После многодневной непрекращающейся осады весна ворвалась в город. Рушились подточенные солнцем снежные валы и крепости, воздвигнутые ребятишками, а в лужах терпели бедствие бумажные флотилии, дымились еще не очищенные от снега скаты темно-серых крыш; грачи, словно минеры, озабоченно прощупывали длинными белыми носами нестаявший снег.
Зима отступила в сады, укрылась за сараями и заборами и только по ночам осмеливалась на вылазки, перехватывала морозцем ручьи.
Под всеми крышами барабанила капель, во всех дворах звенели детские голоса, а над домами и дворами, над улицами и перекрестками выписывали виражи грачи, не смолкавшие ни на одну минуту.
За городом уже пестрело от проталин. Чернели гребни прошлогодней пахоты, бурели пролысины старой травы. Солнце плавило остатки снега, и воздух звенел от стеклянного шороха бессчетного множества подтаивавших льдинок, от стекающей капля за каплей где-то в тайниках сугробов талой воды.
Задания
- Выделите причастный оборот:
- I – не обозначенный запятыми;
- II – обозначенный запятыми.
- Выпишите любое предложение с причастным оборотом, переделайте его в синонимичное сложное предложение.
- Найдите 3–4 слова, употребленные в переносном значении; выпишите словосочетания, в которые они входят. Составьте словосочетания, в которых эти слова употреблены в прямом значении.
- Найдите причастие:
- I – образованное от глагола совершенного вида II спряжения;
- II – образованное от глагола совершенного вида I спряжения.
- Обозначьте морфемы в словах:
- I – воздвигнутые, очищенные, минеры;
- II – перекрестками, подтаивавших, прощупывали.
- 6. Выполните фонемный разбор слов:
- I – отступила;
- II – рушились.
- Озаглавьте текст, разбейте на абзацы.
— Вот такая, стало быть, история. Недаром сказано: не родись красивым, а родись счастливым… Все, как у людей. — Петровна потуже затянула концы белого платочка.
Три года прожила она на стороне, при внуках. За это время перевелась вся ее деревенская живность. Огород так одичал, что потом едва отлопатила, от осота отбила. Сразу по приезде выскребла полы; словно гаданье, раскидала цветные половички, от соседей возвернула свою гераньку, та как и была — вся в алом цвету. Не утерпела, еще по дороге понюхала: ах ты, родненькая моя, пахнет-то как! Аж слеза навернулась. Проходивший мимо отец Василий заново освятил жилище, самолично зажег лампаду в святом углу.
Принялась жить…
Солнышко всходит да заходит, дни бегут, а заботы, окромя огорода, нету: ни тебе покормить кого, ни приголубить. Не привыкла так-то жить — пусторуко. Выйдет за порог, а во дворе — ни живой души.
И пошла Петровна по знакомым яичек поспрашивать, чтобы изнова квохтушек завести. Набрала ровно дюжину — из разных рук, с тем чтобы и у нее курочки стали разными. На дворе веселее, когда одна в крапушку, другая с хохолком, а иная — вся в рюшах. И чтоб петушок удачным оказался: хозяином на дворе был, не шастал по соседям. От него весь порядок в заводе. Ну, конечно, чтобы и на песню был дока. Особенно на раннюю Пасху. Любила она, когда небо в синих проталинах, теплынь, даже в дом не охота. Первая пчелка прямо из снежницы пьет. В соседней Покровке заутренний колокол эдак медово кладет поклоны. А петухи — как оглашенные! И ее тоже: крылами машет, старые перья от себя метет. Да как наддаст, наддаст — хоть подушкой накрывайся. Ведь толечко отгорланил, еще в ушах не улеглось, а он, переморгнув, уже заново гребень на спину закидывает, на цыпочки встает. Похоже, и петухи благовесту радуются.
Этакого певня и мнила себе Петровна: из дюжины-то яичек, кто-нибудь, Бог даст, кочетком да проклюнется.
Принесла из чулана решето, выстлала донце пеньковой куделью и, перекрестясь, бережно уложила яички на мяконькое, а под решето подсунула резиновую грелку с теплой водой. Все это гнездовье обвязала старенькой шалью и стала ждать. А чтобы не сбиться со счета, на самоварной лучине нанесла первую отметину. Одна мета — один день, а их двадцать одна полагается: ровно три недели.
Все прошла, все исполнила Петровна, как присоветовала покровская зоотехничка Вика Сергеевна. Ни одной ночи сполна не выспала, еще потемну вставала греть да наливать воду, а сами яички — на другой бок поворачивать. И в последний раз собралась было двадцать первую насечку сделать, а он, золотенький, возьми да и пикни: «Пинь!» — будто капля сронилась в пустое ведерко. Дескать: а вот и я! И пошло капать: пинь да пинь… К вечеру все до единого из скорлупок выломились. Поначалу Петровна даже растерялась: эвон, сколько и все хорошенькие! В золотой пушок одетые, глазки чернявенькие, с понятием, а пальчики уже с коготками. Стоит, голубчик, на лапках-крестиках, туда-сюда раскачивается да вдруг как припустится бежать, пока не запнется, не опрокинется через голову. Один туда побежит, другой — сюда. Петровна округлила их руками, чтоб не разбежались, а рук-то и не хватает. Была бы квохта-мама — та знает, что с ними делать: присядет, натопорщит перья, раскинет крылья и доверительно, журчащим голоском покличет погреться. Все мамы одинаковы — что цыплячьи, что щенячьи: последнее тепло готовы отдать. Но и еда тоже греет. Петровна поколупала заведомо приготовленное яичко, мелко искрошила его на тарелку и выставила угощенье на половичок. Однако цыплята не сразу поняли, что к чему, толпятся вокруг посудинки, некоторые попусту пробуют склевывать с ободка нарисованные незабудки. Тогда Петровна сжала кулак, выставила указательный палец и, совсем как настоящая курица, принялась стучать ногтем по тарелке. Малыши с любопытством глядели, что делала Петровна-мама, и вот один из них, самый понятливый, самый шустрый, мелькнув зачатками крылышек, взгромоздился на край тарелки, покачался-покачался, обретая равновесие, и, царапая коготками глянец поливы, съехал на попе в самый ворох яичного крошева. «Цып-цып!» — тоже доверительно, ласково звала Петровна, продолжая постукивать по тарелке. Поняв, что надо делать, первым заскочивший птичик тоже стукнул в край тарелки, но, догадавшись, откуда исходил манящий запах, наконец попал в желтую крошку и осторожно, закрыв глаза, проглотил свою первую добычу. «Ну что же вы?» — подбадривала Петровна остальных, все еще не сумевших одолеть приподнятую круговину тарелки. «Яичко свеженькое, сладенькое. Вон братец ваш уже по второму разу клюнул. Оно ведь так: кто смел, тот и за двоих съел. А то как же?». Но первое яичко не столько склевали, сколь на лапах по дорожке разнесли.
Через неделю они уже вовсю подбирали с разостланной во дворе газетки пшенную кашу — крутенькую, рассыпчатую, да еще норовили закусить и мухой, тут же нахально потиравшей лапки, или склевать пробегавшего по газете перепуганного муравьишку. Одним словом, стали потихоньку обвыкаться на белом свете и больше не прятались под Петровниной юбкой от пролетавшего воробья. А тот, что первым залез в тарелку, так непоседой и оставался, с каждым днем пуще прежнего. Еще не виделось особых примет, а Петровна как-то сама-собой определила, что этот-то непременно станет кочетом. На его подкрылках раньше, чем у других, заострились белые остинки, которые уже через несколько дней обнажили туго свернутые маховые перышки. Почувствовав на себе этакую обнову, шустрик возымел желание привстать на лапах и помахать еще не оперившимися подкрылками. Ветру, конечно, не получилось, но на однокашниц произвел должное впечатление, поскольку те все еще оставались в своих желтых пухлявых трико и пока еще махать им было нечем.
Имелся у Петровны и еще один кочеток на примете. Тельцем он был покрупнее остальных цыпляток и на ногах повыше. Но какой-то медлительный, вроде как не выспавшийся. Едва из-за тучек проглянет солнце, как он зажмуривается и замирает в млеющем забытьи, как бы про что-то думает. Усомнилась Петровна: здоров ли? Но вроде ничего, из рук вырывается упрямо, сильный такой. И вообще — предпочитал жить самолично. Петровна частенько не досчитывалась его, когда собирала выводок на ночлег, но он, негодный, даже не пикнет, не подаст голосу, что, мол, я тут, в дворовой мураве затерялся. Оперяться он не спешил, как бы не замечал своего ясельного костюмчика, теснившего в плечах и шаге. Он успел замарать себе лоб в цепкую вишенную смолу. К смоле прилипла одуванчиковая пушинка, и он выхаживал с ней, будто с бантиком, вовсе не замечая этого украшения.
А еще приметила Петровна, что он никогда не гонялся за мурашами, а только следовал за ними, разглядывал со своего высока. За все эти чудачества она назвала его Тепой: уж больно он какой-то неловкий, одним словом — недотепа.
К середине лета закурчавились Петровнины цыплята. Разоделись в свой веселый трикотаж: три курочки получились чернявенькие, три в мелкую серую смушку, а остальные выбрали себе мягкий каштановый цвет. Ну, прямо, красавицы! Правда, на маленьких аккуратных головках еще не было никаких украшений — ни гребешков, ни сережек, да и мини-хвостики едва проступали между полами молодых крыльев. Шустрик тоже принарядился: накинул на себя огнистый, расшитый позолотой, выпускной офицерский мундирчик. На ногах — желтые чешуйчатые сапожки с заострившимися шпорцами на пятах. На темечке пока еще ничего тоже не наросло, а только обозначился розовый галунчик, из которого потом, аж к третьему Спасу, возвысится бордовый зубчатый гребень, который положен лишь в генеральском чине.
Про себя Петровна называла разбитного петушка Магометкой, потому что яичко, из которого он объявился, подарил ей Магомет Сундуков, заезжий муж прежней заведующей здешним сельпо Зинки Теребневой. У них полон двор всяких кур и болтливых индюков. На птичьи окорочка они и дом построили, и машину купили. Магомет — человек, видать, знающий.
— На, дарю… — сказал Магомет, потерев яичко о свой волосатый, пухлый живот — Заводи на здоровье! Конкурентом будешь.
— Мне чтоб петушок получился.
— Будет тебе петух, — кивнул Сундуков. — Это яичко я на тарелке крутил. Все сошлось: петушком будет!
— И чтоб петь умел… — попросила Петровна.
— Веселый будет! — заверил Магомет. — Говорю тебе точно. Спать не даст!
И нос у петуха крючком получился — совсем, как у Магомета, припомнила Петровна. Вылитый Магометка.
На Тепе особенных обновок не появилось, немного оперились только крыльца, остальное все еще пребывало в первородном сквозном пушку, так что казалось, будто Тепа хаживал в одном распахнутом пиджаке, но без штанишек. Чудак, право!
Невесть кем сказано: большие дети — большие заботы.
Ну, казалось бы: одеты, накормлены — Петровна уже и хлебушка, и рубленой травки стала добавлять — чего же еще? А вот поди ж ты: начали выяснять отношения — кому первому клевать, а кому опосля. Магомет, завидев Тепу, прямо-таки из себя выходит. Едва тот к еде, как и он тут как тут, клювом замахивается. А еще курочки невеститься начали. Ну, не всерьез, конечно, а так, пококетничать малость. То павой пройдет на долгих ногах или тоненьким голоском затюрлюкает. От этого Магометка еще рьяней делается. Так и наскакивает, так и намекает: «Пойдем, выйдем…». Конечно, Тепа, будучи повесомей и повыше на крепких ногах, мог бы и сдачи дать. Но юные прелестницы пока еще его не занимали, не пришел черед, и он уединялся в дворовых зарослях просвирника и спорышевой муравки.
Как-то раз Петровна даже изловила Магомета и, удерживая его за бока, принялась подразнивать им Тепу, чтобы тот, осерчав, в конце концов, набросился бы на своего соперника. Она рассчитывала, что если Тепа задаст Магометке трепку и почувствует над ним свое превосходство, то таким способом утвердится в правах хозяина курятника. Но глупый Тепа не понимал, чего от него хотят, и не стал клевать затиснутого Магометку в голое темечко, а только пятился назад и удивленно, на высокой ноте спрашивал: «Что такое? Что такое?»
Зато Магометка, хватая воздух когтистыми лапами и взъерошив свою золотистую манишку, улучил-таки момент и так сильно, с вывертом стукнул Тепу в самую маковку, что в клюве его осталось несколько выщипнутых перьев.
— Что такое!? — еще больше удивился Тепа, потрясая головой.
…А между тем Тепа тоже наконец определился в своем одеянии. Сюртучок на нем выперился отменный — перышко к перышку. Если перышко имело темную окантовку, то следующее, перекрывавшее его перо — обязательно с белой торочкой. И так все — с верху до низу — и плечи, и спинка, и бриджики: пометка темная — следом пометка белая, темное — белое. А вместе — приятная тонкая рябость, как у крупной кольчатой вязки, И ничего лишнего, один только многозубый пунцовый гребень, будто замшевый гвардейский берет, свободно опадавший на правый глаз, с оранжевым отрешенным зраком.
Заходила соседка, любовалась Тепой:
— Вот бы такую породу завести. Какой красавец!
— Да ить как заведешь? — пожаловалась Петровна. — Своих подружек никак не замечает. Вот вижу, нравится он курочкам. Они и так около него, и эдак… А он, дурной, все растет, никак не остановится. Только недавно в перо оделся. Нет в нем петушиного гонора. Я дак и голоса его не слыхала. Другие петушки уже пробуют кукарекать. Первое коленце кое-как возьмет, а на втором — осекнется — учится. А этот, как немтырь. Может, к нему все еще придет, да когда — уж скоро зазимки? А Магометка, идол, в чем только душа? — такой натурный, совсем этого заневолил. Не то, что к курице — к еде не подпускает. Я и так — посажу его на колени да тайком с ладони кормлю. Дак Магомет, ежели увидит, сразу подскакивает и норовит меня ущипнуть: дескать, не смей на него зерно тратить, мне лучше отдай! Вишь, синяки на ногах — его работа.
— А я бы, девка, так сделала, — посоветовала соседка. — Вот днями Успенье будет, возьми да и свари петушиную лапшицу. Да и меня на петушатинку пригласи.
— Да жалко, — не одобрила Петровна. — Птица же. Она ведь без понятия…
— Как же без понятия! Это мое! И твое — тоже мое!
— Ну что поделаешь? У них так заведено. С людей пример берут…
— А я бы живо такому башку оттяпала. И вся тебе морока… — упорствовала соседка. — Ведь им все одно вместе не жить.
— Как можно? Я же их от самого яичка лелеяла.
— Ну тогда к Парфенихе сходи, — засмеялась соседка. — Попроси какого-нибудь приворота. Чтоб от кур не воротило.
— Да ну тебя! — отстранилась Петровна. — Смеешься, что ли?
— Ну тогда живьем продай.
— Кому продашь? Это ж надо в город ехать. А как от огорода поедешь — картошку скоро копать. Ладно, пусть пока бегает…
Свозить Магомета на городской рынок долго не получалось. А потом навалилась картошка. Это сколько же надобно почертоломить лопатой, пока перевернешь вверх дном эти пятнадцать соток. Под конец и спина столбняком возьмется, десять раз ойкнешь, пока последнюю картошину с земли подберешь. Копает Петровна, а сама все по небесам шарится, не копятся ли тучи, не заходит ли невзгода? А ты, говорят, не жадничай, сажай поменьше. Дак как же поменьше, ежели тут вся твоя жисть. Пенсию выглядать — шею свихнешь. А денежки кажин Божий миг нужны. Без копейки и охнуть боязно. Иной пуздырек растирки дороже ведра картошки. А на Петровне всяких болестей, что кужучек на чулках. А под запись уже никто ничего не дает. Это прежде бывало: придешь в сельпо и говоришь Зинке: запиши пару селедок под яички. Ладно бы брать картошку под соху — споро и неуморно: утром начали — к вечеру того же дня пошабашили. Еще девочкой была, лошадкой выпахивали. Тихо, без грохоту, без керосину, разве что конь хвостом свистнет, когда мухи одолеют. В сухую погоду картошка так и катится на обе стороны из-под лемехов. Да где ее теперь найдешь, эту сошку, разве что в музее. Да и конь ныне редок, всех со свету посживали: дескать даром корм ест. Перешли на трактора. А тракторов наделали — выше избы росту. Где ж ему, такому дуралею, к примеру, на Петровнином огороде разъезжать? То смородинный кустик своими галошами сотого размера притопчет, то сарайку заденет, аж из-под крыши ласточкины гнезда попадают.
Картошку выкопать — еще не вся забота. Ведь и потом ей надо лад дать: от лишней земли избавить, на ветерке просушить, в погреб перетащить да и там с ведрами — вниз — вверх, вниз — вверх. На все — руки-руки нужны. А их запасных-то и нетути. Какие достались — кривые, с шишками на суставах, с черноземным маникюром. Поднесет Петровна пальцы ко рту, дует на них ветром, а они от ведерных дужек полымем горят, аж слезы за пазуху ручьем бегут.
С картошкой до самого Воздвиженья проваландалась, до самого дня, когда все ползучие гады на зиму в кучу сползаются, лезут во всякие щели, в погреба, ежели не заперто…
Уж и утренние росы калеными стали, мокрая юбка аж до обеда сохнет, а она все ведрами бренькает.
Перевернутая земля для птицы полна поживы: червяк ли, поздний кузнечик, а то забытый переспелый огурец весело до семечек раздолбать. Радуется Петровна: пусть куры вдоволь набегаются, вот, раздождится, еще взаперти насидятся. И только Тепа все один да в стороне.
И надумал он себе занятие: Петровну с картошкой до погреба провожать. Она во двор, и он за ней. Иногда наперед забежит, первым вышагивает, вроде как дорогу кажет. «Ты бы взял у меня ведерко да пособил, — горестно усмехалась Петровна. — Ах, недотепа ты мой!» И жестко утверждалась: «Вот досыплю закром и повезу Магомета на базар. Дадут рубль — за рубль отдам, не стану упираться».
Завсегда после уборки огорода Петровна надолго выбывала из строя. И когда у сына в Тюмени жила. И на этот раз не минуло…Уложил ее этот распроклятый ревматизм. Страсть, как ноги выкручивает. Привязался к ней еще с артельных бураков. Ну да какие хворости, какое лежанье? Водицы принести надо? Надо! Хоть один раз за пару ден. Печку истопить тоже надо: уже иней под забором на полдня ложится, пар изо рта валит. Куда ж еще: Покров на дворе! Зима — вот она.
Да забыла помянуть, что два раза за день, утром и вечером, в сарайке курам сыпануть обсевков надобно. А еще забота — изловить Тепу, занести в сени и там отдельно от всех покормить бедолагу. Совсем извелся в приживалах, даже полегчал чуть ли не вполовину. Заметила Петровна, что Тепу не пускают на общий насест, где куры, прижимаясь друг к дружке, коротают долгие и уже лютоватые ночи. А среди них Магомет — как «фон-барон», пристроился в самом теплом месте, нос за пазухой, в рыжей манишке греет.
Взяла Петровна молоток, ножовку и, несмотря на хвори, соорудила Тепе отдельную, свою собственную засидку — в уголке, подальше от коллективного насеста, чтобы сверху не падал на него помет.
В ту лихую ночь Петровна коротала на печи, на старой, вытертой кухлянке — грела ноги. Ночь пала студеная, метельная: трещала матица, взахлеб выло в печи, секло ледяной дробью в запушенные окна. Петровна почему-то вспомнила из дальнего далека, что нынче Кузьминки, которые считались куриным днем. На обед варили кочета во щах, звали на похлебку родственников. А накануне приглашали батюшку, окропить насест, чтобы яички в доме не переводились. Вспомнилась и давняя прибалачка:
Восседайте, гости, кругом,
Полепнее друг ко другу:
Будет петушатинка,
А попу — курятинка.
— Нынче бы, в куриный день Магометке наверняка не поздоровилось бы. За его злую шкоду и неправедность, — на печи вершила свой суд Петровна.
А еще за обедом возбронялось грызть мослы и хрустеть куриными костями — будто бы дурная примета.
А над крышей все скрипела с тонким подвывом старая ветла, и, тревожно слушая ее, Петровна боялась, что не сдюжит она — падет и напрочь разбросает трубу.
viperson.ru
К сожалению, современные сказки, несмотря на их разнообразие и огромное количество, не несут в себе той гениальной смысловой нагрузки, которой может похвастаться детская литература прошлых лет. Поэтому мы всё чаще и чаще знакомим наших деток с произведениями писателей, которые давно зарекомендовали себя как искусные мастера писательского дела. Одним из таких мастеров является Николай Носов, известный нам как автор произведений Приключения Незнайки и его друзей, Мишкина каша, Затейники, Витя Малеев в школе и дома и других не менее популярных рассказов.
Сказки Носова читать
Приключения Незнайки и его друзей
Заплатка
И я помогаю
Карасик
Приключения Толи Клюквина
Саша
Фантазёры
Про репку
Три охотника
Леденец
Милиционер
Бобик в гостях у Барбоса
Приключения Коли и Миши
Автомобиль
Мишкина каша
Дружок
Телефон
Бенгальские огни
Тук-тук-тук
Огородники
Наш каток
Затейники
Находчивость
Метро
Живая шляпа
Огурцы
На горке
Ступеньки
Затейники
Клякса
Федина задача
Замазка
Шурик у дедушки
Весёлая семейка (повесть)
Важное решение
Неожиданное препятствие
Выход найден
На другой день
Начало
Температура падает
Температура повышается
Майка дежурная
Всё пропало
Сбор отряда
Шефская работа
Последние приготовления
Самый тяжёлый день
Чья вина?
Когда погасла надежда
Наша ошибка
День рождения
На волю
Стоит отметить, что рассказы Носова, читать которые можно деткам в любом возрасте, трудно отнести к категории сказок. Это скорее художественные повествования о жизни простых мальчишек, которые, как и все в детстве ходили в школу, дружили с ребятами и находили приключения в абсолютно неожиданных местах и ситуациях. Рассказы Носова это частичное описание детства самого автора, его мечты, фантазии и отношения со сверстниками. Однако стоит заметить, что автор совсем не увлекался литературой и тем более не пытался писать что-либо для публики. Переломным моментом в его жизни стало рождение сына. Сказки Носова рождались буквально на ходу, когда молодой отец убаюкивал своего сына, рассказывая ему о приключениях простых мальчишек. Так простой взрослый мужчина превратился в писателя, рассказы которого перечитывает уже не одно поколение детишек.
Николай Николаевич спустя некоторое время понял, сочинять остроумные и весёлые истории про ребят это лучшее, что он мог себе представить. Писатель серьёзно взялся за дело и начал издавать свои произведения, которые незамедлительно стали популярными и востребованными. Автор оказался хорошим психологом и благодаря грамотному и деликатному подходу к мальчишкам, рассказы Носова читать очень легко и приятно. Лёгкая ирония и остроумие никак не задевает читателя, напротив, заставляет лишний раз улыбнуться или даже посмеяться над героями по-настоящему живых сказок.
Рассказы Носова для детей покажутся просто интересной историей, взрослый же читатель непроизвольно узнает себя в детстве. Также читать сказки Носова приятно ещё и по той причине, что они написаны простым языком без слащавых разбавлений. Удивительным можно считать ещё и тот факт, что автор смог избежать идеологической подоплёки в своих рассказах, чем грешили детские писатели того времени.
Конечно же, читать сказки Носова лучше всего в оригинале, без каких-либо обработок. Именно поэтому на страницах нашего сайта все рассказы Носова читать онлайн можно не опасаясь за сохранность оригинальности строк автора.
Вернуться в раздел Рассказы
- Оценка: 8.9/10
- Проголосовало: 654
- Категории: Случай Измена
Стоя на раскоряченных, Анна непроизвольно несколько раз подмахнула ему, глядя куда-то вниз на свой лобок, рукою сжала через футболку грудь. Спепаныч по страдальчески свернул голову в бок, прикрыл веки. Я видела, каких мучений стоит ему эта «непринужденная» прелюдия.
Он лапнул вагину девушки:
— Да ты течешь вся. Ебаться хочешь?
Этим самым он словно спугнул «птицу». Анна очнулась, как в каком-то испуге кинулась на полку. Поджала под себя ноги, обвила их руками, и так и сидела, уткнув пылающее лицо в колени.
— ДАЙ мне, — ласково попросил старик.
Девушка отрицательно потрясла головой.
— ДАЙ мне, лапушка, ДАЙ мне, кисонька. Я тебя сладко выблужу, засажу под самый хвост, глубоко, и буду нежить долго и сладко. И прыщики пройдут. Личико станет белым-белым, груди нальются.
— Нет, нет, не надо, у меня муж, — шептала Анна в колени.
— Сегодня я буду твоим мужем. Будешь мне любящей женой всю ночь, исполнишь долг супружеский сполна. Предлагаю тебе руку и сердце.
Он протянул руку. Не поднимая лица, она страстно пожала ее. Как она увидела, не знаю. Почувствовала, наверное.
— Будем ебаться, и будем разговаривать, это знаешь, как распаляет похоть? И ты будешь материться, грубо, как мужик. Я тебе разрешаю. Будешь?
Она согласно кивнула.
Он встал, свернул постель на своей полке, поднял ее. Направил член на Анну:
— Давай, подготовь его, оближи, хорошенько смочи слюной, чтоб трудно не было.
Она отняла лицо от колен, с мольбой в глазах глянула на деда:
— Но тут же сплошная антисанитария. Потом не подмыться, ничего. И презерватив нужен, без него я не могу.
— Я резинку никогда не напяливаю. Без нее слаще.
— Но мы не одни. У нас есть свидетели, — она имела ввиду меня.
— Я этих «свидетелей» , в случае чего, из — под земли достану.
— Я могу залететь.
— Я мимо тебя кончу.
— Мне сказали, что достаточно одного спермотазоида. А у меня гормональный сбой, врачи предупредили, если сделаю аборт, уже никогда не смогу иметь детей. Залечу, хочешь, не хочешь, рожать надо.
Она говорила так искренне, как будто исповедовалсь.
— Сказал, мимо, значит, мимо. У меня опыт, не бойся, я как снайпер.
Анна взяла его ствол, облизала головку:
— Ну вот, видишь, какая ты умница, умелица-мастеритца! Айда на «хозяйство» мужа!
Он сел, похлопал рукой рядом с собой.
— Я жду. Гляди, а то передумаю.
Анна встала, вспохнула с ногами на полку (теперь я поняла, почему дед поднял ее) задом к проходу, раскорячилась над блудодеем. Поймала рукой его член, направила на влагалище:
— Только осторожнее, — молила она.
Степаныч ухватил ее за крепкие ягодицы, стал тихонько насаживать на член. Когда головка скрылась в ней, я поняла, что дед уже ебет красавицу.
Чувства, мысли, эмоции и желания ураганом гуляли по моей душе. Я была вне себя оттого, что эта сволочь предпочла не меня, а эту капризную Анну. Я уже не таилась, взыхала и ворочалась.
Вагон трясло и водило, партнершу Сепаныча словно вращало, его член настойчиво входил в нее. И странно: партнер своими ладонями как — бы поднимал «жену» , сдерживая ее нетерпение, она поднималась, но с жаром и страстью, снова насаживалась на дедову ялду, с каждым разом все глубже и глубже.
Старик почти не двигался, мелкая тряска делала свое дело. И Анна уже неистовствовала, она вертела задом, склонив голову набок нереально интенсивно мяла свои груди. Потом скинула футболку, распустила волос. Темп нарастал, плечи самки покрыла какая-то мелкая сыпь, ее анус начал рефлекорно сокращаться. Она в голос закричала:
-Бля-я-я-ядь!!!!
И скрючившись так, что на спине выперся дугой весь ее бугорчатый позвоночник,
стала интенсивно в частых судорогах кончать.
— Где ты, лапа моя? Все хорошо? — вяло прочмокал сквозь сон своими слюнявыми губами ее законный супруг.
— Спи, все хорошо, — прохрипела Анна, низким и густым грудным голосом.
Партнер снял ее с пульсирующего члена.
— Становись раком, — он властно указал рукой где: в конце полки, у двери, головой — к переборке. Невероятно быстро Анна приняла позу и дед, не спеша и деловито, стал подготавливать ее: развел как можно шире ноги, надавив рукой на поясницу, почти положил ее грудью на постель, при вертикально стоящем заде. Ее возбужденное донельзя жадное влагалище зияло черной дырой.
Он выхаркнул себе на ладонь сгусток зеленоватой слюны (я переместилась на полке и сверху, не таясь глазела на них, но им было не до меня) смазал слюной свою залупу и засадил ей фактически на полную, его яйца легли на ее клитор.
Она онула и завертела задом, пытаясь освободится. И вот тут он начал ее ДРАТЬ. Именно ДРАТЬ!
И откуда у него было столько сил! Он намотал ее волосы на руку, притянул голову к себе так, что она чуть ли не легла затылком на свой копчик и ебал ее в бешеном ритме, свободной рукою грубо лапая груди:
— Любимый мой, еще, ох как хорошо!!! Мальчик мой, еби свою девку, еби, еби!!!! !
— Любишь меня, любишь?! — по кобелиному наддавал любовник.
— Да, только тебя одного и всегда любить буду.
— Телефон мне свой дашь?! !
— Да, да, ты сука, сволочь, дрянь, ты мне всю жизнь испортил, скотина, ненавижу! — давясь соплями и слезами уже рыдала Анна.
Я видела, что яйца парнера уже подянуло под самый корень. Он готовился кончать.
— Ой, какой он у тебя твердый, он окаменел, я не могу больше, я умру! — орала Анна в голос.
— Это потому что я скоро кончу.
— Да, да, давай, давай, давай скорее, скорее, скорее!!!
— Ты хочешь, чтоб я в тебя кончил?
Ухвативщись за ягодицы старик засадил, как только можно глубоко и замер, словно прилип к ней, толчками вгоняя семя в вагину.
По телу партнерши красно- фиолетовыми круговинами гуляли судороги, ягодицы мелко дрожали, влагалище сокращалось. Она тоже кончала.
На моих глазах красавица скрещивалась с уродливым дедом. Смешивала свою юную девичью чистую племенную породу со скверной породой нехорошего старика.
Хоть верьте, хоть нет, но мое влагалище вдруг тоже стало сокращаться, и я бурно и сладко кончила, почти не прикасаясь к себе, и в изнеможении рухнула на полку.
Следующим днем Анна была подавлена, не смотрела никому в глаза. А Степаныч, хоть бы хны, веселился, балагурил, трескал коньяк.
-Спасибо вам, Степаныч, что в милицию меня не сдали, — унижался Веня, — я ведь и вправду не крал ваших денег.
— Может, в гости к себе пригласишь, за это, адресок дашь? Глядишь, старичок и заглянет на огонек.
— Господи, да пожалуйста, конечно! — Спохватившись, Веник достал авторучку, собираясь черкануть долготу и широту.
— Чего ты сам пишешь? Эх ты, тряпка. Жена тебе на что? Жену свою заставь. Пусть она напишет мне свой телефон, адрес и все такое.
Вениамин робко протянул ручку супруге. Та приняла ее изысканным, издевательским жестом.
Чтобы обратить на себя внимание жены глупый Венька решительно заявил, что идет в ресторан «нажираться».
Супруга ничего не ответила. Ей, видимо, было все равно.
Немного помедлив, юный рогоносец вымелся из купе.
Мы остались втроем. Анна записала номер своего телефона, протянула Степанычу:
— Я вас ненавижу, вы мне искалечили всю жизнь.
-Краленька моя, ты ж кайфовала, — по хозяйски огладил он ее колено. Она ударила его по руке:
— Отвали, нечисть.
— Не пойму, чего ты хорохоришься.
-Да? А если она (я) все расскажет Вениамину.
-Не расскажет. В случае чего, я эту шмокодявку под плинтус загоню.
Он глянул на меня. Я пожала плечами:
-Не расскажу, если…
— Если что?
— Если ночью выебете меня. Только подмойтесь как-то, проводница, кажется ваша подруга.
Старик просто офигел, потом похабно осклабился.
— Ну, если ты так просишь, то ка-анешо. Счас покажи мне себя еще раз. А то я тебя не разглядел, как надо. Он запер дверь.
Особого приглашения мне не требовалось. Я оголилась, оставшись только в короткой шелковой маечке на бретельках. Неожиданно резво дед тоже высакнул из штанов, его член встал. Не ожидая такого поворота событий, я уклонилась, а он стал ловить меня по купе.
Спасалась я долго, чем раздраконила его неимоверно. Наконец, он прищучил меня на полке в углу (там же) . Так же, как Анну поставил раком и, намотав на кулак майку, бретельки были очень крепкие, засадил мне сразу на весь, мои губы плотно охватили его ядреный, расширяющийся корень (еще с ночи я была мокрая) . Возбужденным клитором я почувствовала его щекочущие яйца. Его залупа вошла в мою матку.
Закатив глаза от удовольствия, я прочувствовала всю полноту своего невероятного ощущения. Потом горделиво оглянулась на Анну. Мол, не то, что ты. Моя «оксана» приняла его сразу, хоть я и мельче тебя!
Мы начали ебаться.
Нечаянно глянув в дверное зеркало, я заметила Анну с раширенными от ужаса глазами. Потом она стала раздеваться, как попало, бросая одежду. Раскорячилась на полке напротив нас и стала дрочить…
Поезд нес нас на Восток
Если хотите продолжение, пишите мне, ваша Оксана, Эл. адрес litovchenko-oksana@lenta.ru
Евгений Иванович Носов
Тридцать зёрен
рассказ
Ночью на мокрые деревья упал снег, согнул ветви рыхлой сырой тяжестью, а потом его схватило морозцем, и снег теперь держался на ветках крепко, будто засахаренная вата.
Прилетела синичка, попробовала расковырять намерзь. Но снег был тверд, и она озабоченно посмотрела по сторонам, словно спрашивая: «Как же теперь быть?»
Я отворил форточку, положил на обе перекладины двойных рам линейку, закрепил ее кнопками и через каждые два сантиметра расставил конопляные зерна. Первое зернышко оказалось в саду, зернышко под номером тридцать — в моей комнате.
Синичка все видела, но долго не решалась слететь на окно. Наконец она схватила первую коноплинку и унесла ее на ветку.
Проворно расклевав твердую скорлупу, она вытащила ядро и съела.
Все обошлось благополучно. Тогда синичка, улучив момент, подобрала зернышко номер два………………….
Носов Евгений Иванович (р. 1925), русский писатель. Родился 15 января 1925году.
Начал печататься в 1947 (стихи, публицистические статьи, очерки, корреспонденции, рецензии и т.п.). С 1951 жил в Курске. В 1957 опубликовал первый рассказ (для детей) Радуга, в 1958 – первый сборник рассказов и повестей На рыбачьей тропе. Тонкое чувство слова, обостренное, объемно-пластичное восприятие окружающего мира, любовь к обстоятельному, неспешному и «естественному» бытию и труду на лоне природы сразу определили место Носова в ареале современной «деревенской прозы» как художника-традиционалиста, ориентированного на опыт И.С.Тургенева, И.А.Бунина и Н.С.Лескова.
Как и другие видные писатели-«деревенщики» (В.П.Астафьев, В.И.Белов и Б.А.Можаев), учился на Высших литературных курсах при Союзе писателей СССР (1960–1962).