегда может быть рассмотрена как флуктуация но отношению ко всей бесконечной последовательности. Поэтому любой научной гипотезе и теории в принципе можно приписать какое угодно истинностное значение, и его при этом нельзя будет ни подтвердить, ни опровергнуть. Сознавая логическую необоснованность отождествления наблюдаемой частоты в конкретной и конечной серии испытаний (а только с такими последовательностями исследователь реально имеет дело) с вероятностью, Рейхенбах предлагает при определении вероятности опираться на следующее индуктивное правило: «Если начальная часть п элементов последовательности х, дана и результиру- ется в частоте/’7 и если ничего более неизвестно о вероятности появления определенного предела ру полагай, что частота / (/ > п) будет достигать предела р внутри fn ± 6, когда последовательность увеличивается». Рейхенбах утверждал, что если продолжать довольно долго пользоваться этим индуктивным правилом, то оно приведет к успеху, если успех возможен. Однако такое обоснование не выглядит достаточно убедительным и, как справедливо отмечал С. Баркер, «не дает нам какой-либо гарантии, что после конкретного числа наблюдений мы имеем право предположить, что наша оценка длительной относительной частоты будет в пределах некоторой конкретной степени точности… Я не могу ждать вечно, и я хочу знать, является ли разумным принять эту частную оценку здесь и сейчас, сделанную на основе данных, имеющих место в настоящее время». Кроме того, поскольку индуктивное правило, предложенное Рейхенбахом, также представляет собой гипотезу фактуального содержания, постольку согласно исходным установкам Рейхенбаха оно само носит вероятностный характер и требует в свою очередь также соответствующего индуктивного обоснования. Индуктивное обоснование индукции, с которой когда-то пришлось столкнуться Миллю, налицо. Как справедливо отмечает К. Поппер: «Оценка гипотезы как вероятной не способна улучшить опасную логическую ситуацию индуктивной логики». Предложение Рейхенбаха избежать эту трудность путем коррекции вероятностей одного уровня с помощью вероятностей более высокого уровня не спасает положения, ибо избавление от неопределенности на одном уровне упирается в неопределенность на другом. Мы осуждены на бесконечный регресс, и у нас нет разумного основания для остановки.

Критики Рейхенбаха отмечали и другие недостатки его концепции. В частности, с точки зрения рейхенбаховской трактовки индуктивной вероятности гипотезы последняя будет считаться в высокой степени вероятной, даже если она постоянно опровергается фактами. Так, если некая гипотеза будет опровергаться каждым третьим примером, но при этом подтверждается остальными, то вероятность ее истинности, согласно Рейхен- баху, равна 2/3. Это, конечно, противоречит здравому смыслу и реальному опыту научного познания, где такие гипотезы заведомо квалифицируются не как вероятно-истинные, а как очевидно ложные. С другой стороны, если исходить из концепции подтверждения Рейхенбаха, то наилучшей теорией (имеющей максимальную вероятность) будет та, которая вообще является простым описанием имеющихся фактов. Перечисленные выше трудности рейхенбаховской концепции определения индуктивных оценок степени истинности и приемлемости гипотез и теорий слишком значительны. Вот почему большинство философов науки расценили предложенный Рейхен- бахом путь индуктивного обоснования эмпирических теорий как неприемлемый.

Другое направление в методологии определения степеней индуктивного подтверждения гипотез было положено в работах Дж. Кейнса и Г. Джеффриса. Оно было связано с попытками построить теорию подтверждения гипотез на базе не статистического, а логического понятия вероятности. Свое наиболее полное и законченное выражение данная программа получила у одного из признанных лидеров логического позитивизма Р. Карнапа. У Рейхенбаха в силу статистической трактовки вероятности степень подтверждения гипотез фактами всегда оценивалась лишь приблизительным образом. Карнап же попытался построить теорию абсолютно точных и безошибочных количественных оценок степени подтверждения теорий. Решение этой проблемы он видел на пути создания индуктивной вероятностной логики. «Поскольку согласно логическому эмпиризму, — отмечает Лакатос, — лишь аналитические утверждения могут быть безошибочными, Карнап строит свою индуктивную логику как аналитическую».

В отличие от Рейхенбаха, Карнап утверждал, что в науке имеется не одно, а два различных и равноправных понятия вероятности: статистическое (частотное) и логическое. Именно второе, по мнению Карнапа, и должно быть использовано для построения индуктивной логики: «Под индуктивной логикой я имею в виду теорию логической вероятности».

Если у Рейхенбаха вероятность гипотезы означала степень ее истинности, меру соответствия опытным данным, то логическая вероятность Карнапа с (/?, е) характеризует нечто другое, а именно степень выводимости одного высказывания h (гипотезы) из другого е (возможно, эмпирических данных). Это отношение, утверждал Карнап, вполне может быть рассмотрено как «степень подтверждения» гипотезы h эмпирическими свидетельствами е. Карнап настойчиво подчеркивал аналитический характер высказываний о логической вероятности, считая логическую вероятность прямым аналогом основного отношения дедуктивной логики — логической импликации. «Я думаю, что вероятность может рассматриваться как частичная логическая импликация… Индуктивная логика, подобно дедуктивной, имеет отношение исключительно к рассматриваемым утверждениям, а не к фактам природы. С помощью логического анализа установленной гипотезы h и свидетельства е мы заключаем, что h не логически имплицируется, а, так сказать, частично имплицируется е в такой-то степени».

Стремление Карнапа построить индуктивную вероятностную логику первоначально имело вполне ясную и определенную цель: найти алгоритм, с помощью которого можно было бы градуировать научные гипотезы по степени их обоснованности эмпирическими данными и тем самым решить философский вопрос о степени их приемлемости. Термин «индуктивная методология» используется Карнапом для обозначения области применения индуктивной логики. Согласно Карнапу, тогда как предметом «индуктивной логики» самой по себе является построение теории с-функции, индуктивная методология науки имеет дело уже с вопросами применения с-функции. Карнап глубоко верил, что «количественная индуктивная логика, когда она будет полностью развита,., при применении к языку физики позволит нам, например, определить, какая из двух гипотез в физике более подтверждается данными множества наблюдений и, следовательно, сказать, какая из них индуктивно предпочтительней». При этом необходимо отметить, что с самого начала Карнап не налагал никаких ограничений на характер гипотез, имея в виду нахождение степени подтверждения, прежде всего, научных законов и теорий. Однако позже он пришел к выводу, что степень подтверждения универсальных высказываний, т.е. законов и теорий в построенной им системе индуктивной логики, всегда равна 0. Тогда он ограничил область применения индуктивной логики вычислением логической вероятности не закона самого по себе, а лишь следующего примера закона на основе имеющихся эмпирических данных. Это, как отмечали многие, было чем-то вроде возврата к миллев- скому пониманию индукции как вывода от частного к частному. Карнап, однако, никогда не упускал из виду свою главную задачу — градуирование научных законов и теорий по степени их поддержки опытными данными. В конце своей жизни он вновь стал говорить о возможности вычисления вероятности научных законов и теорий. Этот поворот отчетливо виден в его последних работах «Философские основания физики» и «Индуктивная логика и индуктивная интуиция». Во многом этому способствовало установление связи между логической и субъективной концепциями вероятности: «Индуктивная вероятность связана со степенью верования, как это давно объяснил Рамсей… Но в индуктивной логике мы имеем дело не с действительными степенями веры, которые имеют люди, и не с каузальными связями между ними и тому подобными факторами, а, скорее, с рациональной степенью веры».

Карнап хорошо понимал, что индуктивная логика может выполнять важные методологические функции только в том случае, если будет построена для достаточно богатых научных языков, с тем чтобы формулировать в нем любые утверждения науки. Однако такое стремление, как бы привлекательно оно ни было, оказалось не реализуемым в принципе. Самому Карнапу удалось построить систему индуктивной логики лишь для весьма простых языков, содержащих только одноместные предикаты. Такие языки позволяли вычислить логическую вероятность гипотез только в некоторых простых примерах (таких как подбрасывание монеты, кости, вытаскивание карт из колоды, шаров из урны). Но с помощью индуктивной логики оказалось невозможно что-либо утверждать о логической вероятности большинства научных гипотез и теорий в физике, биологии, социологии, других науках, поскольку эти гипотезы включают в свою логическую структуру двухместные и более сложные предикаты.

Вторая принципиальная трудность индуктивной логики в ее карнапов- ском исполнении заключается в том, что одна и та же гипотеза но отношению к одним и тем же данным будет иметь в разных языках различную степень подтверждения. Таким образом, оказывается, что степень индуктивного подтверждения гипотезы оказывается существенно зависящей от выбора субъектом языка. Однако критерии выбора ученым того или иного языка совершенно неясны. Поэтому Карнап оставляет этот вопрос полностью открытым. Американский философ А. Пап так оценил данную ситуацию: «…Утверждение о логической вероятности «с (/?, е) = р” может быть правильным в языке L и неверном в языке L», который отличается от L только одним дополнительным предикатом, вообще не встречающемся ни в /г, ни в е. Следовательно, значение функции с определяется не только значениями ее аргументов, предложениями h и е… В этом отношении карнаповская индуктивная логика содержит, кажется, гораздо больше конвенционализма, чем дедуктивная логика». На этом основании многие философы считают, что карнаповская теория индуктивного подтверждения гипотез не имеет права называться «логикой», полагая, что все же утверждения логики должны быть истинны во всех возможных мирах и не должны зависеть от выбора субъектом языка. Кернер так оценил данную ситуацию: «Карнап несомненно прав, настаивая на том, что отношение с (А, е) не является эмпирическим, но он не прав, считая, что оно является логическим, если исключить слишком широкий и, следовательно, приводящий к заблуждению смысл слова «логический”. Определение с в терминах т предполагает теорию пределов и большую часть теории множеств. В том смысле, в котором логический принцип является истинным во всех возможных мирах, теория множеств не может рассматриваться как логика». А такие философы науки, как Поппер и многие другие логики и философы, вообще считают понятия «вероятностная логика», «индуктивная логика», «вероятностная индуктивная логика» логически противоречивыми терминами.

Даже если не обращать внимания на перечисленные выше внутренние трудности осуществления карнаповской программы «индуктивной логики», то и тогда возникает законный вопрос: как и для чего возможно использование численных оценок степени подтверждения гипотез фактами? Ведь именно на этот вопрос была призвана дать ответ философско- методологическая часть программы Карнапа. Как позитивист, он полагал, что при прочих равных условиях ученый всегда отдаст предпочтение той гипотезе и теории, которая имеет наибольшую степень подтверждения фактами. Но как это понимать? Следует напомнить, что в карнаповском истолковании «степень подтверждения» не означает ничего более, как степень выводимости, и представляет собой аналитическую оценку. Почему необходимо выбирать гипотезу, имеющую большую «степень выводимости»? Совершенно очевидно, что карнаповская «степень подтверждения» не может служить показателем истинности теории, ибо с логической точки зрения теория может иметь сколь угодно большее число подтверждаемых ее следствий и тем не менее быть ложной. Это прямо вытекает из табличного определения логической импликации. И, напротив, некоторая гипотеза может иметь на определенный момент очень малое число подтверждающего ее эмпирического материала, но тем не менее оказаться впоследствии истинной. Таким образом, оценка степени подтверждения гипотезы или теории фактами или другими высказываниями, даже если бы она могла быть вычислена сколь угодно точно, сама по себе никогда не может выступать ни показателем истинности теории, ни показателем ее ложности. Если же следовать совету Карнапа и отдавать предпочтение гипотезам, обладающим наибольшей «степенью подтверждения», тогда в науке навсегда будет закрыта дверь новым теориям, поскольку поначалу они всегда проигрывают старым теориям в отношении подтверждающего их материала. Несомненно, что для любой научной гипотезы и теории необходимо ее согласие с опытными данными. Однако отсюда вовсе не следует, что именно степень индуктивного подтверждения гипотезы является главным фактором, влияющим на ее выбор и принятие. Как остроумно в этой связи заметил Ф. Франк: «Наука похожа на детективный рассказ. Все факты подтверждают определенную гипотезу, но правильной оказывается, в конце концов, совершенно другая гипотеза».

Серьезные возражения против индуктивистской методологии подтверждения возникают также в связи с тем, что она не дает ответа на два следующих важных вопроса: что следует рассматривать в науке в качестве предмета подтверждения и что — в качестве подтверждающего материала. Трудность здесь заключается, во-первых, в том, что в реальной науке ученые никогда не имеют дела с подтверждением или опровержением одной- единственной гипотезы, так как выведение из нее проверяемых на опыте следствий всегда предполагает использование также ряда и других допущений. На это обстоятельство в свое время указывал еще Пьер Дюгем: «Физик никогда не может подвергнуть контролю опыта одну какую-нибудь гипотезу в отдельности, а всегда только целую группу гипотез».

Однако и совокупность гипотез также не является чем-то замкнутым внутри себя. Она содержит ряд предпосылок, связывающих ее с другими теоретическими построениями и даже со всем человеческим знанием в целом. Таким образом, при чисто логическом подходе возникают принципиальные трудности определения четких границ предмета подтверждения. Они оказываются весьма неопределенными.

Еще одна принципиальная и очень сложная методологическая проблема в теории индуктивного подтверждения: что в науке должно рассматриваться в качестве подтверждающего материала? В литературе по логике и методологии науки данная проблема получила название «парадокс Гем- пеля». Суть этого парадокса может быть описана следующим образом. Пусть Я будет гипотезой универсальной формы Vx (Р(х) z> Q(x) (для всякого Ху если х есть Р, то х есть Q). Встает вопрос: какие из высказываний «ал есть Ру но не-Q»; «а2 есть не-Р, но Q»; «а3 есть не-Р и не-Q»; «а4 есть Р и Q» следует рассматривать в качестве подтверждающих гипотезу Я, а какие —

нет? Оказывается, что с чисто логической точки зрения в силу тождества Vx(P(x) Z) Q(x) = /x(Q(x) z> Р(х) третье и четвертое высказывания в равной степени являются подтверждающими гипотезу Я. Однако кажется весьма неправдоподобным утверждать, например, что гипотеза «Все вороны черные» в равной степени подтверждается как высказыванием «а3 есть черный ворон», так и высказыванием «а4 есть не-черный не-ворон» (например, белый ботинок).

В реальной науке ученые с такого рода парадоксом, конечно, не сталкиваются. Он возникает лишь при чисто логической реконструкции процесса подтверждения, элиминирующего все внелогические факторы, участвующие в отборе и оценке учеными некоторой эмпирической информации как релевантного подтверждающего материала. А при решении этой проблемы всегда задействованы уже содержательные соображения и предпочтения ученого, в том числе, часто неявные.

Таким образом, все предпринятые в логике и методологии науки XX в. попытки разработки теории индукции как метода количественного определения степени эмпирического подтверждения научных законов и теорий фактами потерпели неудачу. Это относится как к статистической интерпретации вероятности индуктивного подтверждения (Г. Рейхенбах и другие), так и к чисто логическому пониманию отношения индуктивного подтверждения (Р. Карнап и другие). Оказалось, что индукция не способна быть не только методом доказательства истинности научных законов и теорий, но и методом определения степени их подтверждения. А эго означает, что сама по себе индукция не может служить не только методом обоснования эмпирических гипотез, но и методом предпочтения одной из конкурирующих гипотез или теорий. Отсюда следует, что она не может быть главным фактором динамики и эволюции научного знания.

Наиболее решительным образом данную позицию сформулировал в 50-х гг. XX в. известный британский философ науки К. Поппер. На международном конгрессе по логике и методологии науки (Лондон, 1965) он высказался по этому поводу следующим образом: «Я не думаю, что имеется такая вещь, как «индуктивная логика” в карнаповском или в каком- либо ином смысле». Поппер выдвинул, на первый взгляд, парадоксальную идею, согласно которой главное назначение наблюдений и экспериментов состоит вовсе не в том, чтобы подтверждать, а тем более доказывать истинность научных законов и теорий. Функция наблюдений и экспериментов состоит в другом: в опровержении ложных гипотез и теорий. Согласно Попперу наука вообще не располагает методами доказательства истинности своих концепций. Она имеет лишь средства установления их ложности. Опровержение и элиминация ложных гипотез из науки и составляет по Попперу основной механизм совершенствования и развития научного знания.

Эмпирическое опровержение (опровержение ложных научных гипотез опытом). С точки зрения одного из видных философов науки XX в. Карла Поппера главной задачей методологии науки должна быть разработка теории роста научного знания. Последняя не может быть основана на вероятности, ибо научный прогресс, как и всякий прогресс, «является риском в неизвестное — в открытые возможности. Такая открытость препятствует применению вероятности». Согласно Попперу сущность научного познания отнюдь не заключается в обобщении фактов, как об этом утверждают индуктивисты. Но она не заключается и в нахождении наиболее подтвержденных гипотез, как это полагали неоиндуктивисты (представители логического позитивизма). По Попперу, сущность научного познания состоит в смелом выдвижении гипотез и их последующей фальсификации опытом. Логически законным механизмом такой фальсификации является трансляция ложности следствий гипотезы к ее основаниям по известному правилу дедуктивной логики modus tollens. Фальсифицированные опытом гипотезы и теории должны быть незамедлительно отброшены. У них не должно быть права на совершенствование. Среди оставшихся и не фальсифицированных гипотез предпочтение должно отдаваться наиболее смелым, тем, которые имели большую вероятность быть опровергнутыми опытом по сравнению со своими соперницами. Вот как излагает суть взглядов Поппера его ученик И. Лакатос: «Можно стремиться к смелым теориям, но нельзя стремиться к хорошо подтвержденным теориям. Наше дело — изобретать смелые теории, подтверждение же или опровержение их — дело Природы».

Основными пунктами антииндуктивистской (хотя и эмпиристской) методологии Поппера являются следующие.

• 1. Наука начинается не с эмпирических данных, а с проблем (Р{).
• 2. Ученые пытаются решить эти проблемы выдвижением гипотез (Н{} Н2,Нп), многие из которых оказываются впоследствии несостоятельными.
• 3. Гипотезы подвергаются отбору путем последующей элиминации ошибочных (ЕЕ), «т.е. путем критического и сравнительного обсуждения, в котором решающие эксперименты играют важную роль всюду, где делаются проверки».
• 4. Итогом научного исследования оказывается, как правило, новая, но более глубокая, чем исходная, проблемная ситуация (Р2).

Р —^ //j, Н2,…, —> ЕЕ —> Р2.

• 5. Научный прогресс измеряется различием глубины между Р{ (старой проблемной ситуацией) и Р2 (новой проблемной ситуацией).
• 6. Нельзя обойтись без предвзятых гипотез и теорий. Единственный путь освободиться от худших из них — систематическая критика опытом. Необходимо стремиться к фальсификации теорий, а не к их верификации или подтверждению. В этом — главное отличие научного познания от других видов познания (философии, идеологии, религии и др.).
• 7. Выдвижение научных гипотез и теорий осуществляется в своей основе путем проб и ошибок.
• 8. Базисные или «фактуальные» утверждения, которые выступают в качестве потенциальных фальсификаторов теорий, принимаются научным сообществом в качестве истинных на основе конвенций. Другой путь исключен, так как он является регрессом в бесконечность.

Поппер, конечно, во многом прав в своей критике неоиндуктивизма. Однако позитивная часть его учения выглядит значительно слабее разрушительной. Предложенный им дедуктивно-фальсификационистский критерий принятия эмпирических гипотез и теорий является не менее проблематичным, чем раскритикованный им индуктивный критерий подтверждения. Дело в том, что для того, чтобы критерий Поппера мог применяться, необходимо уметь определять и сравнивать содержание конкурирующих гипотез. Понимая, сколь огромные трудности встают на пути численной оценки содержания теорий, Поппер отказывается от такого пути. Все, что нам нужно, как он утверждает, — эго лишь частичное упорядочивание теорий, сравнение их содержания в терминах «больше», «меньше», «равно». Данная постановка вопроса, конечно, резко сужает область использования нонперовского критерия приемлемости теорий, ограничивая сферу его применения только случаями, когда содержание одной гипотезы или теории является правильной частью содержания другой, т.е. когда между содержаниями сравниваемых теорий имеет место отношение включения. Критерий Поппера не может быть распространен на случаи частичного совпадения содержания гипотез и теорий, а ведь именно эти случаи являются наиболее распространенными. Но и в очерченной выше области применимость критерия Поппера весьма проблематична. Дело в том, что само равнение содержания реальных научных теорий даже в терминах «больше», «меньше», «равно» возможно только в том случае, если мы точно можем назвать, что же является содержанием той или иной конкретной гипотезы. А методологическая концепция Поппера не дает ясного ответа на этот вопрос. Попперовский критерий разрешает принимать в науку лишь такие новые теории, которые по сравнению со старыми теориями имеют некоторое дополнительное эмпирическое содержание. Теории, не удовлетворяющие этому условию, не принимаются, какими бы достоинствами они ни обладали. Многие авторы, в том числе и ученики Поппера, такой подход считают слишком жестким. Так, например, Дж. Агасси исходит из того, что отсутствие дополнительного эмпирического содержания у новой научной гипотезы или теории не всегда должно быть основанием для ее браковки. Если новая теория, утверждает Дж. Агасси вслед за Э. Махом, объясняет все истинное содержание своей предшественницы, но при этом имеет по сравнению с ней некоторые преимущества (например, более проста), то она может вытеснить се и без дополнительного эмпирического содержания. Теория Коперника, указывает Агасси, нс имела в момент се создания большее эмпирическое содержание, чем теория Птолемея. Многими учеными предпочтение гелиоцентрической системе Коперника было отдано именно за ее большую простоту.

Если для индуктивистов увеличение степени подтверждения гипотезы было связано с поисками дополнительных положительных примеров в их пользу, то у Поппера степень подтверждения гипотезы растет прямо пропорционально количеству безуспешных попыток ее опровержения. Представляется, однако, что такая интерпретация Поппером понятия подтверждения является не более чем остроумной методологической гипотезой ad hoc, которая отнюдь не соответствует реальному положению дела. Например, когда физики говорят, что общая теория относительности была экспериментально подтверждена опытом Эддингтона, то они имеют в виду именно верификацию одного из важных предсказаний этой теории об искривлении луча света при его прохождении вблизи больших масс. Таким образом, реальный смысл подтверждения теории заключается, скорее, в верификации ее предсказаний, а не в безуспешных попытках ее фальсифицировать. Предложенный Поппером фальсификационистский критерий приемлемости научных гипотез неприемлем и по ряду других оснований. Во-первых, он предполагает безоговорочное предпочтение «фактам» в случае конфликтной ситуации: «теория либо факт», что явно не соответствует реальной истории научного познания. Очевидно, что такое безоговорочное предпочтение во многом обусловлено конвенцио- налистской трактовкой Поппером природы «фактуальных» утверждений. Во-вторых, как справедливо отмечает Ф. Франк, «единичный эксперимент может опровергнуть теорию только в том случае, если под теорией мы имеем в виду систему отдельных утверждений, исключающую возможность какого-либо ее изменения. Но то, что называется теорией в науке, в действительности никогда не является такой системой». В-третьих, даже если реальные эмпирические теории рассматривать как нечто строго дедуктивно построенное (что тоже является сильной идеализацией реальной структуры эмпирических теорий), то и тогда опровержение какого- либо следствия теории не необходимо ведет к отказу от последней. Часто лишь просто ограничивается область эмпирической применимости старой теории.