Мысленный волк варламов

«Мысленный волк» — это не просто псевдоисторический роман. Это ещё и попытка дать универсальную версию происхождения смут в истории России через помрачение умов, червоточину душ. Но, к сожалению для Варламова, Достоевский уже написал своих «Бесов», тем самым изрядно насолив не только Варламову, но и многим, посчитавшим себя созревшими для того, чтобы замахнуться на проблему происхождения и развития катаклизмов в государстве российском. Классик вспахал такое громадное поле, что труды остальных выглядят на фоне его гектаров небольшими грядочками. Ухоженными, со своими огурчиками и помидорчиками, но, всё-таки, грядочками. Это не означает, что плох тот же Варламов, это означает другое — велик Достоевский. Величие проявляется, в частности, в способности разглядеть в современности зёрна, из которых в будущем вырастают целые явления. Дар предвидения, дар визионерства нисходит на избранных. Остальным приходится анализировать прошлое, взгромоздившись на вершины накопленных знаний и мнений.
Почему я вспомнил Достоевского с его Бесами? Да потому, что есть пересечения по двум, бросающимся в глаза моментам. Во-первых (или во-вторых?), оба писателя исследуют причины повреждения сознания и катастрофические последствия этого. Только у Достоевского показано время, когда «процесс пошёл», а у Варламова — уже приобрёл характер катастрофы. Во-вторых – и у того, и у другого среди действующих лиц мельтешат их коллеги по перу. Добавлю ещё — «Мысленный волк» написан в таком стиле, что если бы можно было незаметно подбросить его в коллекцию русских романов конца 19-го начала 20-го века, то, пожалуй, только искушённые специалисты могли бы выявить подкидыша. Теперь я оставлю Фёдора Михайловича в покое и кратенько пробегусь по работе нашего современника.
.
Начну с мысленного волка — метафоры, вынесенной в название. По сути, нам предложена своеобразная концепция, объясняющая динамику истории человечества. Вкратце так: вначале было хорошо. Но потом где-то от кого-то родилась мысль, смыслом существования которой стала охота на сознание человека. Стоило человеку дать слабинку и нечаянно привлечь мысль – как вот она, уже внутри, уже грызёт сознание. В Средние века инквизиция отгоняли мысли от своей паствы, а если находились отщепенцы, впустившие мысль в себя, то монахи её уничтожали. Часто вместе с человеком — так надёжнее и эффективнее. Пастыри справлялись с охраной своих стад. Однако, наступила эпоха Возрождения и мысленные волки распоясались, не получая должного отпора. Расплодившиеся, как мухи дрозофилы, философы и прочие умники так раскормили зверя, что его жертвой стали все страны и народы. Кроме одного, которого вы все знаете. Стояла его страна как крепость, вдоль прочных стен которой бегали, истекая жадной слюной, эти самые волки, которые из мысленной породы. Нет, были, конечно, и в этой стране немногочисленные жертвы волков, которые посматривали на Запад, поддавались заграничным прелестям, но страна, в целом, держалась как кремень. Так бы и стояла, если бы не один тевтонец Нитщ. Пришёл, нагадил, победил. А как бы было здорово, если бы не пустили, если бы заморозили, если бы… Да что теперь об этом. Во всё виноват Чубайс Нитщ (в широких кругах известный как Ницше). Вот такая теория, вот такие волки. Трудно судить, на полном ли серьёзе излагал автор свои взгляды, либо намеренно изложил в слегка гипертрофированном виде, да и я ещё намеренно вульгаризировал основы нового учения, но и такое краткое описание достаточно близко передаёт базовые теоретические положения романа. Теперь можно кратко пробежаться по действующим лицам и исполнителям.

Сделав весьма прозрачные намёки на реальных людей, Варламов, тем не менее, прикрыл вымышленными именами, как фиговыми листками, Пришвина, Грина, Розанова, Распутина. Мелькают на страницах Мережковский и Гиппиус, Суворин. Пробегает даже тень Горького, но это только тень, которая волею писателя помещена в один сосуд с Бонч-Бруевичем – самым зловещим персонажем романа, локальным выбросом материализовавшегося волка. Такой авторский ход даёт, конечно, возможность позволить себе определённые вольности по отношению к своим героям, но, как мне показалось, литературная палка достаточно сильно перегнута и в романе сводятся какие-то личные счёты, если можно употребить такое выражение по отношению к давно ушедшим из жизни историческим личностям. Как ни странно это звучит по отношению к устоявшейся традиции, но Распутин оказался среди положительных героев, если считать признаком этого нейтральный тон по отношению к зловещему старцу. Варламов предлагает читателю отделить медийный образ, созданный молвой и стараниями печатных органов, от пускай и не самого, но всё-таки человечного человека, волею судьбы заброшенного в эпицентр российского помрачения умов.
Если кратко выразить свои впечатления от книги, то они уложатся в одно слово – неудовлетворённость. В таких случаях мне в голову приходят сюжеты русских сказок с мёртвой и живой водой. Кусочки романа добротно выписаны, аккуратно подогнаны друг к другу, спрыснуты мёртвой водой, а вот живой под рукой не оказалось, и потому действие получилось плоским, двумерным, бледным. Словно видишь всё через мутное стекло. Писано разумом, но не сердцем, а одной техники мало. И ещё одна мелкая, но существенная для чтения деталь – очень уж неудачно подобраны фамилии персонажей, один Легкобытов (который Лжепришвин) чего стоит — постоянно спотыкался на этой громоздкой конструкции.
Не могу поставить Мысленному волку высокую оценку – не моё это, не задело, не затянуло, не убедило своими образами. Да и этот зверь, мысленный волк, показался неудачной метафорой или, точнее, неудачно развёрнутой, мало что объяснившей как эмоционально, так и рационально. Жаль, тема интересная.

Алексей Варламов

Мысленный волк

Часть первая. Охотник

Больше всего на свете Уля любила ночное небо и сильный в нем ветер. В ветреном черном пространстве она во сне бежала, легко отталкиваясь ногами от травы, без устали и не сбивая дыхания, но не потому, что в те минуты росла — она невысокая была и телосложением хрупкая, — а потому что умела бежать, — что-то происходило с тонким девичьим телом, отчего оно отрывалось от земли, и Уля физически этот полубег-полулет ощущала и переход к нему кожей запоминала, когда из яви в сон не проваливалась, но разгонялась, взмывала, и воздух несколько мгновений держал ее, как вода. А бежала она до тех пор, пока сон не истончался и ее не охватывал ужас, что она споткнется, упадет и никогда больше бежать не сможет. Тайный страх обезножеть истязал девочку, врываясь в ее ночные сны, и оставлял лишь летом, когда Уля уезжала в деревню Высокие Горбунки на реке Шеломи и ходила по тамошним лесным и полевым дорогам, сгорая до черноты и сжигая в жарком воздухе томившие ее дары и кошмары. А больше ничего не боялась — ни темноты, ни молний, ни таинственных ночных всполохов, ни больших жуков, ни бесшумных птиц, ни ос, ни змей, ни мышей, ни резких лесных звуков, похожих на взрыв лопнувшей тетивы. Горожанка, она была равнодушна к укусам комаров и мошки, никогда не простужалась, в какой бы холодной речной воде ни купалась и сколько б ни мокла под августовскими дождями. Холмистая местность с островами лесов среди болот — гривами, как их тут называли, — с лесными озерами, ручьями и заливными лугами одновременно успокаивала и будоражила ее, и, если б от Ули зависело, она бы здесь жила и жила, никогда не возвращаясь в сырой, рассеченный короткой широкой рекой и изрезанный узкими кривыми каналами Петербург с его грязными домами, извозчиками, конками, лавками и испарениями человеческих тел. Но отец ее, Василий Христофорович Комиссаров, выезжал в Высокие Горбунки только летом, ибо остальное время работал механиком на Обуховском заводе и в деревне так скучал по машинам, что почти все время занимался починкой нехитрых крестьянских механизмов. Денег с хозяев за работу он не брал, зато на завтрак всегда кушал свежие яйца, молоко, масло, сметану и овощи, отчего болезненное, землистое лицо его молодело, лоснилось, становилось румяным и еще более толстым, крепкие зубы очищались от желтого налета, а азиатские глазки сужались и довольно смотрели из-под набрякших век. На горбунковских мужиков этот хитрый опухший взгляд действовал столь загадочным образом, что они по одному приходили к механику советоваться насчет земли и хуторов, но об этом Василий Христофорович сказать не умел, однако мужикам все равно казалось, что петербургский барин что-то знает, но утаивает, и гадали, чем бы его к себе расположить и неизвестное им выведать.

Иногда к неудовольствию молодой жены Комиссаров ходил на охоту вместе с Павлом Матвеевичем Легкобытовым, надменным нервозным господином, похожим чернявой всклокоченностью не то на цыгана, не то на еврея. Легкобытов по первой профессии был агрономом, но на этой ниве ничего не взрастил, если не считать небольшой книги про разведение чеснока, и заделался сначала журналистом, а потом маленьким писателем, жил в деревне круглый год, арендуя охотничьи угодья у местного помещика князя Люпы — загадочного старика, которого никогда не видел, потому что у Люпы была аллергия на дневной свет и на людские лица, за исключением одного — своего управляющего. Про них двоих говорили дурное, но Легкобытов в эти слухи не вникал, он был человек душевно и телесно здоровый, с удовольствием охотился в прозрачных сосновых и темных еловых лесах, натаскивал собак, писал рассказы и в город ездил только за тем, чтобы пристраивать по редакциям рукописи да получать гонорары по двадцать копеек за строчку. Журналы его сочинения охотно брали, критика их то лениво бранила, то снисходительно хвалила, а механик Комиссаров любил своего товарища слушать и был у Павла Матвеевича первым читателем и почитателем. Однажды он даже привез сочинителю из Германии в подарок велосипед, на котором Легкобытов лихо разъезжал по местным дорогам, вызывая зависть мальчишек и ярость деревенских собак. На первых он не обращал внимания, а от вторых отбивался отработанным приемом: когда пес намеревался схватить его за штанину, велосипедист резко тормозил, и животное получало удар каблуком в нижнюю челюсть. Но столь жестоко Павел Матвеевич относился только к чужим псам, в своих же охотничьих собаках души не чаял, ценил их за ум, выносливость и вязкость и дивные давал имена — Ярик, Карай, Флейта, Соловей, Пальма, Нерль, а у иных было и по два имени: одно для охоты, другое для дома. Однажды купил гончую по имени Гончар и переименовал в Анчара. Он был вообще человек поэтический, хоть и казался грубым и резким.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *