Содержание третьей лекции из курса «Лев Толстой против всех»

Автор Михаил Эдельштейн

Первые ассоциации со словом «толстовство» в массовом сознании — это нена­си­лие, отказ от имущества, опрощение, вегетарианство. «Толстов­цем» обзыва­­ет себя Остап Бендер в «Золотом теленке», передумав отправлять отнятый у Ко­­рей­ко миллион народному комиссару финансов: «Тоже, апостол Павел на­шел­ся, — шептал он, перепрыгивая через клумбы городского сада. — Бессреб­ре­ник, с-сукин сын! Менонит проклятый, адвентист седьмого дня! Дурак! Если они уже отправили посылку — повешусь! Убивать надо таких толстовцев!» «Жил-был великий писатель / Лев Николаич Толстой, / Не ел он ни рыбы, ни мя­са, / Ходил по аллеям босой», — поется в популярной песне, сочиненной накануне войны Сергеем Кристи. Примеры, разумеется, можно множить.

Между тем все это очень важные, но все же следствия. Исходная точка толсто­вского учения — убежденность, что человеку необходимо представ­ление о смыс­­ле жизни, находящемся вне его самого. Без этого его ждут тоска, безыс­ходный ужас, самоубийство.

Известно, что толстовство появляется в результате того духовно-нравственного перелома, который Толстой переживает в конце 1870-х годов. Однако на воп­рос, в чем суть этого перелома, ответить не так-то просто. Многие базовые положения позднейшего учения Толстого легко различимы в его знаменитых романах: напряженные духовные искания героев, идеальный «естественный человек» Платон Каратаев в «Войне и мире», фальшь современного брака и свет­ских отношений в «Анне Карениной» (эпиграф «Мне отмщение, и Аз воз­дам» относится, вопреки распространенному мнению, не к супружеской изме­не как таковой, а ко всему изображенному образу жизни — глубоко пороч­ному, по убеждению автора). Толстой смотрит глазами Наташи Ростовой на опе­­ру с тем же презрительным недоумением, с каким через несколько де­ся­­тилетий разбирает шекспировского «Короля Лира»  Толстой подробно разбирает «Короля Лира» в очерке «О Шекспире и о драме» (1904) и, в ча­­стности, пишет о нем: «совершенно непод­ходящее к положению пророчество», «бес­смысленные речи», «напыщенный, бесха­рактерный язык»..

Что в таком случае меняется в 1878–1880 годах? Основное изменение — все эти мысли высказываются Толстым теперь напрямую, без посредничества художе­ст­­­венных образов; системати­зируются, становятся основным предметом его рефлексии, главным делом его жизни. А главное — они подтверждаются обра­зом жизни автора: Толстой становится первым толстовцем, превращается из пи­­сателя в вероучителя.

Главное обвинение, которое Толстой предъявляет современному миру, — его избыточность. Развитие государства, общества, культуры, науки идет по пути производства множества ненужных человеку вещей (будь то большие помес­тья, модная одежда или музыка Бетховена) и тем самым уводит его всё дальше от естественного состояния. Так же избыточна и Церковь: в ней слишком мно­го внешнего, формального, того, что замутняет прозрачность первоначального источника. Вообще если пытаться сформулировать суть учения Толстого в од­ной фразе, то звучать она будет примерно так: «Все простое человеку на поль­зу, а все сложное — порочно». Поэтому, в частности, необходимо вернуться от Символа веры к Нагорной проповеди, от догматического богословия к эти­ческому учению.

Сама идея представить христианство как нравственную проповедь, искажен­ную последующими наслоениями, рассказами о чудесах, введением сказочного, мифологического, мистического элемента, очень характерна для современни­ков Толстого. С близким подходом мы сталкиваемся, скажем, в «Жизни Иису­са» Эрнеста Ренана или в так называемой Библии Джефферсона, написанной раньше  Библия Джефферсона (1819; опубликована в 1895 году) — книга, составленная одним из отцов-основателей и третьим президентом США Томасом Джеф­ферсоном из отрывков различных изданий Нового Завета. Она пове­ствует о жизни Хри­ста без чудес., но впервые опубликованной практически одновременно с толстов­ским «Соединением и переводом четырех Евангелий». Но в случае Толстого она приводит к одному важному противо­речию. Начинаясь с убеждения, что человеку нужна опора в чем-то внеполож­ном ему, высшем, чем он, с поиска трансцендентного, его проповедь в итоге сводится к тезису «Царство Божие внутри нас» (каждый человек сам себе цер­ковь), к попыткам очищения рели­гии от всего, что обычный человек не может повторить с помощью нрав­ственного усилия. В конечном итоге — к замене Бо­га «хорошим человеком».

­­Толстой вообще внутренне противоречив, и эта раздвоенность не следствие тех изменений, которые происходят с ним во второй половине 1870-х, скорее на­оборот. Страстный охотник, боевой офицер, любитель женщин и светской жиз­ни, он уничтожающе описывает героический тип личности в «Войне и ми­ре» и других сочинениях, а в дневнике постоянно признается в мизогинии, то есть в отвращении к женщинам, и в от­вращении к плотской любви. Толстов­ство — скорее попытка уйти от этой раз­двоенности, однако не вполне удав­шаяся. Существуют воспоминания о том, как пианист Антон Рубинштейн пригласил Толстого на свой концерт, тот обрадовался «и да­­же совсем оделся для выезда», но в последний момент усомнился, не про­­­­ти­воречит ли это его проповеди, и в результате с ним случился истери­­­ческий припадок, «так что пришлось даже посылать за доктором» Цит. по воспоминаниям Николая Кашкина в «Меж­дународном толстовском альманахе». М., 1909.. Современник иро­нически замечает по этому поводу, что невозможно представить себе Христа или Магомета размышляю­щими о соответствии их поступков их же уче­нию.

У «религии» Толстого множество источ­ников: протестантизм, русская народ­ная религиозность, философия Сократа и Шопенгауэра. Важно пони­мать, что это и один из первых резуль­татов знакомства Европы с восточной мистикой, с тем самым Лао-цзы, который в XX веке окажет громадное влияние на запад­ную культуру от Германа Гессе до рок-музыки. Но все-таки в первую очередь Толстой — сын своей рационалисти­ческой и антропоцентричной эпохи. Отсю­да неприятие его проповеди младшими современниками — первыми декаден­тами и символистами, для которых его религиозный поиск ока­зался недопус­тимо банальным (вспом­ним хотя бы знаменитую фразу Дми­трия Мережков­ского: Толстой упал «хуже, чем в бездну, — в яму при боль­шой дороге, по ко­то­­рой ходят все» Дмитрий Мережковский. «Л. Толстой и Достоев­ский».).

Толстой как религиозный проповедник вообще оказывается неприемлем для многих современников. Мы помним об отлучении его от церкви, о кон­фликте с церковными и светскими властями, о преследованиях, которым подвергались его сторонники. Поэтому Толстой представляется нам едва ли не революционе­ром. Однако в борьбе двух лагерей, радикального и лояли­стского, которая оп­ределяла политическую и социальную жизнь России тех лет, он был в равной степени далек от обеих сторон. Лоялистам он казался опасным анархистом, отрицающим государство и все его институты. Настоящих же революционеров, эсеров и социал-демократов, отталкивало толстовское убеждение, что пере­устройство общества — лишь производная от внутреннего самосовершенство­вания человека и социальный переворот сам по себе ничего не даст. Поэтому, кстати, Толстого довольно жестко критикует Ленин.

Тем не менее у него оказывается множество последователей из самых разных социальных слоев. И дело тут не только в писательской известности Толстого, хотя и в ней, конечно, тоже. Самое главное — его проповедь удивительно со­впа­ла с духом времени. Достаточно вспомнить судьбу его ближайшего со­рат­ника и друга Владимира Черткова, который, будучи выходцем из того же со­циального слоя, что и Толстой, одновременно с ним и даже чуть раньше при­шел к тем же вопросам, а отчасти и к тем же ответам и практическим выводам: осуждал роскошь, переселился из господского дома в комнатку в ремесленной школе, стал ездить в вагонах третьего класса и т. д. Стремление к опрощению вообще оказалось созвучно чаяниям многих представителей высшей аристо­кра­­тии: неслучайно среди ближайших сподвижников Толстого не только кон­ногвардеец Чертков, но и гусар Дмитрий Хилков, морской офицер Павел Би­рюк­ов, родовитый дворянин Виктор Еропкин и многие другие. Не менее ха­рак­терны для эпохи движения трезвенников, пацифистов, вегетарианцев, так­же находящие поддержку и сочувствие в разных стратах. Отказ брать в руки ору­жие и борьба с пьянством — характерные черты многих народных религи­озных движений.

В силу всех этих причин учение Тол­стого стремительно приобретает популяр­ность. Возникают толстовские коммуны, народные школы, изда­тель­ство «По­сред­ник»  «Посредник» — издательство, возникшее в 1884 году по инициативе Льва Толстого, Владимира Черткова и др., главным прин­ципом работы которого был выпуск доступ­ной по цене художественной и нравоучитель­ной литературы для народа.; начинается новый вариант «хождения в народ», в том числе в свя­зи с голодом 1891–1892 го­дов в Центральной России. Первона­чально заражены толстовством оказываются преимущественно южнорусские губер­нии, Украина, Кавказ. В этом нет ничего удивитель­ного, если вспомнить ту громадную роль, которую сам Толстой и его последователи отводили работе на земле.

Толстой не просто утверждает необходимость для каждого человека занимать­ся физическим, лучше всего — земледельческим трудом (прямо говоря, что было бы желательно любому из нас надеть лапти и идти за сохой). Важнее, что он видит в этом императиве религиозный смысл, своего рода дополнение к за­поведям блаженства. Поэтому естественно, что первым и самым прямым след­ствием толстовского учения стала организация сельскохозяйственных коммун, где трудились самые разные люди: аристократы, земские интеллигенты, воен­ные, крестьяне. Надо сказать, что интеллигентские земледельческие колонии возникали и раньше, вне связи с Толстым. В конце 1860-х — начале 1870-х го­дов коммуны такого рода появились на черноморском побережье и на Кубани, однако просуществовали недолго. Новая попытка отличалась от предыдущих массовостью и относительной унификацией участников: в толстовских комму­нах ходили в крестьянской одежде, причем старой и часто рваной, питались растительной пищей, вели аскетический образ жизни.

Личного имущества у коммунаров, как правило, не было: за счет коммуны их кормили и выдавали одежду, когда старая изнашивалась, а книги они брали из общинной библиотеки. Наиболее радикальные из них вообще отказывались от своего жилья и обуви, даже лаптей, проповедовали идеал целомудрия, на­зы­­вая брак делом «похотливым, затемняющим истину и порабощающим» (впро­чем, признавая, что жениться все же лучше, чем прелюбодействовать). Один из лучших знатоков сектантства рубежа XIX–XX веков Александр Пруга­вин неслу­чайно назвал толстовцев «современными Диогенами».

Неприспособленность большинства толстовцев к жизни на земле, невозмож­ность последовательно провести в жизнь принцип ненасилия (например, зани­маться земледелием без эксплуатации домашних животных), постоянные по­ли­цейские преследо­вания привели к тому, что подавляющее большинство про­­ектов по организации коммун оказались весьма недолговечными. Исклю­че­ние — известная колония «Криница» около Геленджика, просуществовавшая несколько десятилетий. Современник оставил выразительную зарисовку быта такой коммуны:

«Надо было запрячь в водовозку лошадь, и вот человек пять начинали «трудиться»: один тащил вожжи, другой дугу, третий хомут, а двое старались «вопхнуть» лошадь в оглобли. В криках, понуканиях не было недо­статка, и часто кончался этот «труд» тем, что лошадь так и остава­лась незапря­женной, ибо никто из «работников» не знал, как надо запрягать ее, да и побаи­вался, как бы она не вздумала брыкнуть».  Цит. по: Евгений Баранов. «Толстовцы». М., 1912.

Стремление «сесть на землю» сопровождается сильным антикультурным на­строе­нием. Один писатель начала XX века передает свой разговор с последова­телем Толстого, интеллигентным врачом, который мечтал сжечь все книги, кроме Евангелия, так как они «вреднее и опаснее всякой холеры, всякой чумы». В толстовцах вообще очень сильно это недоверие к культуре, особенно к пись­менной культуре. Отсюда интерес к устному слову, устной проповеди. Один из самых известных толстовцев, Исаак Фейнерман, писавший под латинским псевдонимом Тенеромо, издал несколько сборников записанных им высказы­ваний Толстого. Свою деятельность он объяснял как раз необходимостью за­фиксировать для современников и потомков свои беседы с Толстым, где инди­видуальность учителя проявляется полнее, чем в его писаниях. Вероятно, в этом сказывается ориентация на Евангелие как на письменную фиксацию уст­ной проповеди.

Отдельная и очень сложная тема — толстовцы и Толстой. Выше мы говорили о Толстом как о первом толстовце. Но сам он говорил про себя: «Я Толстой, но не толстовец». Точнее будет сказать, перефразируя Козьму Пруткова, что в писателе жило огромное «желание быть толстов­цем» — желание, которое он никогда не смог реализовать до конца в силу все той же двойственности своей натуры, которая проявилась в несостоявшемся походе на концерт Рубинштейна и во многих других эпизодах. Главное колебание Толстого, длившееся года­ми, — уйти ему из Ясной Поляны или остаться? «Все так же мучительно. Жизнь здесь, в Ясной Поляне, вполне отравлена. Куда ни выйду — стыд и страда­ние…» — такими записями пестрят его дневники. Конфликт Толстого с семь­ей начинается в середине 1880-х годов и продолжается четверть века, практи­чес­ки до смерти писателя. На идейные разногласия накладываются имуще­ствен­ные споры: Толстой пытается отказаться от авторских прав, не препят­ствует яснополянским крестьянам расхищать барское имущество; жена и дети пред­сказуемо против.

Надо понимать, что Толстой не уходит из имения не от привычки к барской жизни, в чем обвиняли его недоброже­латели. Наоборот, он полагает, что уход — это слишком легкий выход, бег­ство от своего креста вместо готовно­сти нести его до конца. Но со стороны это воспринимается по-другому. «Конечно, нам досадно, что отрицатель собственности, семьи и всех «мирских прелестей» продолжает жить в барской обстановке Ясной Поляны, где самая строгая веге­тарианская диета и «ручной труд» кажутся в конце кон­цов только лишней при­хотью», — ирони­зировал литератор Петр Пер­цов В газете «Новое время» от 11 февраля 1909 года., который резко отрица­тель­но относился к уче­нию Толстого и, в отличие от подавляю­щего большин­ства современников, довольно скептически — к нему самому. Но растеряны и идей­ные последователи Толстого. Накануне ухода и смерти писателя бол­гар­ский толстовец Христо Досев делится с Чертковым своим недоумением: тот факт, что Толстой по-прежнему живет в Ясной Поляне, «затушевывает в глазах людей все значение и смысл его слов и мыслей». Приезжающие в Яс­ную Поля­ну толстовцы чувствуют недоброжелатель­ное отношение к себе со сто­­роны жены Толстого Софьи Андреевны и его сына Льва Львовича и не по­нимают, почему «учитель» недостаточно горячо за них засту­пается. По сути, они тре­буют от Толстого, чтобы он отказался от родственни­ков по пло­­ти ради тех, с кем он связан родством в духе.

С другой стороны, и Толстого раздражают некоторые последователи с их склон­­­­­­­ностью спорить о деталях учения, игнорируя главное в нем. Он сар­ка­сти­­чески описывал богословские полемики о всяких не стоящих внима­ния мело­чах — и вдруг его сторонники начинают вести себя так же. Кроме то­го, Толстой чувствует опасность превращения толстовства в «лидерское движе­ние», секту. Писатель противится его оформлению, для него толстовство — ме­ньше всего структура, организация. Отсюда его резкая реакция на предло­же­ние двух еди­номышленников провести в 1892 году съезд толстовцев в Ясной По­ляне: «Не грех ли выделять себя и других от остальных? И не есть ли это еди­не­ние с десят­ками — разъ­единение с тысячами и миллио­нами?» Любовь Гуре­вич  Любовь Гуревич (1866–1940) — писательни­ца, критик, публицист и общественный дея­тель; публиковала Толстого в журнале «Северный вестник». вспо­минает, как иронически Толстой реагировал на газетные сообще­ния о пред­­­стоящем съезде:

«Вот отлично!.. Явимся на этот съезд и учредим что-ни­­будь вроде Армии спасения. Форму заведем — шапки с кокардой. Меня авось в генералы произведут. Маша портки синие мне сошьет…»  Цит. по: «Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников». Т. 2. М., 1978.

В этой борь­бе с собственными поклонниками Толстой победил: толстовство не преврати­лось в скованную догматами окаменелость. Тот же Пругавин с полным основа­нием констатировал:

«Из Толстого, как из моря, разные люди почерпают раз­личные мораль­ные и религиозные ценности. Каждый берет то, что ему более сродно, что отвечает его наклонностям, его духовным запросам».  Цит. по: Александр Пругавин. «О Льве Толстом и тол­стов­цах». М., 1911. 

Более того, даже границы самого понятия «толстовство» установить зачастую трудно, если не невозможно. Современники отмечают склонность сторонников Толстого сводить любой разговор на любую, сколь угодно сложную, тему к на­бору элементарных постулатов: «все люди братья», «все мы дети единого От­ца», «весь мир есть дом Божий». Понятно, что при таких исходных данных тол­стовцев не всегда можно отграничить от представителей других религиозных учений. Известен непреходящий интерес Толстого и его последователей к ду­хо­­бо­рам, штундистам, молоканам, разного рода «братцам» (низовым пропо­вед­никам). Особенно активно занимался этим один из самых колоритных толстов­цев Иван Трегубов, основатель «Общины свободных христиан». А в 1920 году Павел Бирюков предлагает советской власти издавать журнал «Сектант-комму­нист».

Вообще, тема взаимовлияния Толстого и сектантов сложна и многогранна. Нака­­нуне пережитого им духовного кризиса и тем более после него он при­стально следит за активностью разнообразных толков и сект, от самодеятель­ных до более крупных, вникает в особенности их вероучения, читает материа­лы о них, знакомится с исследованиями и исследователями. Однако в этот мо­мент Толстого еще отделяет от сектантов определенная дистанция. Свиде­тель его встречи с самарскими молоканами в 1881 году отмечает, как негативно реа­гирует Толстой на шутки молокан о духовенстве и православной обрядности Александр Пругавин. «О Льве Толстом и толстов­цах». М., 1911.. В дальнейшем Толстой постоянно увлекался то одним, то другим проповедни­ком и «народным философом»: Василием Сютаевым, Александром Мали­ковым, Тимофеем Бондаревым. Но постепенно началось обратное воздействие. Вскоре один из главных оппонентов Толстого, обер-прокурор Святейшего сино­да Кон­стан­тин Победоносцев, обобщая полевые наблюдения православных миссио­неров, проницательно заключает:

«Как более свежее и богатое умствен­ными силами учение, толстовство начинает подчинять себе все другие сек­тантские лжеучения, мало-помалу теряющие под влиянием его свою самостоя­тельность и ориги­нальность».

Примеров тому множество. Остановим­ся подробнее на событиях в селе Пав­лов­ка Сумского уезда Харьковской губернии, которые личный секретарь Тол­стого Николай Гусев назвал «страшным взрывом, прогремевшим на всю Рос­сию». В сентябре 1901 года группа павловских сектантов, много лет конфликто­вавших с местным священником и урядником и подвер­гавшихся преследова­ни­ям (в числе прочего — за отказ от присяги на верность императору и от во­ин­с­кой службы), ворвалась в церковь, осквернила алтарь, разломала хоругви, раз­била иконы, опрокинула престол, разорвала напрестольное Евангелие, поло­ма­ла крест. По выходе из церкви погромщики были избиты разъяренной тол­пой, арестованы, судимы и отправлены кто на каторгу, кто в ссылку.

Самое любопытное в павловских событиях то, что и в отчетах светских и духов­ных властей, и в газетных репортажах люди, разгромившие храм, именуются то штундистами  Штундизм (от нем. Stunde — час, для чтения и толкования Библии) — движение проте­стант­ской направленности, распростра­нивше­еся в XIX веке в южнорусских и других губерниях России., то толстовцами, то есть и власть, и журналисты затруд­няются с четким определением их религиозной принадлежности. Сами они называли себя «детьми Божиими». Впрочем, поскольку религиозное брожение в губер­нии началось после того, как последователем Толстого объявил себя местный помещик князь Хилков, можно с уверенностью утверждать, что «дети Божии» если и не были чистыми толстовцами, то, по крайней мере, испытали сильное влияние идей яснополянского проповедника. Неслучайно в адресован­ном харь­­ковскому губернатору рапорте о заседании суда по этому делу утвержда­лось:

«Все, получившие земли от князя Хилкова, делаются сектан­тами, являются на беседы к князю, выслушивают его толкование Евангелия по гра­фу Толстому».

Интересно, что при всем рационализме толстовства оно, попав на народную почву, обрастало своей мифологией. Так, павловские крестьяне верили, что в саду Хилкова «росло дерево, приносящее добрые плоды, и кто вкушал того плода, то тот познавал, в чем добро и зло» Н. Гусев в журнале «Русская мысль». №  8. 1907..

Еще один пример такого пограничного религиозного движения — так называе­мые духоборы-постники, выделив­шиеся в середине 1890-х годов из среды тра­диционного духоборства в особое течение именно под влиянием толстов­ской проповеди. После переезда с помощью Толстого и толстовцев в Канаду от пре­следований российского правительства они раскололись еще раз. В резу­льтате нового раскола образова­лась группа «Сыны свободы», решившая боро­ться с ци­вилизацией при помощи террора. Ее члены начали уничтожать сельско­хо­зяй­ственную технику, поджигать школы и линии электропередачи. Как и пав­лов­ские события, деятельность духоборов-свободников опровергает распро­стра­ненное убеждение, что проповедь Толстого нельзя использовать для обо­сно­вания насилия.

Вообще, толстовство легко подвергалось радикализирующим трансформациям. Несмотря на то значение, которое сам Толстой придавал земледельческому труду, некоторые его последователи отказывались пахать и сеять, так как это насилие над живым организмом матери-земли. Нередко толстовцы не ели не только мясо и рыбу, но и растительную пищу, не пили не только спиртное, но и чай (и тем более кофе), отказывались называть свое имя и место рожде­ния, ибо всё это формы казенного учета, придуманные государством для закре­пощения подданных. Уже упоминавшийся толстовец Трегубов планировал сво­его рода «новое крещение» Руси: он мечтал провести в Киеве «крестный ход», по окончании которого участники выбросят в Днепр новых идолов — иконы и хо­­ругви.

Но, конечно, прямое насилие действительно для толстовства крайне нехарак­тер­но, все-таки их этос строился на прямо противоположных основаниях. Из­вестен случай, когда двух толстовцев заперли в вонючей и душной арестант­ской. Когда один из них стал колотить в дверь, требуя их выпустить, другой объяснил ему, что такого рода протест против насилия невозможен с точки зрения учения Толстого, и первый усовестился и признал свои действия «со­блаз­ном и падением».

Один из индийских поклонников Толстого уверял, что, живи писатель в Ин­дии, он был бы объявлен новым воплощением Будды или Кришны Д. Гопал Четти. «Международный толстов­ский альманах». М., 1909., и в этом утверждении было гораздо меньше восторженного преувеличения, чем может показаться нам сейчас. «Над Толстым горит теперь такой венец, какого при жиз­ни не имел решительно ни один человек — «с основания земли» и с начала человеческой истории» Газета «Новое время» от 11 февраля 1909 го­да., — писал уже русский его современник Петр Перцов, относившийся к Толстому весьма критически, а потому едва ли склонный в дан­ном случае к гиперболам.

Проповедь Толстого имела самые разные следствия. Не без его влияния воз­ник­ли, например, «Собрания русских фабрично-заводских рабочих города Санкт-Пе­тербурга» священника Георгия Гапона, увлекшегося толстовством еще в пол­тав­ской семинарии. Толстой оказал огромное влияние на религиоз­ные и об­ще­ственно-политические движения по всему миру, например на Махатму Ганди, на русскую литературу: так, Пастернак проецирует свой путь на путь Толстого («Нельзя не впасть к концу, как в ересь, / В неслыханную простоту»), строит роман «Доктор Живаго» во многом по образцу «Воскресе­ния». Пафос земле­делия как идеального занятия для любого человека сказался на опыте первых палестинских кибуцев, создававшихся евреями — выходцами из Рос­сий­ской империи, многие из которых находились под сильным влия­нием проповеди Толстого. 

(28.08(09.09).1908 – 07(20).11.1910) – писатель, создатель религиозно-философского и нравственного учения. Родился в имении Ясная Поляна Тульской губернии. Учился сначала на восточном, затем на юридическом факультетах Казанского университета (1844 – 1847), но не закончил его. В 1851 – 1855 гг. служил в армии, принимал участие в Крымской войне. В конце 1850-х гг. поселился в своем имении и посвятил себя литературному труду. Умер на станции Астапово Рязано-Уральской железной дороги, ныне станция Лев Толстой Липецкой области. Испытал влияние Руссо, Канта, Шопенгауэра, конфуцианства, даосизма.

В своих художественных произведениях Толстой неоднократно затрагивал философские вопросы (о смысле человеческой жизни, об общественном устройстве). Так в заключительно части «Войны и мира» сформулировал свою философско-историческую концепцию. Разработал нравственно-религиозное учение о ненасилии. Основные религиозно-философские работы толстого написаны в 1870-х – 1880-х гг.: «Исповедь», «В чем моя вера?», «Царство Божие внутри нас», «О жизни», «Так что же нам делать?», «Критика догматического богословия».

Имею выборку из двух представительниц типа ВЭФЛ, возможно, даже из трёх (в последней не уверен). Мужчины ВЭФЛ на близкой дистанции не встречались. Кроме того, все представительницы моей выборки – этики-рационалы, что тоже может сказываться на свойствах и проявлениях.
Толстой и люди.
Люди вообще, и Человек-С-Большой-Буквы, в частности, всегда находятся в центре внимания Толстого. Однако попасть в близкий круг общения представителя этого типа ой как трудно – их требовательность, основанная на морально-нравственном идеализме, иногда зашкаливает. Но, если уж вы умудрились попасть в «близкий круг» — получайте удовольствие, если, конечно, сможете: большая часть ваших проблем будет принята Толстым за свои проблемы, но это не означает того, что вам не придётся их решать, причём предпочтительно своими силами. Толстой подстёгивает и вдохновляет близких ему людей на изменения — и в этой деятельности неутомим, забывая иногда о своём собственном несовершенстве. Иногда кажется, что альтруистическая поглощённость Толстого проблемами и несовершенством окружения служит для поддержания в нём идеального образа самое себя. Отчасти это верно, но лишь отчасти: интерес к людям у Толстого вполне искренний.
Толстой и отношения.
ВЭ** — это страшная сила!!! В отношениях Толстой сразу берёт на себя ответственность за все аспекты происходящего, что проявляется в сверхконтроле за всем, что только можно контролировать (и что попадает в сферу контроля в соответствии с интересами Тол-стого). Контролируется уместность/неуместность в проявлении эмоций; культура речи, включая правильность расстановки ударений, пауз и даже вдохов-выдохов в ходе озвучивания предложений; контролируется походка и изящество жестов… И многое другое – по личному выбору конкретного представителя типа
Толстого отличает тотальное благородство в отношениях – чуть ли не рыцарский кодекс, с незначительной скидкой на гендер – и это не просто слова, но норма жизни. Если не можешь соответствовать простейшим принципам благородства – ты вряд ли имеешь право называться человеком. Толстой искренне верит в высокие этические принципы – однако это не означает его личного совершенства (и слава Богу).
Все огрехи и несовершенства партнёра принимаются Толстым на свой счёт. Поэтому, если партнёр – не железный чурбан, то у него мгновенно появляется чувство вины за эту не-справедливость, вместе с острым, непреходящим желанием исправиться.
К собственным несовершенствам Толстой не менее безжалостен, нежели к несовер-шенствам окружающих – однако самобичеванием не занимается, ибо это некрасиво/недостойно; данную, весьма виктимную форму развлечения Толстой заменяет своим любимым сверхконтролем – теперь уже за собственными проявлениями. Спину держать прямо! Эмоции проявлять уместно, дозировано, целенаправленно! Не расслабляться, пока тебя хоть кто-то видит! Держать себя в руках! Держать!!!
А потом – сорваться, потому что силы физические, увы, не бесконечны (в отличие от моральных).
Толстой и «героизм».
«Героизм – это прекрасно!» Подсознание Толстого переполнено романтическими об-разами героев, жертвующих собою ради общего блага; сильная тяга к подражанию им в са-мых лучших (самых героических, по восприятию конкретного Толстого) аспектах. Героический пафос самопреодоления и борьбы со своими слабостями. Борьба с собою ведётся бескомпромиссно и безжалостно, особенно достаётся и без того искалеченной третьей Физике: рационально загнать себя до полусмерти, сделать «несмотря на», вопреки негативному физическому состоянию – особый кайф для Толстого. Кажется, представители этого типа гордятся своей способностью издеваться над собой. С каким-то странным удовлетворением представляют себя мужественными жертвами пыток – например, гордыми «ведьмами» в лапах средневековой инквизиции. В реальной жизни могут гордиться тем, как они стойко перенесли воспаление лёгких на ногах, никому не говоря о том, как им плохо, и продолжая сдавать сессию.
Пафос «жертвенного героизма» у Толстого может быть как комичным, так и воистину красивым – всё зависит от обстановки и уместности героических проявлений. Одно об этом «героизме» можно сказать с определённостью: он избыточен, даже сверхизбыточен. В этом его слабость. Воин отличается от героя тем, что лишён ореола жертвы и не нарывается на неприятности там, где их можно избежать.
Толстой и работа.
Главное качество Толстого в работе – добросовестность. Плохо сделанное дело может быть прощено, если человеку не хватило компетентности; но халатное или хотя бы легко-мысленное отношение к делу — несмываемый позор! Толстые способны «умирать на работе», если считают, что дело, которым они занимаются – стоящее и «правое», то есть благородное. В противном случае не будут не то что убиваться – работать вообще. И других на это по-добьют.
Либо хорошо и ответственно, либо – никак. От других ожидают того же, однако – не требуют, поскольку люди слабы и грешны, а ответственность за результаты труда Толстой берёт на себя. Отсюда и переработки, и разочарованность в безответственных и ленивых партнёрах по работе, за которыми всё приходится доделывать. Кстати, в работе у Толстого на почве сверхответственности легко срабатывают героически-жертвенные сценарии, заканчивающиеся нервными и физическими срывами после периода трудовой сверхактивности.
Толстой и внешность.
Как правило — тонкое и нервное существо, с очень высоким и очень стабильным уровнем внутреннего завода. Странное сочетание очевидной хрупкости – и столь же очевидной железобетонности внутреннего стержня. Уязвимы по многим параметрам – однако стремятся своей слабости никому не показывать. Прямая и гордая осанка, классическая, немного старомодная одежда, сдержанная походка, скрывающая внутреннюю нервозность.
Главные части лица – глаза и нос.
Нос – крупный и прямой, немного стреловидный; по отдельности – может быть, и не слишком красивый, но удивительно сочетается с чертами лица и прекрасно его дополняет до некоего эталона неоклассической, почти греческой красоты.
Глаза – крупные, выразительные, в моменты вдохновения исполненные света и глубины. Очень внимательный, цепкий, пронизывающий взгляд. Выражения глаз и лица – весьма разнообразны, но их никогда нельзя назвать некрасивыми, а уж тем более жалкими или отталкивающими: за качеством проявляемых эмоций идёт жёсткий контроль, включая мимический и даже более тонкий, энергетический уровень их проявления. Всё, что некрасиво и неблагородно – вычёркивается из спектра возможных проявлений личности (а потом, когда захлестывает до краёв, выплакивается в подушку в одиночестве и темноте).
Толстой и искусство.
В основном – ценители и гурманы самых разных видов искусства, от классической музыки и живописи до народного творчества и дворовой самодеятельности. Достаточно требовательны к тому, что претендует на статус «произведения искусства»; придирчивы, критичны, и консервативны — ориентированы на классические стандарты, не увлекаются всяческим модерном. Ценят качество исполнения, глубокую отработанность и «вылизанность» произведений. Критикуют легко, ничуть не смущаясь – но при этом точно, выверено, и даже в чём-то оригинально (насколько оригинальной вообще может быть критика). Отличаются хорошей начитанностью, часто цитируют любимые произведения.
События из своей жизни хорошо запоминают, начиная с раннего детства – и потом пересказывают своим близким, многословно и сочно, в лицах. За той подробностью и эмоциональной насыщенностью, с которыми подаются даже самые незначительные события, угадывается некоторая самовлюблённость, априорное ощущение значительности собственной личности: Толстому кажется, будто интересно любое событие, связанное с его персоной, хотя бы в силу наличия этой связи. Эта самовлюблённость вкупе с многословностью в ряде случаев могут раздражать – но долго злиться на Толстого невозможно, т.к. он действительно интересен как человек и обладает талантом рассказчика.
Толстой и любовь.
Верные, требовательные и идеалистичные. Формы проявления любви обязательно должны соответствовать высоким романтическим идеалам – так же, как и объект любви. Любовь сама по себе – не самоценность. Любовь, понижающая духовный статус, разрушающая идеал благородства, склоняющая к дурным поступкам или хотя бы к общению с несоответствующей компанией на несоответствующем уровне – рассматривается как ошибка, с ко-торой следует бороться всеми силами. Темперамент и сила влюблённости могут быть очень высоки – но управляемости любовных процессов это не отменяет: Толстые могут отказаться от яркой влюблённости, если она (или её объект) были признаны недостойными. Несмотря на острые душевные терзания, сожалений по этому поводу испытывать они не будут – скорее удовлетворение от очередной победы над собой. Однако пристрастие к «статусной» любви и преклонение перед идеализированным образом достойного партнёра играют с Толстыми злые шутки: им трудно отказать в любви, вернее, в праве на любовь человеку, которого они уважают и считают достойным по неким «объективным», по большей части морально-нравственным критериям. Здесь Толстые имеют огромный шанс попасть в ловушку долга – они не считают себя вправе лишить своей любви достойных. Подчинённое положение Эмоции относительно Воли здесь особенно хорошо заметно (первичная оценка идёт именно по Воле).
Толстой и семья.
Семья – сверхценность. Толстые очень привязаны к своим близким, готовы жизнь за них положить (и это не просто красивые слова).
Толстой и философия…
…вещи едва ли сочетаемые, независимо от интеллектуального уровня конкретного представителя типа. По крайней мере – в моём понимании философии. Некоторые признают за А.Н. Толстым некоторую философичность – однако она ограничивается «ролью личности в истории», что плотно коррелирует с процессом генерации образа ЧЕЛОВЕКА-С-БОЛЬШОЙ-БУКВЫ, чем представители этого типа и занимаются всю жизнь, в основном на примере самое себя и своего ближайшего окружения. Толстые могут тонко и чётко формулировать свои воззрения на моральные и общечеловеческие ценности – однако серьёзной, системной философией или глубокими экзистенциальными прозрениями они вряд ли поразят своих читателей. Их жизненная философия соединяет в себе предельную идеалистичность – и максимальную направленность на конкретные реалии, на отношения с человеком и миром «здесь и сейчас».
Толстой и лень.
Понятия несовместимые. Толстой не ленится – если он ничего не делает, то он уже едва живой. Сверхответственность и «жертвенный героизм» сдирают их с постели с высокой температурой, заставляют мыть посуду с порезанным пальцем и т.д. Ленивый Толстой – это Толстой мёртвый или очень тяжело больной.
Толстой и быт.
Особой заинтересованности в быте Толстой не проявляет: всё должно быть чисто, аккуратно и достойно, остальное не важно. Главный критерий: чтобы не было стыдно. В быту обходятся малым, предпочитают спартанские условия райским – чтобы не слишком расслабляться. Одежда дома по уровню и качеству ничем не отличается от выходных костюмов – разве что стилем, и то не всегда. Если это нужно для семьи (или хотя бы для кота) — Толстой освоит и приготовление пищи, и стирку-глажку, и всё, что угодно. Но если это сделает кто-то другой – возражений от Толстого не последует. Не царское это дело 
Толстой и спорт.
Отношения со спортом у Толстых довольно сложные: «и хочется, и колется». С удовольствием созерцают спортивные, подтянутые тела, ценят красивые движения, ценят физическую силу и выносливость… Но на самостоятельные занятия спортом времени постоянно не хватает. А, в силу ярко развитого «жертвенного героизма» — со временем начинает явно не хватать и здоровья. Замкнутый круг, однако. Остаётся со знанием дела смотреть чемпионаты мира и Олимпиады.
Толстой и отдых.
Те немногие Толстые, которых я знаю, отличаются тонким восприятием красоты при-роды и красоты вообще. Поэтому единственно возможным видом отдыха для Толстого является прогулка по красивым, тихим местам в присутствии близкого человека – или культурная программа обязательно высокого уровня, наподобие симфонического концерта или посещения картинной галереи. Низкопробные зрелища, а уж тем более «едальные» виды отдыха вызывают у Толстого отторжение. Он способен даже презирать людей, которым нравится «та-кое» — не самое приятное качество представителей этого типа.

ТОЛСТОВСТВО – религиозно-нравственное учение непротивления злу, составляющее основу мировоззрения позднего Л.Н.Толстого; практические опыты, вдохновленные данным учением и направленные на его воплощение. Исходной основой мировоззрения Толстого является вопрос о смысле жизни, который, по его мнению, становится для человека проблемой, требующей безотлагательного решения тогда, когда его жизнь терпит крах, оказывается бессмысленной. Сама постановка вопроса, по Толстому, означает констатацию того, что начало и последнее основание жизни заключены не в ней самой. Ответом на вопрос о том, какое бессмертное, бесконечное значение имеет смертная, конечная жизнь человека, может быть только вывод о непостижимом для разума абсолютном начале жизни. Такое начало жизни именуется Богом. Больше о понятии Бога ничего определенного сказать нельзя; это – предел разума, устанавливаемый самим разумом. Стремление к Богу как изначальной полноте истины есть, по Толстому, свобода; последняя вообще состоит в движении от меньшей истины к большей. Истина о Боге относится к таким истинам современного человека, которая является испытанием его свободы. Признание Бога как источника жизни и разума предопределяет совершенно определенное отношение человека к нему; суть отношения человека к Богу умещается в формулу «не как я хочу, а как он хочет». Это есть формула любви и одновременно формула добра. Любить Бога – таков высший закон жизни и нравственный императив человека, вытекающий из его объективного положения в мире. Бог, свобода и добро – суть «смысложизненные» понятия, каждое из них представляет конкретизацию, иную формулировку вопроса о смысле жизни.

По мнению Толстого, наиболее точное и современное понимание смысла жизни как идеала движения к бесконечному дает Иисус Христос, все учение которого есть метафизика и этика любви. В прямой полемике с законом Моисея Христос формулирует пять конкретных заповедей (Мф, 5:21–48): не гневайся; не оставляй жену; не присягай; не противься злому; не считай врагами людей других народов. Эти заповеди являются отрицательными, указывают на то, что люди могут уже не делать; центральной среди них Толстой считал четвертую («Не противься злому»), которая налагает абсолютный запрет на насилие. Толстой дает три постепенно углубляющихся определения насилия: а) физическое пресечение, убийство или угроза убийства; б) внешнее воздействие; в) узурпация свободной воли. В его понимании насилие тождественно злу и прямо противоположно любви; заповедь непротивления является негативной формулой закона любви.

Непротивление переводит человеческую активность в план внутреннего нравственного самосовершенствования в отличие от насилия, направленного на внешнее ограничение зла. Формула непротивления есть попытка преодоления общественных конфликтов, которые приняли форму нравственного противостояния, когда то, что одни считают злом, другие считают добром и наоборот. Идея т.н. справедливого насилия исходит из предпосылки, что зло должно быть наказано, более добрые должны обуздать более злых. Проблема состоит в определении того, кто может выступить от имени добра. При отсутствии согласия именно в вопросе о том, где добро и где зло, любая из конфликтующих сторон может с одинаковым основанием выступать от имени добра. В такой ситуации есть только одно решение, которое ведет к согласию, – никто не должен противиться насилием тому, что он считает злом, т.е. узурпировать право говорить от имени добра. Если исходить из общечеловеческой морали христианства, согласно которой все люди есть сыны человеческие и равны в своем нравственном достоинстве, то обосновать насилие человека над человеком невозможно. Одной из худших форм насилия Толстой считал смертную казнь: это – насилие, совершаемое с холодной систематичностью и с претензией на законность, оправданность. По этим же основаниям, с точки зрения Толстого, вообще официально санкционированные и систематически организованные формы насилия хуже неофициальных и спонтанных. Однако при очевидной невозможности оправдания насилия люди в массе своей не исполняют закона непротивления, даже не верят ему. Толстой называет две основные причины этого. Первая состоит в многотысячелетней традиции опоры на закон насилия. Вопреки распространенным суждениям критиков (напр. И.А.Ильина) Толстой не стоит на позиции абстрактно-моралистического отрицания насилия. Он допускает оправданность государственного насилия в прошлом и даже настоящем и видит в исторической обоснованности насилия объяснение его исторической инерции. Вторая причина заключается в целенаправленном искажении христианского учения со стороны христианских церквей. Это искажение выразилось в том, что а) каждая из церквей объявила себя единственной хранительницей истины христианства; б) само учение было сведено к символу веры, призванному подменить Нагорную проповедь; в) была поставлена под сомнение четвертая заповедь, санкционированы войны и жестокость. Учение Христа из сферы нравственных обязанностей и поступков переместилось в область внутренних надежд и мечтаний. В результате насилие получило дополнение и продолжение в обмане. В христианском мире сложилась противоестественная ситуация, когда люди исповедуют то, что они на деле отрицают.

Толстовская философия непротивления есть разновидность философии истории. Непротивление Толстой рассматривал как приложение учения Христа к общественной жизни, социальную программу, а основную задачу, решаемую с помощью непротивления, видел в качественном преобразовании отношений в обществе – достижении мира между людьми через изменение духовных основ жизни. Непротивление злу в его понимании – это единственно эффективная форма борьбы со злом. Насилие, в особенности государственное, в значительной мере держится на поддержке со стороны тех, против кого оно применяется. Поэтому простое неучастие в насилии, достигаемое через непротивление, уже есть его ослабление. Кроме того, Толстой говорит не вообще о непротивлении злу, а лишь о непротивлении злу насилием, физической силой. Это не исключает противление злу другими – ненасильственными – методами. Хотя Толстой не разрабатывал тактику коллективного ненасильственного сопротивления, но его учение допускает и даже предполагает ее. Сфера действия такой тактики – духовное влияние, ее типичные формы – убеждение, спор, протест и т.д.

Таково основное содержание толстовства – жизнеучения Толстого. В ходе его выработки Толстой испытал разнообразные идейные влияния (брахманизма, буддизма, даосизма, конфуцианства, иудаизма, ислама), воздействие учений философов-моралистов (Сократа, поздних стоиков, Канта, Шопенгауэра). Однако сама идея интерпретировать христианство как учение о непротивлении злу возникла у него самостоятельно (зародившись, в частности, в беседах с крестьянами, в т.ч. с сектантом В.К.Сютаевым). Уже после публикации своих религиозно-философских сочинений он узнал об американском аболиционисте Уильяме Гаррисоне (William Garrison, 1805–79), основавшем журнал «Non-resistent», и о его соотечественнике Адине Баллу (Adin Balloy, 1803–90), авторе катехизиса непротивления, а также о других сторонниках непротивления, он много сделал для распространения их идей и сочинений. Войдя в контакт со своими единомышленниками в России и во всем мире (в т.ч. с М.Ганди),Толстой способствовал тому, чтобы люди, исповедующие ненасилие, нашли друг друга.

Первым опытом толстовства, давшим тон всем последующим, явилась жизнь самого Толстого после 1878 (в числе характерных ее черт – опрощение, отрицательное отношение к собственности, вегетарианство, земледельческий труд, приоритет духовной общности перед внешними, в т.ч. семейными, обязанностями и т.п.). На основе толстовства как религиозно-нравственной программы жизни и вокруг Толстого стали практиковаться ненасильственные опыты, охватывающие культивирование вегетарианства (особенно благодаря существовавшему с 1909 «Московскому вегетарианскому обществу»), неучастие в государственных формах насилия, воинской службе, полицейско-судебной системе и т.д. (выделялся созданный в 1918 под руководством В.Г.Черткова, ближайшего друга и соратника Толстого, Объединенный совет религиозных общин и групп, добившийся Декрета Совнаркома РСФСР от 4 января 1919 «Об освобождении от воинской повинности по религиозным убеждениям»), разнообразную издательско-просветительную деятельность; наиболее полным воплощением толстовства считались сельские общины, организовывавшиеся в соответствии с толстовским идеалом братской жизни на земле. Толстовство как практика получило особенно широкое развитие после Октябрьской революции 1917, но на рубеже 1920–30-х гг. оно стало интерпретироваться как форма примиренчества со злом и насильственно подавляться советской властью. Искаженное понимание толстовства до настоящего времени сохраняется в общественном сознании.

Литература:

1. Толстой Л.Н. Исповедь;

2. В чем моя вера;

3. Исследование догматического богословия. – Полн. собр. соч., т. 23. М., 1957;

4. Царство Божие внутри вас. – Там же, т. 28. М., 1957;

5. Закон насилия и закон любви. – Там же, т. 37. М., 1958;

6. Воспоминания крестьян-толстовцев. 1910–30-е гг. М., 1989;

7. Ильин И.А. О противлении злу силой. – В кн.: Он же. Путь к очевидности. М., 1993;

8. Гусейнов А.А. Л.Н.Толстой: непротивление злу. – В кн.: Великие моралисты. М., 1995.

А.А.Гусейнов