Когда б я мог в морях пустынных
Блуждать, опасностью шутя,
Жить на горах, в лесах, в долинах,
Как беззаботное дитя,
Душой, рожденной для свободы,
Сменить наперекор всему
На первобытный рай природы
Надменной Англии тюрьму!
Дай мне, Судьба, в густых дубравах
Забыть рабов, забыть вельмож,
Лакеев и льстецов лукавых,
Цивилизованную ложь, —
Дай мне над грозным океаном
Бродить среди угрюмых скал,
Где, не знаком еще с обманом,
Любил я, верил и мечтал.
Я мало жил, но сердцу ясно,
Что мир мне чужд, как миру я.
Ищу, гляжу во тьму — напрасно! —
Он скрыт, порог небытия.
Я спал и видел жизнь иную,
Мне снилось: вот он, счастья ключ!
Зачем открыл мне ложь земную
Твой, Правда, ненавистный луч!
Любил я — где мои богини?
Друзья — друзей пропал и след.
Тоскует сердце, как в пустыне,
Где путнику надежды нет.
Порою боль души глухую
Смирит вино на краткий срок,
И смех мой весел, я пирую,
Но сердцем — сердцем одинок.
Как скучно слушать за стаканом
Того, кто нам ни друг, ни враг,
Кто приведен богатством, саном
В толпу безумцев и гуляк.
О, где же, где надежный, верный
Кружок друзей найти б я мог?
На что мне праздник лицемерный,
Веселья ложного предлог!
А ты, о Женщина, не ты ли
Источник Жизни, Счастья, Сил!
Но я — все чувства так остыли! —
Твою улыбку разлюбил.
Без сожалений свет мишурный
Сменил бы я на мир другой,
Чтоб на груди стихии бурной
Желанный обрести покой.
Туда, к великому безлюдью!
Я к людям злобы не таю,
По дух мой дышит полной грудью
Лишь в диком, сумрачном краю.
О, если б из юдоли тесной,
Как голубь в теплый мир гнезда,
Уйти, взлететь в простор небесный,
Забыв земное навсегда!
Мой интерес к поэмам Алексея Толстого и, в частности, к его поэме «Иоанн Дамаскин» имеет давнюю историю, не представляющую особого интереса, однако один автобиографический факт связан с тем, что я хотел бы сказать сегодня об этой поэме. В течение нескольких последних лет я изучал жизнь святого Иоанна Дамаскина, его труды, богословские воззрения и совсем недавно закончил писать книгу о нём. Таким образом, когда я взялся несколько месяцев назад прочитать (и частично перечитать) поэму Толстого, то её тема мне была достаточно хорошо известна. Но прежде чем мы перейдём к поэме, нам следует, пожалуй, представить поэта. Граф Алексей Толстой – не путать с советским автором – родился в 1817 и умер в 1875. Он приходился троюродным братом великому писателю и был другом детства царя Александра II; Дмитрий Оболенский писал о нём как о «непоколебимом защитнике свободы искусства в эпоху секуляризма». Поэма «Иоанн Дамаскин» Толстого, отличается от других его поэм не только размером. Здесь лирический поэт, любящий исторические баллады и шутливые стихи, вступает в новую для него область.
Эта поэма рассказывает о некоторых сторонах жизни преп. Иоанна Дамаскина. Она начинается изображением его как любимого слуги дамасского халифа Умаяда (Велида, по житию свт. Димитрия Ростовского. – прим. Ред.), и в этом контексте упоминается о его легендарной поездке Константинополь для обличения византийского императора Льва III в защите иконоборчества (под «легендарной» я имею в виду в данном случае «лишённой исторического основания» и скорее всего невозможной). После этого преп. Иоанн уходит в Великую лавру преп. Саввы Освященного в Иудейской пустыне. Значительная часть поэмы освещает принятие преп. Иоанном решения написать стихотворение, чтобы утешить брата усопшего монаха. Это прямо противоречило наказу его духовного отца (старца), повелевшего ему оставить всё мирское, в том числе написание стихов или песен. Старец разгневан из-за непослушания Иоанна и прогоняет его от себя. Затем старцу является Пресвятая Богородица в видении и спрашивает его, почему он гонит Иоанна. Пресвятая Дева, говоря о преп. Иоанне, сравнивает радость, которую приносит его дар с радостью, которую дарит природа и заканчивает свою речь следующим обращением к старцу: «Оставь земле её цветы, оставь созвучья Дамаскину!» Конец поэмы – торжество дара песни преп. Иоанна. Здесь упоминается, в частности, песнь Воскресения – Пасхальный канон, самый известный пример литургической поэзии преп. Иоанна Дамаскина. Центральная часть поэмы Толстого – стихотворение, или тропарь, который Иоанн написал в память усопшего брата монаха.
Первое, что меня удивило в этой поэме, это то, как она близка по сюжету к Житию преп. Иоанна Дамаскина Х или ХI веков, написанного по-гречески (хотя оно и основывается на более раннем арабском житии) Иоанном, патриархом Иерусалимским, – или Иоанном VII (964–966), или Иоанном VIII (1106–1156). В данном Житии, не являющемся ценным источником точных сведений о жизни преп. Иоанна, центральным событием монашеской жизни святого также делается случай непослушания своему духовному отцу – написание погребального тропаря. Однако оно включает в себя и многое из того, что Толстой или упрощает, или опускает. Описание обучения преп. Иоанна в Дамаске Толстым пропущено, а изображение близкого положения к халифу лишено многих сложностей, описанных в Житии. По сравнению с поэмой Толстого в Житии большое внимание уделяется поездке преп. Иоанна в Константинополь для обличения иконоборчества, которая используется в качестве вступления к тщательно разработанному рассказу об одном случае из жизни преп. Иоанна, считающемся очень значимым. В этой истории говорится о попытке византийского императора наказать преп. Иоанна за дерзость: халифу было отправлено поддельное письмо, написанное почерком Иоанна, из которого можно заключить, что он действовал в Дамаске как византийский соглядатай. В гневе халиф приказывает отрубить Иоанну правую руку. Преп. Иоанн, забрав свою руку у халифа, проводит ночь в молитвах перед иконой Матери Божией. Молитвы облеклись в форму анакреонтических стихов. В ответ на них Матерь Божия возвращает руку преп. Иоанну. На следующий день это чудо убедило халифа в невиновности Иоанна, и он смилостивился и даже предложил тому более высокую должность. Поэма Толстого, в которой довольно кратко упоминается поездка в Константинополь, начинается, по-видимому, именно с этого момента в жизни преп. Иоанна.
Однако основывается ли поэма Толстого на греческом Житии? Имел ли Толстой возможность ознакомиться с этим житием? Исследование, которое у меня нет возможности предпринять, могло бы прямо ответить на эти вопросы, но можно попытаться ответить на них и по-другому. Толстой мог прочитать Житие по-гречески; ему также могло быть доступно описание жизни преп. Иоанна в сборнике житий святых, которое могло основываться на греческом житии. Есть и другой источник сведений о событиях из жизни преп. Иоанна – это описание жизни святого в декабрьской Минее (4 декабря – день памяти преп. Иоанна), или в синаксарии. Оба эти источника были легкодоступны в середине XIX века на церковнославянском языке.
Я не мог проверить славянский текст Минеи, но он должен быть основан на греческом тексте, а описание в нём намного скуднее, чем в греческом Житии, и, в частности, в нём не упоминается эпизод с погребальным тропарём. Из этого можно заключить, что Толстой о преп. Иоанне узнал из греческого Жития. Но подобный вывод, как мы увидим, возможно, далеко не бесспорный.
Если всё же Толстой был знаком с греческим Житием преп. Иоанна, как оно было использовано? Очевидно, что Толстой существенно упростил текст жития, частично потому, что поэма вовсе не была задумана как житие святого, хотя в ней используется повествование. Но сразу обращает на себя внимание то, что опущенное им включает в себя всё чудесное, чем изобилует Житие преп. Иоанна – как и вся агиографическая традиция. Это и история с исцелением руки преп. Иоанна в ответ на молитву к Матери Божией, случай, благодаря которому появилась иконография Богородицы Троеручицы, изображающая Матерь Божию с тремя руками, которую по-прежнему можно найти на Святой горе Афон в сербском монастыре Хиландар, и другие многочисленные чудесные исцеления, о которых упоминается в конце греческого Жития. Опущение всего чудесного не удивительно для поэмы середины XIX века, это просто показывает, что образованная Россия XIX века не сильно отличалась от остальной Европы, и что Толстой был человеком своего времени. Но пересказ Толстым истории о великом поэте Иоанне, который отказался от своего поэтического дара, став монахом, а позже пришёл к тому, чтобы посвятить своё дарование Господу (приходит на ум параллель с английским поэтом викторианской эпохи Джерардом Мэнли Хопкинсом), имеет совершенно другой характер по сравнению с трактовкой этой темы в греческом Житии. В эпоху поздней античности поэт был совершенным техником (ведь по-гречески, искусство «технэ»); частично значение рассказа о молитве преп. Иоанна к Матери Божией об исцелении руки заключается в том, что он мог сочинять анакреонтические стихи, имеющие очень сложную стихотворную форму, экспромтом. Представления Толстого о поэте во многом соответствуют идеалам романтизма: поэтический дар подобен красоте природы, и его высшее назначение состоит в ее воспевании. Как мы видели, в сходных по смыслу выражениях упрекает Матерь Божия ожесточённого духовного отца. Обращение к нему в тексте греческого Жития совсем другое. Матерь Божия говорит о даре преп. Иоанна как о льющемся фонтане и сравнивает самого святого, подражающего песням херувимов, с Давидом и Моисеем. Другой пример в поэме, где приводятся взгляды Толстого на природу поэзии (nature of poetry), это песня преп. Иоанна, которую он, обращаясь в мыслях к монашескому призванию, воспевает после того, как халиф освободил его от придворной службы. Она начинается так:
Благословляю вас, леса,
Долины, нивы, горы, воды!
Благословляю я свободу
И голубые небеса! (с. 16).
Толстой чуток и к суровой красоте местности, где расположен монастырь преп. Саввы Освященного, в котором (по Житию) преп. Иоанн проводил монашескую жизнь. Всё это скорее напоминает романтическое понимание природы, чем отношение к природе, характерное для поздней античности, не говоря уже о монашеском восприятии (и хотя в книге «Точное изложение православной веры» Иоанн выражает восхищение порядком в природе и вовсе не бесчувствен к её красоте, но он подробно не останавливается на этом).
Однако самое яркое соответствие между Житием и поэмой заключается в том, что центральное положение в них занимает эпизод написания Иоанном погребального тропаря для скорбящего брата в монастыре и того, как это привело к разрешению снова использовать свой поэтический талант. И в житии, и в поэме это является кульминацией произведения. Мне бы хотелось обратиться к собственно тропарю. Здесь между Житием и поэмой намечается контраст, так как там, где Толстой сочиняет длинный и торжественный тропарь, который сам по себе центр поэмы, Житие просто даёт первую строчку: «Вся суета человеческая». Причина такого лаконичного упоминания в Житии очевидна: тропарь был хорошо известен. По сути, это первая строка одного из надгробных тропарей, так называемых «самогласных», приписываемых преп. Иоанну Дамаскину, вошедших в чин погребения усопших Православной церкви (они опускаются в более короткой панихиде). Текст следующий:
«Вся суета человеческая, елика не пребывают по смерти: не пребывает богатство, ни сшествует слава: пришедшей бо смерти, сия вся потребишася. Темже Христу Бессмертному возопиим: преставленного от нас упокой, идеже всех есть веселящихся жилище».
Автор жития предполагал или знал, что надгробный тропарь, составленный Иоанном для скорбящего брата усопшего монаха, был позже включён в чин погребения как один из самогласных. В противоположность этому Толстой пишет свой собственный, довольно длинный тропарь в пять строф, что необычно, так как тропарь обычно бывает в одну строфу; Толстой, зная, очевидно, текст погребальной службы, составил пять тропарей, или самогласнов, хотя и озаглавил их в единственном числе «Тропарь». Эти самогласны, приписываемые преп. Иоанну (сам вопрос авторства огромного числа литургических произведений, приписываемых Иоанну, только начинает подниматься в научных кругах; я не рискну высказать собственное мнение об их подлинности), отличаются от остального текста православного чина погребения; тема радости воскресения, характерная для службы, в них отсутствует, её место занимает созерцание быстротечности жизни, тщеты всего человеческого. Первая строфа тропаря Толстого звучит так:
Какая сладость в жизни сей
Земной печали непричастна?
Чьё ожиданье не напрасно?
И где счастливый меж людей?
Все то превратно, все ничтожно,
Что мы с трудом приобрели, —
Какая слава на земли
Стоит тверда и непреложна?
Все пепел, призрак, тень и дым,
Исчезнет всё, как вихорь пыльный,
И перед смертью мы стоим
И безоружны, и бессильны.
Рука могучего слаба,
Ничтожны царские веленья —
Прими усопшего раба,
Господь, в блаженные селенья!
Эта и последующие строфы перекликаются во многом с самогласными Дамаскина. Толстой перефразировал их в стихотворной форме, тем самым усилив состояние торжественной мрачности. Эти строфы дышат совсем другим духом, чем то торжество природы, которое можно найти в других частях поэмы. В них появляется другая сторона романтизма Толстого, которую можно было бы назвать «мрачной, готической» стороной, наслаждающейся созерцанием смерти. Последняя строфа имеет более личный оттенок:
Иду в незнаемый я путь,
Иду меж страха и надежды;
Мой взор угас, остыла грудь,
Не внемлет слух, сомкнуты вежды;
Лежу безгласен, недвижим,
Не слышу братского рыданья,
И от кадила синий дым
Не мне струит благоуханье;
Но вечным сном пока я сплю,
Моя любовь не умирает,
И ею, братья, вас молю,
Да каждый к Господу взывает:
Господь! В тот день, когда труба
Вострубит мира преставленье,-
Прими усопшего раба
В Твои блаженные селенья!
Эти стихи обладают особым торжественным величием, хорошо переданным в кантате Сергея Танеева, переложившего их музыку. Впервые кантата прозвучала в 1884 в память пианиста Николая Рубинштейна.
Я рассуждал, предположив, что Толстой использовал текст греческого Жития как источник сведений о жизни преп. Иоанна Дамаскина. Однако это заключение можно поставить под сомнение, принимая во внимание то, что мы обсуждали выше. Всё, что было нужно Толстому, – это несколько фактов из жизни преп. Иоанна Дамаскина, их он мог почерпнуть из пересказов жития, и последование погребения с самогласны Иоанна-монаха. Выбор погребального тропаря и автором Жития, и Толстым свидетельствует о том, что оба автора использовали богослужебный текст православного чина погребения.
Несмотря на это, Толстой вполне мог иметь доступ к Житию, он был образованным человеком и, без сомнения, смог бы прочитать его в оригинале по-гречески. Но если именно текст греческого Жития был использован в качестве материала к поэме, то это вызывает следующие размышления. Говорить о Житии как об её источнике значит в некотором смысле заблуждаться. Начнем с того, что Житие – не самый лучший источник исторической информации; мы ошибёмся, если будем читать его историческое произведение пусть не совсем хорошее или точное. Однако я предполагаю, что именно так Толстой и использовал греческое Житие – как источник материалов, если только он действительно использовал его. Агиография стала рассматриваться преимущественно как литературный жанр, а не исторический, только в конце ХХ века. На самом деле и Житие, и поэма – результаты творческого воображения, оба эти произведения пытаются изобразить портрет великого святого, а не просто зафиксировать события. В обоих произведениях Иоанн предстает как великий поэт или певец (слово «певец» применяется к Иоанну на протяжении всей поэмы), и основное внимание уделено возвращению ему дара написания стихов в честь событий из истории спасения, в честь Господа и святых, благодаря состраданию скорбящему брату и заступничеству Матери Божией за него перед духовным отцом, не одобрившим его действия. Как мы видели, понимание его поэтического дарования различно, но и Толстым, и в Житии Дамаскин изображен поэтом. Этот образ преп. Иоанна связан с тем, как сложилось его почитание во всем православном мир: не только как великого теолога, автора «Точного изложения православной веры», или как защитника иконопочитания (оба этих образа преобладали на Западе, в прошлом, разумеется, так как сейчас его мало кто помнит), но и как одного из величайших, если не самого замечательного поэта византийской традиции.
Saint John Damascene: Tradition and Originality in Byzantine Theology, Oxford: University Press, 2002.
John of Damascus
Композитор Год создания 1884 Дата премьеры 11.03.1884 Жанр Страна Россия
Состав исполнителей: хор, оркестр.
История создания
В 1881 году скончался основатель и первый директор Московской консерватории Николай Рубинштейн. Безвременная смерть его была тяжким ударом для любивших и высоко почитавших его музыкантов. Чайковский посвятил памяти Рубинштейна трио, Танеев задумал посвятить памяти Рубинштейна кантату. В качестве ее текста композитор избрал отрывок из поэмы А. К. Толстого (1817—1875) «Иоанн Дамаскин» (1858?). Иоанн Дамаскин (из Дамаска, ок. 673—676 — ок. 777) — один из отцов восточной православной церкви, знаменитый богослов. Он боролся с ересями, много претерпел от противников христианства, неоднократно был заключен в темницу, но дожил до глубокой старости и был возведен в сан пресвитера. Прославился как поэт-гимнолог. Его каноны, общим числом до 70, — великолепные поэтические произведения, многие до сих пор звучат в православном богослужении. Ими и был вдохновлен Толстой, создавая свою поэму.
Танеев использовал из нее следующий отрывок:
Иду в неведомый мне путь, (у Т. «в незнаемый я путь»)
Иду меж страха и надежды;
Мой взор угас, остыла грудь,
Не внемлет слух, сомкнуты вежды;
Лежу безгласен, недвижим,
Не слышу братского рыданья,
И от кадила синий дым
Не мне струит благоуханье.
Но вечным сном пока я сплю,
Моя любовь не умирает.
И ею, братья, вас молю,
Да каждый к Господу взывает:
Господь! Господь! Господь!
В тот день, когда труба
Вострубит мира преставленье,
Прими усопшего раба
В Твои небесные (у Т. «блаженные») селенья.
Как всегда у Танеева, работа над сочинением продолжалась очень долго. Композитор проделал огромный подготовительный труд, контрапунктически разрабатывая избранные музыкальные темы. Лишь 14 января 1884 года партитура была полностью закончена. Первое исполнение кантаты «Иоанн Дамаскин» под управлением автора состоялось в Москве 11 марта того же года в собрании Русского Музыкального Общества, посвященного памяти Николая Рубинштейна.
Кантата «Иоанн Дамаскин» оказалась первым сочинением Танеева, в котором его талант и мастерство выявились полно и ярко. Именно ей взыскательный композитор и дал ор. 1, хотя до того были написаны фортепианные пьесы, романсы, квартеты, трио и оркестровые пьесы. Критика того времени писала: «Это прекрасное pezza di musica, прекрасная музыкальная композиция, в которой встречается множество очень тонко и умно задуманных эффектов в хорошем смысле этого слова, композиция, проникнутая в своем целом серьезным достоинством и внушающая полное уважение к познаниям и умению автора». Высказывались аналогии с Бахом, подчеркивалось великолепное владение полифонической техникой. Этот успех был, в сущности, первым в творческой жизни композитора, которого не уставали упрекать в заумности, сухости, отсутствии непосредственности и таланта.
Музыка
«Иоанн Дамаскин» отличается высоким мастерством, возвышенным, строгим строем музыки, благородством и безупречностью вкуса.
1-я часть кантаты открывается небольшим оркестровым вступлением хорального склада, в котором звучит церковный напев «Со Святыми упокой». Вступает хор («Иду в неведомый мне путь») с четырехголосной фугой, в которой также использован этот напев, придающий музыке скорбный характер. 2-я часть, «Но вечным сном пока я сплю», — небольшая по размеру, контрастирует с 1-й своим строгим аккордовым складом. 3-я часть, «В тот день, когда труба», — мощная, грандиозная, широко разработанная фуга, заканчивающаяся тихими хоральными аккордами — «Прими усопшего раба в Твои небесные селенья». В заключительных тактах аккорды «расслаиваются», голоса, один за другим, все тише и медленнее повторяют последние слова.
Л. Михеева
Творческий путь Танеева обрамляют две кантаты. Первая — «Иоанн Дамаскин», созданная в 1884 году, самим композитором обозначена opus 1, несмотря на большое число ранее написанных сочинений. Как автор кантаты философско-лирического склада Танеев не имел предшественников в отечественной музыке. Жанр этот, не характерный для эпохи музыкального романтизма, не получил воплощения у крупных русских композиторов XIX века. В непосредственной временной близости находилась кантата «Москва» Чайковского, торжественно-эпическая и несколько стилизованная в распространенном тогда «русском стиле», из более ранних можно назвать «Вавилонское столпотворение» А. Рубинштейна. Сам Танеев в 1881 году замышлял кантату на открытие храма Христа Спасителя в Москве; он обсуждал свое намерение с предполагаемым автором литературного текста — Я. Полонским, но кантата не была написана. Самый замысел все же немаловажен: Танеев предполагал написать «православную» кантату по типу баховских «протестантских» — как он выразился в письме к поэту, «по чисто музыкальным соображениям» — с использованием древних церковных мелодий и их контрапунктической разработки.
Кантата № 1 во многих отношениях стала художественным воплощением идей Танеева, касающихся «русской полифонии» (они достаточно известны по переписке с Чайковским начала 80-х годов); он пытался обработать русские церковные напевы средствами строгой полифонии. Творческим толчком стала потрясшая молодого композитора смерть Н. Г. Рубинштейна, памяти которого кантата посвящена. А осенью 1882 года Танеев участвовал в первом исполнении трио «Памяти великого артиста» Чайковского — камерно-инструментального реквиема по Николаю Рубинштейну.
В качестве текста кантаты композитор избрал строфу «Иду в незнаемый я путь…» (у Танеева — «неведомый») из поэмы «Иоанн Дамаскин» А. К. Толстого. Для этого имелись важные соображения, относящиеся не только к поэтическим достоинствам стихов. А. К. Толстой без отступлений воспроизводит в своей поэме канонизированную биографию знаменитого христианского церковного писателя, поэта-гимнолога VII — VIII вв. Иоанна из Дамаска. Восьмая глава (из нее взята одна большая строфа) представляет собой тропарь, сложенный Дамаскином как утешение для брата умершего монаха, излагается от его имени и, таким образом, является поэтическим вариантом церковного текста, приписываемого этому автору. Поскольку Танеев собирался создать «православную кантату», такой герой и такой текст отвечали его задаче: он воспользовался стихами Толстого как обработкой канонического текста. Это оправдывало использование древнерусских песнопений, что и было главным художественным стремлением композитора.
Важнейшим моментом был выбор основной музыкальной темы. Задача была тем ответственнее, что древнерусская мелодия впервые входила в русскую светскую профессиональную музыку в качестве основы целого произведения. Напев «Со святыми упокой», на котором композитор в конце концов остановился, удовлетворял во многих отношениях — прежде всего как символ надежды и утешения. Кроме того, слова, на которые он распевается, совпадают по смыслу с текстом поэмы А. К. Толстого; главное же — как музыкальная тема он выразителен и прекрасен. Из разных версий и вариантов Танеев выбрал напечатанный в первом известном издании всего круга церковных песнопений («Обиход нотного пения». М., 1772). Напеву была уготована особая роль в произведении. Он должен был неоднократно появляться целиком, пронизывая структуру и звучание кантаты. Но напев был длинен, и Танеев сконструировал свой, «авторский» вариант темы, причем не привнес в мелодию ни одного не содержащегося в ней хода.
Многоголосно излагая в кантате основную тему, Танеев рещал также сложнейшую проблему гармонизации. Напев был в то время общеупотребителен, включался во все издания панихид. Так, в издании Придворной певческой капеллы под редакцией А. Львова «Со святыми упокой» помещен в приведенной в нотном примере 42 гармонизации (экземпляр сохранился в личной библиотеке Танеева).
Постоянное употребление вводного тона, а в дальнейшем еще септаккорда II ступени исказило характер мелодии. Именно так, будучи санкционирован авторитетом Капеллы, звучал тогда повсеместно погребальный напев. Танеев тщательно избегает хроматики. Натуральный минор, преобладающая плагальность, окончание на субдоминанте — все это возвращает мелодии подлинность, строгий, сосредоточенный характер.
При анализе кантаты открываются не замеченные прежде связи ее с традициями русской профессиональной музыки. Это относится и к строению «Иоанна Дамаскина». В кантате три части, обрамленные введением и заключением. Первая и третья части — фуги (тональность обеих — фа-диез минор), вторая аккордово-гармониче-ского склада (ре-бемоль мажор), короткая, незамкнутая, attacca переходящая в финал. Такое строение имеет истоки в хоровом концерте рубежа XVII и XVIII веков, — например, «Небеса убо достойно есть» В. П. Титова, особенно же — в концертах Д. С. Бортнянского. Музыку этого композитора Танеев знал хорошо, в частности, был в курсе работы Чайковского по редактированию Полного собрания сочинений Бортнянского как раз в начале 80-х годов. Музыка Бортнянского могла импонировать Танееву своей классичностью, сдержанностью в выражении чувств. В концертах Бортнянского наиболее привлекательны страницы, исполненные сосредоточенных размышлений и в то же время проникновенно лирические (Largo, Adagio).
История танеевского «Иоанна Дамаскина» отражена в рукописях. Работая над тематизмом, композитор «испытывает» темы, прежде всего — их способность к развитию и соединению с другими темами. Впервые в творчестве Танеева опыты сочетания тем отражают музыкально-драматургический замысел. Например, поиск темы финальной фуги проходит в эскизах как поиск противосложения к теме «Со святыми упокой», — эта мысль и воплотилась в сочинении. Так монотематизм рождался все из того же полифонического источника.
Тематизм «Иоана Дамаскина» имеет разные истоки — по крайней мере, три. Одна тематическая сфера исходит из лирических тем Чайковского, шире — из русской романсовой мелодики. Этот круг образов-тем доминирует в первой части — своеобразной сонатной форме, где главная партия изложена в форме экспозиции фуги. Тема этой фуги, проникновенная, непосредственно эмоциональная, выражает одновременно чувства и печали и надежды.
Начало — два мотива, построенные по принципу опевания, одному из ведущих в лирике Чайковского, большую роль он играет и у Танеева. Собственно танеевское в теме — роль тритона. Уменьшенная квинта, увеличенная кварта образуются и по горизонтали, и по вертикали, прямо и скрыто и создают особую, взывающую к развитию напряженность (отмечены в примере).
Совсем иная тема фуги третьей части — волевая, упругая, менее субъективно-лирическая, свойственная более поздним танеевским темам баховского типа. Общая атмосфера кантаты определяется напевами хорального склада. Это изложенные четырехголосно строгие вступление и заключение (в первом случае только оркестр, во втором — только хор). Возвышенно-просветленна средняя часть цикла (хор a cappella) с мелодией спокойно, мягко льющейся.
Тематизм «Иоанна Дамаскина» оказывается, однако, отнюдь не разнородным. Танеев сумел найти средства цементирования произведения. Одно из них лежало в области самого темообразования и заключалось в создании «синтезированных» мелодий. Сочетание (сочленение) начала напева панихиды с началом главной партии (в зоне кульминации первой части) или «вмонтированный» в тему фуги третьей части напев «Со святыми…» (заключительный раздел) — лишь немногие из примеров такого синтеза по горизонтали. Не менее важна и вертикаль — одновременное звучание каждой из тем крайних частей с основным напевом, притом на важных в драматургическом отношении этапах. Цементируют кантату и интонационные связи (вырастание темы побочной партии из мотива главной, общие для тем обеих фуг опорные звуки — минорное трезвучие и т. д.). Еще одна существенная и характерная для зрелого Танеева черта цикла — преображение лирической темы первой части в грандиозный апофеоз в финале. С такой последовательностью, как система, эта техника композиции была применена Танеевым в «Иоанне Дамаскине» впервые.
С созданием «Иоанна Дамаскина» в отечественной музыке появился тип лирико-философской кантаты, подлинный «русский реквием». От этой кантаты ведут в будущее многие нити. И прежде всего, «Иоанн Дамаскин» лежит на пути к поздним произведениям самого Танеева — к хорам a cappella, к возвышенно-философской проблематике кантаты «По прочтении псалма».
Л. Корабельникова