Екатерина Мурашова родилась в Ленинграде в 1962 году. Два раза окончила ЛГУ — биологический и, спустя почти десять лет, психологический факультет по специальности «Возрастная психология». С научными экспедициями объездила весь Советский союз. Работала в зоопарке и в цирке-шапито (рабочей по уходу за животными), на кафедре эмбриологии ЛГУ, в институте экспериментальной медицины по программе «Врачи мира» с детьми из социально-неблагополучных семей.
В настоящее время Екатерина Мурашова — известный семейный и возрастной психолог, писатель и преподаватель, автор множества книг, статей, востребованный лектор. Секрет ее успеха — в том, что уже более двадцати лет она работает в районной поликлинике Санкт-Петербурга, и в своих книгах и статьях она рассказывает о реальных проблемах и явлениях. Ее выводы и наблюдения всегда научно обоснованы, а рассказывает о своей практике Мурашова всегда иронично и захватывающе. Коллеги называют ее в шутку «Доктор Хаус» по аналогии с известным киногероем: также нетривиально она подходит к решению проблем, с которыми обращаются к ней родители. Много лет ведет колонку на «Снобе».
В «Самокате» вышли книги Екатерины Мурашовой «Ваш непонятный ребенок», «Дети-тюфяки и дети-катастрофы», «Лечить или любить», «Любить или воспитывать», «Все мы родом из детства», «Утешный мир», «Должно ли детство быть счастливым».
Член Союза писателей Санкт-Петербурга. В 2010 году была номинирована на Международную литературную премию Астрид Линдгрен.
ИНТЕРВЬЮ
«Переживание драм и трагедий обязательно для становления личности».
Лабиринт
Умный родитель, почувствовав, что ребенок запрашивает пересмотр договора, должен, по крайней мере, это признать, сказать: «Да, ты запрашиваешь пересмотр договора, сейчас пойдет превращение договора «родитель-ребенок» в договор «два взрослых человека, отвечающих за всё и делящих ответственность между людьми, живущими в одной семье». Я готов об этом говорить, я готов об этом думать, я готов тебя слушать и слышать». Вот, собственно, что должен сделать умный родитель.
Pravmir.ru
Нет никакого критерия, сколько времени нужно проводить с ребенком. Нигде не сказано, что столько-то времени уделять — нормально, столько-то — мало, а столько-то — много. Поэтому идея, что можно не волноваться, что я уделяю ему мало времени или наоборот — стоит волноваться, что я уделяю ему мало времени, все это находится исключительно в голове отдельно взятого родителя.
Деловой квартал
Екатерина Мурашова — практикующий детский психолог, биолог, популярный лектор и писательница. Она получила две премии «Заветная мечта» за повести «Класс коррекции» и «Гвардия тревоги», а также вошла в число номинантов Международной премии памяти Астрид Линдгрен. Екатерина рассказала Bookmate Journal о работе в поликлинике, отношении к психологии в России и о том, чем нынешние дети отличаются от детей времен перестройки.
— Как изменились ваша работа и образ жизни с приходом пандемии?
— Я продолжаю вести прием в поликлинике. Конечно, народу приходит меньше, отменены плановые приемы, все помещения дезинфицируются, пахнет хлоркой. Но для меня в этом плане ничего не изменилось.
Я вообще ничего не понимаю в происходящем. У меня не складывается общая картина, хотя я, как биолог и как любой думающий человек, пытаюсь ее сложить. И я не могу дать никаких прогнозов. Есть две вещи, которые мне вообще непонятны. Это то, что происходит сейчас в Африке и в лагерях беженцев. Там нет ни медицины, ни карантина. Совсем. Мы не слышим про лежащие трупы людей, которым не оказали помощи. А про лагеря беженцев все вообще забыли, как будто их и не было. А ведь раньше их любили показывать. В странах Африки все же есть интернет. И если бы там умирали люди, не получая медицинской помощи, то мы бы об этом знали. Но ничего подобного не происходит.
Что-то мне подсказывает, что этот вирус просто исчезнет через некоторое время. В истории бывали такие случаи. На рубеже XV–XVI веков в Европе свирепствовала английская потливая горячка, или «английский пот». Зафиксировано четыре вспышки этой болезни, и летальность тогда была несравнимо выше, чем сейчас. Инфекция внезапно появлялась и так же внезапно исчезала. Европейцы не считали ее заразной и никаких карантинов не устраивали. Мне кажется, так будет и с коронавирусом: он исчезнет сам по себе, а не потому, что мы его победили.
— Вы довольно известный человек в профессиональной и медийной среде. При этом вы около 30 лет работаете в обычной городской детской поликлинике № 47 в Московском районе Петербурга. Как вести прием в медицинском госучреждении с постоянной бумажной волокитой, в состоянии перманентной загруженности и при разношерстности пациентов — тема для отдельного разговора. Почему вы остаетесь там столько лет? Ведь сейчас так много практикующих частным образом психологов, которые очень неплохо зарабатывают.
— Но ведь не всем же нужна прибыль. Я нахожусь там, где мне удобно. Мне удобно работать на государство и в той поликлинике, где я нужна. Сейчас есть множество психологов, которые за ваши деньги расскажут вам, как сложно устроились отношения с вашей матерью. А если я уйду из поликлиники, там не останется никого, потому что в большинстве муниципальных детских поликлиник психолога просто нет.
— Как же найти своего психолога?
— Человек, который обращается к психологу, должен понимать, какую задачу он перед собой ставит. Если у вас болит ухо, вы пойдете к лору. А вот с больной спиной к лору идти бесполезно. Так и здесь. Если вы по каким-то причинам хотите перекроить собственную личность, что странно, но встречается, вы идете к психологу-аналитику. И тогда за ваши деньги при встречах дважды в неделю с разговорами на кушетке с вашей личностью действительно что-то может произойти. Если ваш ребенок заперся в холодильнике и едва не погиб и теперь вы ходите пешком на шестой этаж, потому что ваш ребенок боится заходить в лифт, вы пойдете к психологу-бихевиористу или когнитивно-поведенческому терапевту. Эту проблему, кстати, действительно можно решить. Если вы чувствуете проблемы с межличностной коммуникацией, например перестали понимать мужа, то вы пойдете на системную семейную терапию — и с очень большой долей вероятности достигнете успеха. Если вы чувствуете, что вас никто не понимает, что вам вообще нужно выговориться, получить безоговорочную поддержку без упреков, вы пойдете к психотерапевту гуманистического направления.
Если вы хотите что-то незначительное поменять в вашей жизни, вы пойдете к психологу-консультанту, и это, возможно, окажусь я. И это мой сознательный выбор. Я легко могу залезть в душу человека, раскачать там все — стаж, как говорил профессор Преображенский. Но у меня нет уверенности, что я знаю, что там делать потом. Я не чувствую в себе достаточное количество мессианства, чтобы перестраивать чужую личность.
А психологическая консультация — это абсолютно понятный мне и полезный жанр. И я реально могу помочь определенным людям решить их конкретные проблемы. Я работаю на том уровне, который другие психологи считают низшим, базовым, потому что внутри психологии, как и везде, есть своя иерархия. Выдуманная, конечно. Потому что вряд ли дворник менее полезен, чем офис-менеджер среднего звена. А может, даже более. Тем не менее в головах большинства людей это сидит. Это никак не связано с хорошестью и полезностью этих профессий, лишь с общественной мифологией.
— Еще лет 20 назад психолог в России был диковинкой. Сходить на прием к психологу — это было нечто из американских фильмов. А сейчас это стало более-менее привычным.
— Более того, за те 30 лет, что я работаю в этой сфере, психологическая грамотность населения выросла практически с нуля до вполне приемлемого уровня. Абсолютное большинство современных образованных людей при четко поставленной задаче и небольшом умственном напряжении вполне могут разобраться во всем, что я вам рассказала. Тридцать лет назад даже хорошо образованный человек просто не знал, с какой стороны к этой задаче подступиться, и с трудом отличал психолога от психиатра. Поясню: психиатр — это врач, человек с медицинским образованием, который прописывает лекарства и лечит психически больных людей. Психолог, как правило, работает с психически здоровыми и лекарств не прописывает.
— Некоторые психологи считают свои приемы обязательными, ибо это санация души. Вы с этим согласны?
— Нет, не согласна. Я бы сказала, что жить с психологом, то есть ходить к нему на прием регулярно, трудно. С ним нужно встречаться по случаю, когда что-то произошло: вы ударили ребенка и испытываете чувство стыда, ребенок подрос и стал агрессивным подростком, он совсем вырос и уехал из дома, а вы ходите по пустому дому и не знаете, что же делать с жизнью дальше. То есть несколько раз в течение жизни. Тогда это нормально и с вами все в порядке. Все же регулярные встречи с психологом подходят далеко не всем. Такие люди есть. Например, если человеку в жизни сделали по медицинским показаниям 17 хирургических операций. Тут уж без психолога не обойтись.
— Мое поколение — тех, кому сейчас немного за 30, — выросло без гиперопеки, в относительной самостоятельности, без компьютеров и смартфонов, без электронных дневников и без родителей, делающих вместе с нами уроки после работы. Современный школьник даже представить себе не может, как жить без айфона. Хорошо ли это?
— Никто этого не знает, потому что еще ни одно поколение не прожило свою жизнь, держа в руках гаджет. И пока мы не можем их ни с кем сравнивать. Мы знаем, как влияет на человека термически обработанная пища. Мы знаем, как влияет на человека мобильность и возможность передвигаться быстро: участились межнациональные браки. Но у современной науки нет данных о том, уменьшились ли лобные доли в головном мозге человека под влиянием гаджета, произошли ли в его теле какие-то еще изменения.
Иллюстратор Davide Bonazzi
А когда у науки нет данных, на сцену выходят шарлатаны. И сейчас мы просто должны фиксировать то, что происходит, ни в коем случае не сбиваясь на понятия «хорошо» и «плохо». Потому что, как только это происходит, мы начинаем спекулировать темой «разрешить — запретить». Именно отсюда появляются рекомендации, например, про время просмотра мультиков для детей определенного возраста: они берутся с потолка. Поэтому каждый родитель решает сам, что ему делать, опираясь на свое образование, здравый смысл и мировоззрение. Я лишь настаиваю на том, чтобы ребенок был в курсе, куда он попал, чтобы ему сообщили, как все устроено в этом мире.
— Еще совсем недавно считалось, что поколение — это 30 лет. Но мы видим, что сейчас этот разрыв сокращается: разница в возрасте в десять лет уже существенно определяет мышление и интересы людей. Почему так происходит?
— Я бы так не сказала. Мне кажется, они все мыслят по-другому: и 15-летние, и 25-летние. И все они мыслят приблизительно как Ромео и Джульетта Шекспира. Я вижу больше сходства между ними и Ромео и Джульеттой, чем между ними и собой, например.
— А какие они — современные российские дети? Скажем, старшеклассники, собирающиеся поступать в вуз.
— Есть у них одна принципиальная особенность. Те, кто сейчас оканчивает школу, — это дети стабильности. Они почти не держат удар и выросли в абсолютной уверенности, что они личности и все их должны понимать. Тридцать лет назад такое никому даже в голову не приходило. Эти дети выросли, как я это называю, на игрушечных помойках, то есть у них было все. Причем не только материальное, но и духовное, то есть родители уделяли им внимание. Они привыкли к тому, что, когда они говорят, их слушают — то, чего 30 лет назад вообще не было. Они привыкли к тому, что их развлекают, когда им скучно. Они привыкли к тому, что учиться должно быть интересно. Они считают, что их цель — это найти себя, а не заработать себе на жизнь. При этом они гораздо более толерантны к инаковости мира: они совершенно искренне считают, что мнение может быть другим и оно не хуже их собственного, но и не лучше. Многие из них неплохо образованны, у них хорошая речь, они в свои юные годы много где бывали, они многое понимают. Я даже люблю с ним иногда побеседовать.
Все это связано с сугубо внешними вещами — 20 годами стабильности в нашей стране, за которые уж точно выросло целое поколение. Вот они сейчас выходят в мир и с интересом обнаруживают, что мир совершенно не собирается их выслушивать и помогать им искать себя. Оказывается, нужно удар держать. Кто-то этому учится, кто-то ломается.
— А кем они хотят быть? Вряд ли космонавтами и летчиками.
— Они хотят быть собой: их так воспитали. Они думают не о том, чтобы стать летчиками, как было лет 50 назад, а о том, что они хотят найти свое место в этом мире. Причем как они это узнают — им никто не объяснил. Они очень подвержены моде. Вот сейчас у нас мода на личности. В перестройку была мода на новых русских, точнее — на бизнесменов. Конечно, современные дети хотят ездить в дорогой машине и жить в большой квартире, но не так интенсивно, как хотели перестроечные дети.
А те дети, которые хотят получить какую-то профессию, одинаковые во все времена. Если ребенок хочет быть энтомологом, он ходит с сачком и ловит бабочек и ему все равно, что происходит вокруг. Точно так же может родиться какой-нибудь Моцарт, который в четыре года встает по ночам к роялю. Или девочка, которая с первого класса лечит кукол, с восьмого идет в медицинский класс, а потом в педиатрический институт. Этим детям не нужна профориентация, они сами все знают, им нужно только не мешать. Но их очень немного.
— Однако при этом современные дети, ищущие себя, наверняка хотят быть полезными.
— Да, но опять же не через преломление своей личности. Если им сейчас условная партия скажет, что нужно идти пахать поле или ехать куда-то и сажать леса в пустыне, они никуда не поедут. То есть Комсомольск они строить не будут.
— На Западе дети взрослеют позже. Пойти учиться в вуз после 30 — после того, как определился с тем, чего хочешь в жизни, — это для них в порядке вещей. У нас же почему-то школьников начинают мучить вопросами о том, кем они хотят быть, уже класса с седьмого. Почему так?
— Спрашивают гораздо раньше, уверяю вас. Моего сына, например, в три года спросили о том, кем он хочет стать. «Пожарной машиной!» — выпалил он. «Ты, наверное, перепутал, ты хочешь быть пожарным и спасать людей», — поправили его. «Вы меня не путайте. Я хочу быть пожарной машиной: она красная и гудит!» — ответил он. Конечно, эта история передавалась в нашей семье из поколения в поколение. Мальчик вырос, получил специальность, устроился на работу и стал организатором шоу и массовых зрелищ. И лет пять назад он позвонил мне. В телефоне слышался жуткий грохот, поверх которого мой сын кричал мне в трубку: «Мама! Я организовал праздник пожарных команд Московского района, я еду по Московскому проспекту на красной пожарной машине и гужу!» Бывает, что мечты встречаются с жизнью.
И да, пойти учиться в вуз в 30 лет, конечно, можно. Как и жить при этом с родителями. Только вот эти молодые люди никому не нужны ни в свои 30, ни в 40. Потому что большинство современных людей нужно лишь для того, чтобы потреблять бесконечное количество всего произведенного в мире. На мой взгляд, вся эта ситуация с коронавирусом, которая мне больше напоминает учения по гражданской обороне, чем эпидемию, как раз и показывает, что в современных условиях экономичнее держать людей лежащими дома и обеспечивать их потребности. Им не нужно никуда ездить, ходить, так и экология сохранней будет, кстати. Их нужно убедить в их ценности и сделать так, чтобы они ничего не производили, а как можно больше потребляли. Потому что производителей хватает.
— Как же вырастить производителя?
— Вырастить нельзя, но человек сам может стать производителем. Ведь у человека есть свобода воли. Биологи как-то изучали оседлых мышей и выяснили, что в какой-то момент одна мышь вдруг отправляется в путешествие. Он проходит около километра, что для мыши очень много, и если не гибнет, то иногда возвращается назад. Зачем она это делает, мы не знаем.
У нас есть свобода воли. Если бы ее не было, человек, выросший в воровской шайке, так бы и остался на всю жизнь вором. И вообще мы все сидели бы до сих пор в пещерах. Кто-то выходит из той среды, которая его взрастила. Так и здесь: в нашем обществе потребления нужно какое-то число производителей. И они найдутся. Только они не понимают, за что они конкурируют. Раньше боролись за деньги, за землю, за информацию, за сокровища, за власть. А сейчас они, видимо, будут конкурировать за потребителя.
— Кто и с какими вопросами к вам приходит на прием чаще всего?
— Картина очень разношерстная — настолько, насколько разнообразна психологическая жизнь семьи. Ко мне приходят молодые родители с полугодовалыми грудничками и взрослые люди с давно выросшими детьми. Одно точно могу сказать: в последние 30 лет количество мужчин, которые приходят в детскую поликлинику вместе с семьей, увеличилось в разы. В начале своей профессиональной деятельности я имела дело практически только с женщинами. Я связываю это с повысившейся психологической грамотностью населения. Теперь они знают, что есть такая область самопознания и с ней тоже можно работать.
Иллюстратор Davide Bonazzi
Ко мне на прием ходят поколениями: выросшие дети приводят ко мне своих выросших детей. Профессиональная этика, разумеется, не позволяет мне называть имен и рассказывать конкретные истории. Но я вижу, как растут дети. Ко мне приводят девочку, которая в четыре года грызет ногти, потом в начальной школе ее начинают травить одноклассники, потом родители приводят ее, всю исколотую пирсингом. А затем она сама приводит ко мне своих детей.
— Недавно вы подвели итоги личного опроса на тему «Почему одни люди счастливее других». Вы 30 лет занимаетесь детской психологией. Что вы видите: стали ли сейчас дети и взрослые в России вообще счастливее, чем 20–30 лет назад?
— Нет, потому что счастье — понятие, измеряемое очень приблизительно и зависящее от многих факторов, в том числе физиологических и сиюминутных: сыт ли человек в тот момент, когда его спрашивают о счастье, например. Вряд ли средневековый человек был менее счастлив, чем наши современники, а вот острота чувств у них была уж точно сильнее.
Екатерина Мурашова.
ЛЮБИТЬ ИЛИ ВОСПИТЫВАТЬ?
МОСКВА • САМОКАТ
Слишком маленький?
С какого возраста дети умеют сочувствовать, сопереживать другим людям?
Хотя нет, даже не так. Американские исследователи в последней четверти двадцатого века убедительно показали, что младенцы уверенно опознают основные эмоциональные состояния матери и реагируют на них уже через четыре часа после рождения. Спокойствие, радость, страх, тревога… Я хотела сказать не об этом. С какого возраста со-чувствие, со-переживание у ребенка может стать действенным, сознательно направленным не на изменение собственного состояния, а на другого человека?
Нередко можно слышать от родителей, жалующихся на плохое поведение, неуправляемость или даже жестокость собственных чад: «Да он же еще маленький! Он же не понимает, что папа на работе устает, дедушка тяжело болен, сестра расстроена из-за ссоры с подругой, а маме хотя бы иногда нужно побыть одной. Поэтому он и ведет себя так…»
Понимает или не понимает? Должен или не должен подстраивать свое поведение ко всем вышеназванным ситуациям? Надо ли этому учить? Если должен и надо, то с какого возраста? В два года – вроде еще рано, он еще и не говорит толком. А в пять – не поздно ли, ведь как будто бы (откуда только взялось!) уже получился законченный эгоист, которому лишь свои желания и интересны?
Я расскажу случай из реальной жизни. Признаюсь честно: если бы сама не была тому свидетелем, может, и не поверила бы.
Итак, ребенку полтора года. Он обычный малыш, говорит несколько слов вроде «мама», «папа», «дай», «гав-гав» и, конечно же, очень любит играть со своей мамой.
Помимо всех прочих развлечений, доступных полуторагодовалому ребенку и его родителям, у них есть глуповатая, но любимая игра. Когда малыш чем-нибудь расстроен или упал и ушибся (а наш ребенок очень активен и всюду лезет), мать нажимает указательным пальцем на его носик-кнопку и громко говорит:
– Би-и-ип! Би-и-ип! Би-и-ип!
Ребенок забывает про обиды и хохочет от восторга. Мать тоже смеется и объясняет происхождение игры тем, что круглая, почти лысенькая головка сына напоминает ей первый советский спутник и его позывные.
Именно в полтора года ребенок, который до этого времени казался весьма здоровым, заболел. Какая-то сильная инфекция, острое и страшное повышение температуры, фебрильные судороги, остановка дыхания…
Мать не растерялась и не впала в панику. Она, как умела, стала делать ребенку искусственное дыхание, непрямой массаж сердца. Старшая дочь, проинструктированная матерью, мгновенно вызвала скорую. Скорая приехала очень быстро. Благодаря четким словам девочки врачи заранее знали, на что едут, и действовали слаженно и стремительно. Малыша накачали всем, чем можно, подключили ко всему, к чему можно, и, конечно, вместе с матерью увезли в больницу.
Уже в больнице он стал медленно приходить в себя.
Медики столпились вокруг, с тревогой и надеждой глядя на малыша. Никто не знал наверняка, чем обернется для него случившаяся трагедия. Насколько пострадал мозг? Сколько времени он был без кислорода? Какие структуры окажутся пораженными? А может быть, помощь подоспела вовремя и все вообще обойдется?
Ребенок был жив, вокруг – профессиональные медики, все, что можно, для него было уже сделано. И у матери, которая до сих пор держалась собранно и спокойно, началась разрядка. Руки и ноги дрожат, слезы и сопли размазались по лицу ровным слоем, она то хватает ребенка на руки и начинает его целовать, то снова кладет в кроватку и отворачивается, закрыв лицо руками.
Ребенок открыл глаза, оглядывает все вокруг и как будто пытается осознать, где он и что происходит. Медики радостно переглядываются: вроде бы взгляд малыша вполне осмысленный, хотя и несколько «в кучку» (что объяснимо еще и действием лекарств).
Все незнакомое – больница, кроватка, белые стены, какие-то дяди и тети вокруг. Наконец ребенок находит глазами знакомое лицо – мама! Сказать по чести, в нынешнем состоянии ее трудно узнать. Но малыш явно справляется, а медики, увидев это, облегченно выдыхают и собираются расходиться с сознанием выполненного долга.
Мать снова хватает ребенка на руки. Малыш хмурит светлые бровки, как будто напряженно, изо всех сил пытается что-то осознать, потом с таким же крайним напряжением, явно преодолевая слабость и неповиновение всех членов, поднимает ручку…
– Что? Что? – с тревогой спрашивает мать.
С третьего раза у него получается сконцентрировать взгляд и направить движение руки.
С облегченной улыбкой он нажимает пальчиком на нос матери и хрипло, но торжествующе говорит:
– Мама! Би-и-ип!
И явно ждет, что теперь-то уж мать перестанет плакать и засмеется. Ему это всегда помогало – значит, поможет и ей.
Врачи, улыбаясь, уходят из палаты, мать судорожно, почти подвывая, смеется сквозь слезы, а пожилая медсестра как-то подозрительно часто моргает.
Слишком маленький?
Сага о северной бабушке
Произошло это лет десять назад.
Уже под вечер ко мне на прием пришла молодящаяся интеллигентная дама с толстым широколицым младенцем на руках. Сонному младенцу на вид было около года, возраст дамы допускал различные варианты родства, поэтому я решила пока помолчать.
Как я и предполагала, дама сразу взяла быка за рога:
– Я – бабушка! – решительно заявила она. – Вообще-то нам, наверное, надо к психиатру. Но я не знаю, как оформить, поэтому сначала к вам.
– Помилуйте! – нешуточно удивилась я. – С таким маленьким ребенком – к психиатру?! Может быть, к невропатологу?
– Нет-нет! – дама сокрушенно покачала прической. – Здесь все серьезнее. Я и так ждала два месяца – думала, само пройдет…
– Да что случилось-то? – не выдержала я.
– Сейчас покажу, – пообещала дама, и как следует встряхнула младенца. – Олечка!
До этой секунды я полагала, что толстощекий, широкоскулый младенец – мальчик.
Услышав призыв бабушки, Олечка распахнула темные, как бы припухшие глаза и добродушно улыбнулась, обнажив мелкие, неровные, словно рассыпанные во рту зубы.
– Олечка, спой!
Дальше произошло нечто действительно странное. Девочка встрепенулась, напружинила пухлые ручки и не менее пухлые ножки, прижала подбородок к груди, широко раскрыла рот и…
Ничего подобного мне до той минуты слышать не приходилось. Низкий переливчатый звук вибрировал прямо на моих барабанных перепонках. Олечка исподлобья смотрела на меня пронзительными глазками и слегка двигала головой, модулируя свое завывание, напоминавшее то ночной вой метели, то визг неисправных тормозов. Иногда в горле ребенка раздавалось какое-то бульканье, иногда все это прерывалось низким хрипом, как будто бы Олечке не хватало воздуха.
– Все, хватит! – дама вполне неделикатно хлопнула внучку по спине.
Олечка докончила последнюю руладу и послушно замолчала.
– Господи, да что же это?! – совершенно непрофессионально воскликнула я.
– Хотела бы я знать! – вздохнула дама.
– Сколько Олечке сейчас?
– Год и два месяца. Началось три месяца назад. Сейчас лучше, потому что она стала что-то понимать. Раньше был кошмар. Она могла «запеть» в тихий час в яслях, в автобусе, на прогулке. У окружающих просто челюсти отваливались, а у меня нервный тик начинался. Вот видите, и сейчас еще веко дергается…
– Олечка что-то говорит?
– Практически нет. «Мама», «папа», «пи» – это пить или писать, «ки» – это кошка. Пожалуй, и все.
– В каких случаях она… гм… поет?
– Да в любых. Когда настроение хорошее, когда плохое, когда просто скучно. Может под телевизор запеть. Сейчас вот стала петь по просьбе.
– А так… в целом… Олечка ведет себя как обычный ребенок?
– В том-то и дело! Прекрасная девочка. Умная, спокойная, ласковая. Невропатолог нас смотрел, сказал: все бы так развивались… Так что нам – к психиатру!
Глава 1
Сага о грязных ботинках
Действующие лица:
Саша — 15 лет, 1 м 85 см рост, 46 размер обуви, 9 класс, учится хорошо, занимается в шахматном клубе при Доме творчества, имеет взрослый разряд по шахматам, с учителями ровен, вежлив, со сверстниками слегка замкнут, но доброжелателен. Близких друзей нет, есть несколько хороших приятелей. В свободное время любит слушать музыку и смотреть киноклассику. Внешне привлекателен, хотя и переживает из-за юношеских прыщей. С девушками не встречается, все попытки отдельных представительниц прекрасного пола завязать с ним какие-то отношения мягко блокирует.
Мама Саши, Мария Михайловна — 45 лет, экономист, внешне привлекательна, в общении интеллигентна, сдержанна. Работает главным бухгалтером в крупной фирме, работу любит. Кроме сына, никаких близких людей не имеет. Круг общения немногочисленный, постоянный в течение многих лет. Развлекаться не любит и не умеет. В свободное время — читает, вяжет, вместе с сыном смотрит киноклассику.
— Доктор, я понимаю, что лечиться нужно мне (мягкая, извиняющаяся улыбка). Поэтому я и пришла одна, без Саши. Может быть, вы посоветуете мне какого-то специалиста, какую-то клинику. Я слышала что- то о клинике неврозов, но совершенно не знаю, как туда попадают. И спросить не у кого. Нужно какое-то направление? Или теперь только деньги?
— Мария Михайловна, я не доктор, у меня нет медицинского образования. Я — психолог…
— Извините, пожалуйста, я плохо в этом разбираюсь. Как-то до сих пор не приходилось…
— Может быть, прежде чем мы будем подбирать специалиста или тем более клинику, вы расскажете мне о том, что у вас происходит? Ведь я, в некотором роде, тоже специалист.
— Да, конечно, извините. Просто я подумала, что, раз детская поликлиника, вы работаете только с детьми…
— В основном мне приходится работать с семьями. Очень редкие дети имеют проблемы, совершенно отдельные от семьи.
— Вы правы. Я тоже всегда так думала. Проблемы детей — это почти всегда ошибки родителей. И я очень старалась не ошибаться. Много думала. Я ведь одна воспитывала Сашу. С самого начала. Наверное, вам надо знать: это было сознательное решение — иметь ребенка, воспитывать его одной.
— А отец Саши?
— У него была другая семья, больное сердце, пожилая жена, с которой он прожил 25 лет. Он работал, она ездила с ним по всему Союзу, отказалась от своей карьеры, и, хотя дети выросли, он не мог оставить ее. Я его понимала и принимала таким. Он был очень порядочным человеком. Он был намного старше меня. Сейчас его уже нет в живых. Иногда я думаю, может быть, вся эта история его и убила…
Я энергично и отрицательно мотаю головой, потому что именно этого ждет от меня Мария Михайловна, а про себя думаю, что она вполне может быть права: немолодых порядочных людей с больным сердцем такие истории часто сводят в могилу. А вот непорядочным такие ситуации — хоть бы хны! Что и обидно.
— Саша знает об отце?
— Да, Саша знает всю правду. Он хотел встретиться со сводными братом и сестрой, но я ему запретила, чтобы не травмировать вдову. Она не знает о моем и Сашином существовании. Я сказала: может быть, потом, когда… Саша понял и согласился. Вы думаете, я была неправа?
— Не знаю, вам решать, — я ушла от ответа, а про себя подумала, что пожилая женщина, которая когда-то объездила вслед за любимым мужчиной весь Союз и посвятила ему и детям всю жизнь, вряд ли осталась в таком уж неведении по поводу последнего, быть может, рокового романа мужа.
— Саша очень похож на отца. Очень. У нас никогда не было секретов друг от друга. Он долго не спрашивал, а когда спросил, я ему сразу рассказала. И даже показала письмо, последнее, которое он передал мне уже из больницы, с другом. Там были стихи, знаменитые, помните:
«…И может быть — намой закат печальный Блеснет любовь улыбкою прощальной».
И последняя строчка:
«Мне повезло! Прости и спасибо за все!»
— Угу, — сказала я и замолчала, глядя на ковровый узор. Я несентиментальна, но подобные откровения как-то предрасполагают к паузе.
Молчание нарушила сама Мария Михайловна: