Дата создания: 2 (15) марта 1917, опубл.: 4 (17) марта 1917. |
Википроекты:Викитека (uk)ВикипедияДанные
Ставка
В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, всё будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и в согласии с Государственной Думою признали мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с себя Верховную власть. Не желая расстаться с любимым Сыном нашим, мы передаем наследие наше Брату нашему Великому Князю Михаилу Александровичу и благословляем Его на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем Брату нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед Ним повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ЕМУ вместе с представителями народа вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России.
г. Псков.
2 марта, 15 час. 5 мин. 1917 г.
Николай
Подробности Категория: Цех историков Опубликовано: 29 января 2018 Просмотров: 11108
Одно из важнейших событий Великой Российской революции 1917 г. – отречение от престола императора Николая II. За 100-летний период, прошедший с февраля 1917 г., опубликовано множество воспоминаний и исследований, посвященных этой теме.
К сожалению, нередко глубокий анализ заменяли весьма категоричные оценки, основанные на эмоциональном восприятии тех давних событий. В частности, распространено мнение, что сам акт отречения не соответствовал действовавшим на момент его подписания законам Российской империи и вообще был сделан под серьезным давлением. Очевидно необходимо рассмотреть вопрос о правомерности или неправомерности самого отречения Николая II.
Нельзя категорически утверждать, что акт отречения есть следствие насилия, обмана и иных форм принуждения в отношении Николая II.
«Акт отречения, как явствует из обстановки подписания… не был свободным выражением Его воли, а посему является ничтожным и недействительным»,
– утверждали многие монархисты. Но данный тезис опровергается не только свидетельствами очевидцев (их можно приводить множество), но и собственными записями императора в дневнике (например, запись от 2 марта 1917 г).
«Утром пришел Рузский и прочел длиннейший разговор по аппарату с Родзянкой. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, так как с ним борется соц.-дем. партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку, а Алексеев – всем главнокомандующим. К 2,5 часам пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился…»
(Дневники императора Николая II. М., 1991. С. 625).
«Нет той жертвы, которой я не принес бы во имя действительного блага и для спасения России»,
– эти слова из дневниковых записей государя и его телеграмм от 2 марта 1917 г. лучше всего объясняли его отношение к принятому решению.
Факт сознательного и добровольного отказа императора от престола не вызывал сомнений и у современников. Так, например, киевское отделение монархического «Правого центра» 18 мая 1917 г. отмечало, что «акт об отречении, написанный в высшей степени богоугодными и патриотическими словами, всенародно устанавливает полное и добровольное отречение… Объявлять, что это отречение лично исторгнуто насилием, было бы в высшей степени оскорбительно прежде всего к особе монарха, кроме того, совершенно не соответствует действительности, ибо государь отрекался под давлением обстоятельств, но тем не менее совершенно добровольно».
Но наиболее ярким документом, пожалуй, является прощальное слово к армии, написанное Николаем II 8 марта 1917 г. и изданное затем в форме приказа № 371. В нем в полном осознании совершенного говорится о передаче власти от монарха к Временному правительству.
«В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые мною войска, – писал император Николай II. – После отречения мною за себя и за сына моего от престола Российского власть передана Временному правительству, по почину Государственной думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия… Кто думает теперь о мире, кто желает его, тот – изменник Отечества, его предатель… Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестно нашу великую Родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайтесь ваших начальников, помните, что всякое ослабление порядка службы – только на руку врагу…»
(Корево Н. Н. Наследование престола по Основным государственным законам. Справка по некоторым вопросам, касающимся престолонаследия. Париж, 1922. С. 127–128).
Примечательна и оценка известных телеграмм от командующих фронтами, повлиявших на решение государя, в воспоминаниях генерал-квартирмейстера штаба Верховного главнокомандующего Ю. Н. Данилова, очевидца событий:
«И Временным комитетом членов Государственной думы, Ставкой и главнокомандующими фронтами вопрос об отречении… трактовался во имя сохранения России и доведения ею войны до конца не в качестве насильственного акта или какого-либо революционного «действа”, а с точки зрения вполне лояльного совета или ходатайства, окончательное решение по которому должно было исходить от самого императора. Таким образом, нельзя упрекать этих лиц, как это делают некоторые партийные деятели, в какой-либо измене или предательстве. Они только честно и откровенно выразили свое мнение, что актом добровольного отречения императора Николая II от престола могло быть, по их мнению, обеспечено достижение военного успеха и дальнейшее развитие русской государственности. Если они ошиблись, то в этом едва ли их вина…»
Конечно, следуя конспирологической теории заговора против Николая II, можно предположить, что принуждение могло быть применено к государю в случае непринятия им отречения. Но добровольное решение монарха отречься от престола исключало возможность принуждения его кем-либо к такому действию.
Уместно в этой связи привести запись вдовствующей императрицы Марии Федоровны, матери Николая II, из ее «памятной книжки»:
«…4/17 марта 1917 г. В 12 часов прибыли в Ставку, в Могилев, в страшную стужу и ураган. Дорогой Ники встретил меня на станции, мы отправились вместе в его дом, где был накрыт обед вместе со всеми. Там также были Фредерикс, Сергей Михайлович, Сандро, который приехал со мной, Граббе, Кира, Долгоруков, Воейков, Н. Лейхтенбергский и доктор Федоров. После обеда бедный Ники рассказал обо всех трагических событиях, случившихся за два дня. Он открыл мне свое кровоточащее сердце, мы оба плакали. Сначала пришла телеграмма от Родзянко, в которой говорилось, что он должен взять ситуацию с Думой в свои руки, чтобы поддержать порядок и остановить революцию; затем – чтобы спасти страну – предложил образовать новое правительство и… отречься от престола в пользу своего сына (невероятно!). Но Ники, естественно, не мог расстаться со своим сыном и передал трон Мише! Все генералы телеграфировали ему и советовали то же самое, и он, наконец, сдался и подписал манифест. Ники был невероятно спокоен и величествен в этом ужасно унизительном положении. Меня как будто ударили по голове, я ничего не могу понять! Возвратилась в 4 часа, разговаривали. Хорошо бы уехать в Крым. Настоящая подлость только ради захвата власти. Мы попрощались. Он настоящий рыцарь»
(ГА РФ. Ф. 642. Оп. 1. Д. 42. Л. 32).
Сторонники версии незаконности отречения заявляют об отсутствии соответствующего положения в системе российского государственного законодательства. Однако отречение от престола предусматривала статья 37 свода Основных законов 1906 г.:
«При действии правил… о порядке наследия престола лицу, имеющему на оный право, предоставляется свобода отрещись от сего права в таких обстоятельствах, когда за сим не предстоит никакого затруднения в дальнейшем наследовании престола».
Статья 38 подтверждала:
«Отречение таковое, когда оно будет обнародовано и обращено в закон, признается потом уже невозвратным».
Толкование этих двух статей в дореволюционной России, в отличие от толкования русского зарубежья и части наших современников, не вызывало сомнений. В курсе государственного права известного российского правоведа профессора Н. М. Коркунова отмечалось:
«Может ли уже вступивший на престол отречься от него? Так как царствующий государь, несомненно, имеет право на престол, а закон предоставляет всем, имеющим право на престол, и право отречения, то надо отвечать на это утвердительно…»
Аналогичную оценку содержал курс государственного права, написанный не менее известным российским правоведом, профессором Казанского университета В. В. Ивановским:
«По духу нашего законодательства… лицо, раз занявшее престол, может от него отречься, лишь бы по причине этого не последовало каких-либо затруднений в дальнейшем наследовании престола».
Но в эмиграции в 1924 г. бывший приват-доцент юридического факультета Московского университета М. В. Зызыкин, придавая особый, сакральный смысл статьям о престолонаследии, отделил «отречение от права на престол», которое, по его толкованию, возможно только для представителей правящего дома до начала царствования, от права на «отречение от престола», которым уже царствующие якобы не обладают. Но подобное утверждение условно. Господствующий император не исключался из царствующего дома, вступал на престол, имея на то все законные права, которые сохранял за собой в течение всего царствования.
Теперь об отречении за наследника – цесаревича Алексея Николаевича. Здесь важна последовательность событий. Напомним, что первоначальный текст акта соответствовал варианту, предписанному Основными законами, т. е. наследник должен был вступить на престол при регентстве брата императора – Михаила Романова.
Российская история еще не знала фактов отречения одних членов царствующего дома за других. Однако это могло считаться неправомерным в случае, если осуществлялось бы за совершеннолетнего дееспособного члена императорской фамилии.
Но, во-первых, Николай II отрекался за своего сына Алексея, достигшего в феврале 1917 г. лишь 12,5 лет, а совершеннолетие наступало в 16. Сам несовершеннолетний наследник, разумеется, не мог принимать каких-либо политико-правовых актов. По оценке депутата IV Государственной думы, члена фракции октябристов Н. В. Савича,
«цесаревич Алексей Николаевич был еще ребенком, никаких решений, имеющих юридическую силу, он принимать не мог. Следовательно, не могло быть попыток заставить его отречься или отказаться занять престол».
Во-вторых, государь принял данное решение после консультаций с лейб-медиком профессором С. П. Федоровым, заявившим о неизлечимой болезни наследника (гемофилии). В связи с этим возможная кончина единственного сына до достижения им совершеннолетия стала бы тем самым «затруднением в дальнейшем наследовании престола», о котором предупреждала статья 37 Основных законов.
После состоявшегося отречения за цесаревича неразрешимых «затруднений в дальнейшем наследовании престола» акт от 2 марта 1917 г. не создавал. Теперь великий князь Михаил Александрович возглавил бы дом Романовых, а его наследники продолжили бы династию. По оценке современного историка А. Н. Каменского,
«манифест и телеграмма стали по существу законными документами тех лет и письменным указом об изменении закона о престолонаследии. Этими документами автоматически признавался и брак Михаила II с графиней Брасовой. Тем самым автоматически граф Георгий Брасов (сын Михаила Александровича – Георгий Михайлович. – В. Ц.) становился великим князем и наследником престола государства Российского».
Конечно, следует помнить о том, что на момент составления и подписания акта об отречении государь не мог знать о намерении своего младшего брата (бывшего в те дни в Петрограде) не принимать престола до решения Учредительного собрания…
Ответ дает статья 10 Основных законов, которая устанавливала приоритет государя в исполнительной власти:
«Власть управления во всем ее объеме принадлежит государю императору в пределах всего государства Российского. В управлении верховном власть его действует непосредственно (т. е. не требует согласования с какими-либо структурами. – В. Ц.); в делах же управления подчиненного определенная степень власти вверяется от него, согласно закону, подлежащим местам и лицам, действующим его именем и по его повелениям».
Особое значение имела также 11-я статья, позволяющая издавать нормативные акты единолично:
«Государь император в порядке верховного управления издает в соответствии с законами указы для устройства и приведения в действие различных частей государственного управления, а равно повеления, необходимые для исполнения законов».
Разумеется, эти единолично принятые акты не могли менять сути Основных законов.
Н. М. Коркунов отмечал, что указы и повеления, издаваемые «в порядке верховного управления», носили законодательный характер и не нарушали нормы государственного права. Акт отречения не менял системы власти, утвержденной Основными законами, сохраняя монархический строй.
Интересную психологическую оценку этому акту дал известный русский монархист В. И. Гурко:
«…Русский самодержавный царь не имеет права чем-либо ограничивать свою власть… Николай II почитал себя вправе отречься от престола, но не вправе сократить пределы своих царских полномочий…»
В акте об отречении не нарушалась и формальная сторона. Он был скреплен подписью «подлежащего министра», так как по статусу министр императорского двора генерал-адъютант граф В. Б. Фредерикс скреплял все акты, касавшиеся и «учреждения об императорской фамилии», и имевшие отношение к престолонаследию. Не меняли сути документа ни карандашная подпись государя (впоследствии защищенная лаком на одном из экземпляров), ни цвет чернил или графита.
Что касается формальной процедуры окончательной легализации – утверждения акта Правительствующим сенатом, – то с этой стороны затруднений не возникло. 5 марта 1917 г. новый министр юстиции А. Ф. Керенский передал обер-прокурору П. Б. Врасскому акт об отречении Николая II и акт о «непринятии престола» великим князем Михаилом Александровичем. Как вспоминали участники этого заседания,
«рассмотрев предложенный на его обсуждение вопрос, Правительствующий сенат определил распубликовать оба акта в «Собрании узаконений и распоряжений правительства” и сообщить об этом указами всем подчиненным Cенату должностным лицам и правительственным местам. Оба акта приняты Сенатом для хранения на вечные времена».
В условиях продолжающейся войны важнейшим делом становилась победа над врагом. Ради блага Родины, по существу, – ради этой победы отрекался от престола государь. Ради нее он призывал своих подданных, солдат и офицеров, принести новую присягу.
Формально-правовое толкование законности или незаконности отречения никак не умаляло нравственного подвига государя. Ведь участники тех далеких событий – не бездушные субъекты права, не «заложники монархической идеи», а живые люди. Что было важнее: соблюдение обетов, данных при венчании на царство, или сохранение стабильности, порядка, сохранение целостности вверенного государства, столь необходимые для победы на фронте, в чем его убеждали члены Государственной думы и командующие фронтами? Что важнее: кровавое подавление «бунта» или предотвращение, пусть и ненадолго, надвигавшейся «трагедии братоубийства»?
Для государя-страстотерпца стала очевидной невозможность «переступить через кровь» во время войны. Он не желал удерживать престол насилием, не считаясь с количеством жертв…
«В последнем православном российском монархе и членах его семьи мы видим людей, стремившихся воплотить в своей жизни заповеди Евангелия. В страданиях, перенесенных царской семьей в заточении с кротостью, терпением и смирением, в их мученической кончине в Екатеринбурге в ночь на 4/17 июля 1918 г. был явлен побеждающий свет Христовой веры, подобно тому, как он воссиял в жизни и смерти миллионов православных христиан, претерпевших гонение за Христа в ХХ веке»,
– так оценивался нравственный подвиг императора Николая II в определении Архиерейского собора Русской православной церкви о прославлении новомучеников и исповедников российских ХХ века (13–16 августа 2000 г.).
Василий Цветков,
доктор исторических наук
У меня в руках «акт отречения» Николая II. Подлинная рукопись, точнее говоря, машинопись. Этот юридический документ поставил последнюю точку в 300-летнем правлении династии Романовых. Дата документа » 2-го марта 1917 года 15 ч 03 мин». Последние цифры «03» мин тщательно выскоблены. Что же это за юридически корректный акт, если дата его подчищена!
Считается, что Николай отрекся от престола 2 марта (это 15 марта по новому стилю) 1917 года. Дело было так. В 14 часов 47 минут 2 марта от перрона Варшавского вокзала отправился экстренный поезд на Псков. К паровозу был прицеплен всего один салон- вагон, в котором ехали два пассажира: А. И. Гучков, бывший председатель Третьей Государственной думы, личный враг Николая II, и В. В. Шульгин, слывший ярым монархистом. Экстренный поезд, с одним вагоном на двоих, – ярого монархиста и личного врага монарха – можно ли было придумать лучших символ головокружительных перемен, происходивших в России в конце февраля – начале марта 1917 года? Ехали на встречу с царем. Зачем ехали?
Вернувшись из Пскова, тот же экстренный поезд привез в Петроград отречение Николая II от престола. И Шульгин и Гучков по возвращении подробнейшим образом описали, как оно произошло. Но то, что они так охотно описывали, являлось тщательно продуманной ложью.
Версия Гучкова – Шульгина
Согласно их версии, изложенной в газетном интервью, дело обстояло так. Когда посланцы прибыли в Псков, они были сразу же проведены в вагон-салон царя. Гучков произнес длинную речь, закончив тем, что единственным выходом из создавшегося положения было бы отречение Николая от престола в пользу своего малолетнего Алексея с назначением регентом старшего брата царя Михаила.
Затем царь сообщил, что он уже принял решение. До 3 ч. дня он был готов отречься в пользу сына, но затем понял, что расстаться со своим сыном не способен и решил отречься в пользу брата.
Предложение застало делегатов врасплох. Они попросили 15 минут, чтобы переговорить. Царь согласился. Но перерыва не понадобилось. «Не помню уж, как разговор снова завязался, и мы очень скоро сдали свою позицию… Таким образом, – констатировал Шульгин, – мы выразили согласие на отречение в пользу Михаила».
Николай вышел. В 23.15 он вернулся и принес акт отречения. Акт был написан на двух или трех листочках небольшого формата с помощью пишущей машинки.
С главнокомандующим Северным фронтом Н. В. Рузским посланцы условились, что ввиду «бурных обстоятельств Петрограда» будет два экземпляра акта, подписанных собственноручно. Первый экземпляр на листочках маленького формата остался у Рузского. Второй экземпляр на листе большого формата, также написанный на пишущей машинке, подписанный Николаем карандашом и скрепленный пером министром двора В. Б. Фредериксом, депутаты взяли с собой. По приезде этот экземпляр передали в надежные руки, потому что он подвергался «опасности».
Та же версия, но в монархическом варианте с обильными лирическими отступлениями была потом опубликована Шульгиным в 1925 году в воспоминаниях. Отличие эмигрантских воспоминаний состоит в том, что здесь упоминается еще о том, как уже отрекшийся царь поставил Г. Е. Львова во главе Временного правительства. «Я ясно помню, – рассказывал Шульгин, – как государь написал при нас указ Правительствующему сенату о назначении председателя Совета министров».
В материалах Ставки верховного главнокомандующего сохранился документ, на который историки не обратили внимания, а между тем, он не оставляет сомнений, что переговоры в царском вагоне происходили совсем на так, как потом убеждали публику Гучков и Шульгин. Это – официальную телеграмма, которую начальник штаба Северного фронта Ю. Н. Данилов послал ровно в 1.00 ночи 3 марта начальнику штаба верховного главнокомандования М. В. Алексееву как только Гучков и Шульгин вышли из вагона:
«Его величеством подписаны указы Правительствующему сенату о бытии председателем Совета министров князю Г.Е. Львову …Государь император изволил затем (курсив мой. – Авт.) подписать акт отречения от престола…»
Кроме того, Гучков и Шульгин тотчас послали телеграмму начальнику Главного штаба генералу Аверьянову. В ней говорилось, что поручение образовать новое правительство дается Львову. «Манифест последует (курсив мой. – Авт.) немедленно».
Итак, вначале указ о назначении Львова премьером и только потом манифест об отречении, якобы подписанный в 15 часов.
Почему посланцы из Петрограда скрывали это обстоятельство? Дело в том, что когда П. Н. Милюков, один из лидеров Временного правительства, около 15 часов объявил на митинге в Таврическом дворце о создании «первого общественного кабинета», из зала раздался вопрос: «Кто вас выбрал?» Лидер кадетской партии ответил: «Русская революция». Однако ответ этот был неубедителен.
Александр Гучков и Василий Шульгин
Члены создаваемого Временного правительства сознавали его самозванческий характер. Для того, чтобы утвердиться, ему нужна была преемственность от старой власти, царская санкция на легитимный титул. Самое отречение царя, как это ни покажется парадоксальным на первый взгляд, имело второстепенное значение. Создаваемому Временному правительству нужна была такая формула, которая позволила ему твердо встать на ноги. Милюков стремился к тому, чтобы первый общественный кабинет действовал при номинальном монархе. Более всего этому отвечала формула, при которой Николай отрекался в пользу сына Алексея при регентстве Михаила. Однако Совет рабочих и солдатских депутатов требовал полного отстранения от власти Романовской династии. Тот, кто желал переступить через Милюкова и не лишиться поддержки Совета, должен был идти «левее» милюковской формулы.
Следующим шагом в движении в этом направлении была бы передача престола из семьи Николаю в другую семью – семейство его брата Михаила, которое не имело на престол даже формальных прав.
Поэтому Гучков и Шульгин отправились в Псков, чтобы добыть для нового правительства законный царский титул, добровольно переданный. И они своего добились. Еще формальный самодержец Николай сам назначил главу Временного правительства. Теперь предстояло оформить лишение власти Николая, причем оформить именно таким образом, чтобы это максимально способствовало утверждению Временного правительства. Это было сделано » актом отречения», вопрос о подлинности которого вовсе не так прост.
Что мы знаем о манифесте?
2 марта Николай записал в дневнике: «Из Ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я переговорил и передал подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого».
Если бы не было этой записи, можно было бы усомниться, подписывал ли царь какой-либо манифест. Но из нее явствует, что в результате переговоров Николай передал манифест, подписанный и переделанный.
В 0.28 3 марта генерал-квартирмейстер штаба Северного фронта Болдырев передал по телеграфу генерал-квартирмейстеру Ставки Лукомскому: «Манифест подписан. Передача задержана снятием дубликата, который по подписании государем будет вручен депутату Гучкову, после чего передача будет продолжена».
В 1 час ночи Николай отправился из Пскова в Ставку, Гучков и Шульгин уехали из Пскова в Петроград в 3 часа . Не ранее 3.19 из Ставки стали передавать текст манифеста главкомам фронтов.
Что же делали делегаты с половины первого до трех? В Чрезвычайной следственной комиссии, расследовавшей преступления царизма Гучков утверждал, что уехал, как только получил манифест.
В 1963 года вдова Н. А. Базили, главы дипломатической канцелярии Ставки, передала в дар Гуверовскому институту в США архив мужа с черновиками проекта манифеста об отречении. Текст манифеста, выработанный Базили вместе с генералом Лукомским и отредактированный начальником штаба главковерха М. В. Алексеевым, был прислан из Ставки и находился в руках генерала Рузского в половине девятого вечера Именно этот текст и был положен в основу того манифеста, который потом передали в Ставку, а затем главкомам и в печать.
В проекте, присланном из Ставки в Псков, говорилось о передаче Николаем власти сыну Алексею. Регентом назначался Михаил.
В манифесте, который привезли Гучков и Шульгин, престол передавался не Алексею, а Михаилу, что совершенно противоречило порядку престолонаследия. В текст манифеста была введена еще одна существенная поправка: новый монарх должен был принести ненарушимую присягу на верность конституции, которая будет выработана.
Откуда подчистки в манифесте
Сегодня существуют по крайней мере 3 фотокопии экземпляров манифеста с подписью Николая. Все они напечатаны на пишущей машинке на листе большого формата. На всех экземплярах в левом углу помещено слово «Ставка». Затем посредине текста вместо заглавия написано: «Начальнику штаба». После текста манифеста в нижнем левом углу на машинке напечатано: «г. Псков Марта час. Мин. 1917 г.». В правом нижнем углу находится подпись Николая. В нижнем углу под обозначением даты имеется скрепа чернилами: «Министр императорского двора генерал-адъютант граф Фредерикс».
Согласно Шульгину, должно существовать два экземпляра манифеста: черновой на двух-трех телеграфных бланках малого формата с карандашными поправками Николая и чистовой, напечатанный на листе большого формата с карандашной подписью Николая, заверенной Фредериксом и без каких бы то ни было поправок. То же утверждал и Гучков.
Получается таким образом, что существовало не два экземпляра: подлинный черновой и дубликат, а три: оригинал с пометками и два дубликата, причем с различным обозначением времени составления. Поскольку же никакого экземпляра с пометками Николая до сих пор не обнаружено, мы оперируем только фотографическими копиями нескольких дубликатов, с разными датами.
Они производят довольно странное впечатление. Возникает подозрение, не сфабрикованы ли они? В Чрезвычайной следственной комиссии Гучкова спросили, чем можно объяснить, что отречение было обращено к начальнику штаба? Гучков ответил: «Нет, акт отречения был безымянным. Но когда этот акт был зашифрован, предполагалось послать его по следующим адресам: по адресу председателя Государственной думы Родзянко и затем главнокомандующих фронтами».
Следователь уточнил: «Так что вы получили его на руки без обращения?» Гучков подтвердил: «Без обращения».
Вопрос следователя был вполне закономерен. Манифест не может быть без обращения к тем, кому адресован. Ответ Гучкова следователю крайне важен. Он обнаруживает фабрикацию акта Гучковым и Шульгиным. Если акт был безымянным (что, кстати сказать, само по себе уже нонсенс, потому что не обозначено, ни кто отрекается, ни от чего отрекается и ни перед кем), то дубликат (или дубликаты) были бы тоже безымянными. Если же дубликаты снимались после того, как «акт был зашифрован», то в дубликатах был бы шифр, а не расшифровка.
Можно, конечно, допустить, что Гучков неудачно выразился. Он имел в виду, что безымянному тексту, подписанному Николаем, придали вид телеграммы, подготовленной для передачи по телеграфу, а затем, до того как ее зашифровали, сняли с получившегося текста копию, принесенную потом на подпись царю.
Все равно концы не сходятся с концами. Какой же дубликат, если текст копии и оригинала не совпадают?
Нельзя не отметить, что форма телеграммы «акту отречения» придана довольно неудачно. Гучков утверждал на следствии, что предполагалось послать акт по адресу председателя Государственной думы Родзянко, а между тем телеграмма адресована вовсе не председателю. Она оформлена как предназначавшаяся Алексееву.
Между тем Николай II по-иному оформлял свои телеграммы. Это хорошо видно из собственноручно написанной им между 15 и 16 часами 2 марта телеграмм Родзянко и Алексееву. Вначале он указывал, кому адресована телеграмма, потом – куда она отправляется. Например: «Председателю Гос. Думы. Птгр», то есть «Петроград». Соответственно телеграмма Алексееву выглядела так: «Напштаверх. Ставка». «Наштаверх» – это означало «начальнику штаба верховного главнокомандующего».
Далее безграмотно поставлена дата телеграммы. Действительно, телеграммы, которые отсылал Данилов из штаба Северного фронта, заканчивались так: «Псков. Число, месяц. Час. Минута». Потом обязательно следовал номер телеграммы. Например, «1244 Б». Потом следовала подпись. На фотокопиях же должен был бы здесь находиться, если бы она действительно была подготовлена к отправке. Да и сама дата выглядит несколько странно: «2-го Марта 15 час 5 мин 1917 г.».
Как правило, год в телеграммах не обозначался, а если обозначался, то цифры года должны были следовать после написания дня месяца, например, «2 марта 1917 г.», а отнюдь не после указания точного времени. На фотокопии мы как раз видим несколько необычное сочетание: «…15 час 5 мин. 1917 г.».
Уже сам факт существования подчисток и манипуляции с формой документа свидетельствует о том, с какой свободой Гучков и Шульгин обращались с теми материалами, которыми располагали.
Как же можно объяснить отмеченные выше несуразности?
Может быть, просто написали одну дату, а потом передумали, подчистили и поставили другую, которая более отвечала изменившимся обстоятельствам? Нет, видимо, дело было серьезнее. Думается, тот документ, который Гучков и Шульгин привезли в Петроград, был изготовлен ими самими. Николай, как явствует из его дневника, передал им подписанный и переделанный текст. Но в таком виде разве мог этот документ обрести законную силу? По существующей процедуре публикации закона манифест должен был быть надлежащим образом оформлен, затем к нему должен приложить печать министр юстиции, после чего документ проступал в Сенат и после опубликования становился законом. Гучков и Шульгин понимали, что «подписанный и переделанный» даже самим царем текст не годится.
Тогда они решили изготовить беловой экземпляр сами. В их распоряжении, очевидно, были бланки с подписью Николая и скрепой Фредерикса. Видимо, громоздкая «шапка» манифеста не позволяла разместить весь текст на одном листе. Поэтому ему придали форму телеграммы начальнику штаба. На бланках, видимо, была написана какая-то дата, но она не устраивала «изготовителей». Поэтому пришлось как-то к ней привязываться, что-то подчищать, что-то впечатывать. Наверно, на бланках было ранее проставлено разное время, отчего и пришлось изготовить несколько экземпляров с различными датами. А потом припечатать к ним обозначение года: «1917», без чего манифест не мог обойтись. Оттого и получилось нелепое и для телеграммы и для манифеста сочетание: «марта 15 час. 5 мин.1917 г.».
Возможно, что сами изготовители поменяли первоначально проставленную дату на другую, которая им более подходила. Все эти махинации могут объяснить, почему вместо самих документов предпочитали оперировать фотографическими копиями: на них не все видно. Во всяком случае, подчисток не увидишь.
Но существование нескольких экземпляров одного документа с различными датами приводит к тому, что они дезавуируют друг друга. Подчистка же в дате на «акте отречения», сохранившемся в Государственном архиве РФ превращал его юридически не состоятельный документ.
По всей видимости, подписывая черновик переделанного текста манифеста, Николай, прекрасно сознавал, что такая бумага не имеет юридической силы, и в дальнейшем может быть оспорена, потому что надлежащим образом не оформлена. Чувствуя себя как мышь в западне, последний самодержец стремился выиграть время. Царь объявил о своей готовности отречься, тем не менее, он не собирался расставаться с властью, а лишь искал способов сохранить ее и спасти свою семью. Поэтому он был готов подписать документ, который при изменившихся обстоятельствах легко мог быть оспорен как юридически несостоятельный.
Михаил Сафонов