Мальчик с пальчик нашел дерево повыше и залез на самую его верхушку. Он хотел посмотреть, не увидит ли где дороги домой…
Знакомство с Эдуардом Кочергиным произошло у меня совершенно случайно. В конце мая издательский дом Вита Нова организовал в музее Достоевского презентацию новой книги главного художника БДТ о шишах, необычных обитателях Васильевского острова. В конце встречи, как это принято на подобных мероприятиях, была организована автограф-сессия. Дело продвигалось медленно. Причину я поняла минут через двадцать, когда очередь, наконец, дошла и до меня. Сначала Эдуард Степанович спросил, как меня «величать”, немного подумал и что-то написал в книге (писал он для всех разное). Потом придирчиво оглядел результат, подумал еще немного и добавил несколько штрихов к своей надписи и пару вензелей к названию издательства. Я тогда еще подумала, вот что значит настоящий художник. И решила почитать его книги. Эти книги я буквально проглотила за месяц, от корки до корки, рассказ за рассказом. Окончательно покорила меня автобиографическая история маленького мальчика, сбежавшего после войны из Омского детприемника НКВД, и в течение долгих шести лет в одиночку добиравшегося до Ленинграда.
«Крещенные крестами” не вызывают того чувства безысходности и тоски, как, например, «Ночевала тучка золотая” Анатолия Приставкина или, тем более, «Последние холода” Альберта Лиханова. Но, по сути, они чем-то похожи. Подобно Тео Декеру герои этих книг могут задать себе вопрос: «Как же меня занесло в эту странную новую жизнь, где я хожу в грязной одежде, и никто меня не любит?”. Книга написана живым, самобытным языком, и стоит только включить воображение, и вы сразу представите маленького мальчика, который прячется от черно-малиновой железнодорожной милиции за ящиками со снарядами, а в виски ему бешено колотит одна-единственная мысль: только бы не нашли, только бы не нашли, только бы не нашли!
«Крещенные крестами» — история о преодолении и силе духа. Если есть цель, настоящая цель, которая стоит того, чтобы за нее драться, тогда можно преодолеть все. Так же, как преодолел этот мальчишка, беспризорник, «затырщик”, который пройдя через все испытания, сумел не просто остаться человеком. Он сохранил в себе способность видеть красоту в самых простых вещах и делиться этой красотой с нами. Недаром именно его через много лет Лев Додин пригласит в МДТ для постановки своих легендарных «Братьев и сестер”. Всего несколько штрихов потребуется Эдуарду Кочергину, чтобы показать дух послевоенной северной деревни: помост, пара деревянных жердей-пряслин, и много маленьких скворечников на высоченных шестах по всей сцене.
Художником «Крещенных крестами”, спектакля, премьера которого прошла в БДТ, так же стал Эдуард Степанович. И там все тот же минимализм – деревянные раздвижные панели, на которые то проецируются картины пейзажа за окном бегущего поезда, то сами эти панели становятся стенами вагона-теплушки, долгое время выполнявшими роль временного пристанища главного героя.
Этот спектакль – не инсценировка произведения в привычном понимании, а, скорее, его художественное прочтение. Пятеро актеров, две девушки и три молодых человека, примеряют на себя образы героев книги. С помощью нехитрых приемов они преображаются в «воспиталок мальков-колупашей» и прочую челядь: воспитателя Крутирыло, счетовода Ефимыча, теточку Машку Коровью Ногу, милиционеров, военных, «лесных волков”, промышлявших гашишем, и многих других людей и нелюдей, которых главный герой встречал на своем пути. Карине Разумовской досталась, пожалуй, самая сложная роль – роль самого мальчика. Этот спектакль позволяет еще раз пройти путь рядом с главным героем, еще раз прочувствовать страшные картины послевоенного времени. Актерам удалось передать и страх, и боль, и в то же время вселить в нас надежду. При этом события, которые здесь происходят, звучат намного острее и трагичнее, чем при самостоятельном прочтении книги. Видно, что эти молодые ребята действительно пропустили все через себя. В конце-концов, это же не просто роман абстрактного писателя, это произведение человека, с которым они знакомы и с которым они вместе работают.
Фильштинский и артисты БДТ оставляют нашего героя в Челябинске. Ему еще многое предстоит пережить: пройти школу скачка-поездушника, научиться делать наколки японским способом, оказаться в «чухонском колонтае”, и много чего еще. Но мы-то уже знаем, что вопреки жестоким законам жизни, в духе рождественских историй Чарльза Диккенса, этот мальчишка по прозвищу Тень сумеет добраться до Ленинграда и найдет свою маму. А потом судьба вновь улыбнется ему, и мальчик станет учеником «знатной питерской рисовальной школы”. И, спустя почти 60 лет, будет сидеть в зрительном зале родного театра и смотреть на историю своего детства, рассказанную молодыми актерами.
12 3 4 5 6 7 …45
Эдуард Кочергин
Крещённые крестами. Записки на коленках
Памяти матки Брони,
Брониславы Одынец
Чтобы читатель не мучился вопросами о названии и подзаголовке моего повествования, объясню поначалу второе название, то есть подзаголовок.
Во-первых, все события записывались по случаю, на коленках, в малые блокноты, в любых местах, где заставала жизнь и где возникало время редкой незанятости по основной рисовальной работе.
Во-вторых, это записки про времена, когда вся страна была поставлена системой на колени.
В-третьих, это фрагментарные воспоминания пацанка, которому досталось прожить под победоносные марши в бушующей Совдепии со всеми её страшноватыми фиглями-миглями, как и множеству других подопытных, немалое количество лет.
Но вместе с тем это — просто записки, не претендующие на философские, социальные или какие другие высокие выводы. Это — записки на коленках.
«Крещённые крестами» — старинное выражение сидельцев знаменитых русских тюрем-крестов, некогда бывшее паролем воров в законе, в соседи к которым в сталинские годы сажали политических. Выражение ёмкое и неоднозначное.
O матка Броня, возьми меня в шпионы
Первое осознанное воспоминание в моей жизни связано с потолком. Может быть, я часто болел или ещё что другое…
Родился я с испугу: отца Степана арестовали за кибернетику, и мать выкинула меня на два месяца раньше.
Мне нравилось лежать в кровати и путешествовать, глядя на тройной фигурный карниз, который украшал высокий потолок в моей комнате. Я мог часами рассматривать фантастические изгибы его странных стеблей и листьев, мысленно путешествовать по извилистым пустотам между ними, как по лабиринту, и в случае ненастья за окном укрываться под самыми крупными из них. А в светлые моменты, и особенно при солнце, я с удовольствием переплывал по глади потолка в его центр, на такую же пышную барочную розетку, и по старой люстре с тремя ангелочками, каждый из которых держал по три подсвечника с лампами, спускался, усталый, к себе на кровать.
Второе воспоминание связано с крещением и костёлом на Невском. В нём участвуют уже мои ощущения. То есть я не понимаю, что происходит, но поглощаю происходящее. Дяденька-ксендз что-то со мною делает, мальчики в белом размахивают и дымят блестящими металлическими игрушками, похожими на ёлочные. Много белого, очень много белого — одежд, цветов, света. Запах дыма незнакомый и далёкий, и мне кажется, что все несколько торопятся, и в этом есть что-то неестественно тревожное. Я, обыкновенно очень улыбчивый, даже подозрительно улыбчивый для своей матки Брони, — не улыбаюсь.
Да, ещё вспомнил о ступенях, ведущих в костёл. Это было моё первое испытание в жизни (арест отца я ведь не помню). Меня почему-то заставили преодолевать их самого — с огромнейшим трудом, всеми способами: ногами, на коленках, с помощью рук, перекатами… Видать, в ту пору я был совсем мал.
Это первый в моей жизни светский выход, мой первый в жизни театр, мой первый в жизни свет, первая музыка и первая, ещё неосознанная любовь. Если бы этого не было в памяти, наверное, судьба моя стала бы иной.
Шёл уже 1939 год, когда я наконец заговорил. Заговорил поздней осенью и только по-польски. Ведь матка Броня у меня была полька, а русский отец сидел в Большом доме. До этого я только улыбался, когда со мной пробовали заговаривать, да и вообще улыбался больше, чем было нужно. Сижу, обмазанный всем, чем можно, и улыбаюсь… А тут вдруг заговорил сразу и много. Матка Броня, конечно, обрадовалась и даже устроила польский обед: с чечевицей, морковкой и — гостями.
На следующее утро за нею пришли. Сначала вошла в коридор дворничиха Фаина, татарка, следом вежливый военный с папкой, а за ним ещё кто-то. Вежливый военный стал спрашивать её фамилию, имя, несколько раз спросил, полька ли она, а остальные стали рыться в вещах, столах, кроватях. Я попытался им сказать, что клопов у нас нет, но картаво и по-польски. Матка попросила Фаину позвать Янека с первого этажа, чтобы он меня забрал к себе. Когда Янек пришёл, Броня благословила меня Маткой Боской и поцеловала. Феля, старший брат, всё время сидел у окна на стуле и молча раскачивался. Он уже был странным к тому времени.
Фаина, татарка, пожалела меня, недоноска, и отдала полякам с первого этажа «на хранение». Вскоре она же привела и Фелю, очень расстроенного: его не взяли в Большой дом, сказав, что для шпионов мы ещё малы, но погодя отдадут нас в какой-то приёмник.
Да, я был очень мал. У крёстного Янека, поляка-краснодеревщика, я путешествовал под многочисленными столами, диванами, кушетками и очень даже неплохо изучил все подстолья и прочие «под», а однажды в одном из подстольных зазоров обнаружил что-то спрятанное ото всех и был наказан.
Надо сказать, столярное дело, которым занимался Янек, мне очень нравилось. Особенно я полюбил стружки. Они были замечательно красивы и вкусно пахли. Я даже пробовал их есть.
Помню ещё, что Феля, уже после того, как заболел от побоев в школе за отца-шпиона, подолгу стоял у большой географической карты Янека, водил по ней пальцем и беспрестанно искал, куда же увезли отца и матку Броню. С тех пор у меня на всю жизнь осталась какая-то неприязнь к школе. А Янек говорил, что увели отца и матку в Большой дом.
И что это за дом? И почему туда уводят шпионов?
Я представлял, что в глухом лесу с высочайшими деревьями, как в сказке «Мальчик-с-пальчик», стоит Большой дом, где живут братья и сестры — шпионы. А что такое шпионство — никто не знает, кроме них. Это большая тайна. Поэтому и лес густой, и дом Большой. А таких малявок, как я, туда не берут, а мне всё-таки хочется. Я же остался один, брат мой Феля умер в дурдоме от воспаления лёгких.
А меня сдали в казённый дом, и жизнь моя с тех пор стала казённою. Незнание русского заставило меня снова замолчать, так как пшеканье моё раздражало многих сверстников и было для меня опасно: они думали, что я их дразню, и я снова стал надолго немым. Нас перевозили из города в город, с запада на восток, подальше от войны, и в результате я оказался в Сибири, под городом Омском. Всё вокруг меня говорящее пацаньё громко кричало по-русски и даже — чтобы я чего-нибудь понял — ругалось, а иногда дралось:
— Что змеёй пшекаешь, говори по-русски!
Так я изучал русский язык и до четырёх с половиной лет вообще не говорил. Соглашался со всеми, но не говорил, «косил под Му-му», изображая немого. Говорить по-русски я стал неожиданно для себя уже в войну.