Книга является вторым изданием «Словаря церковнославяно-русских паронимов»,
который представляет одну из первых в отечественной филологии попыток
системного обзора паронимов современного русского и церковнославянского языков.

Словарь окажет неоценимую помощь в понимании православного богослужения
и литургической поэзии, а также может использоваться в преподавании
церковнославянского языка, в катехизации.

Материалы словаря представляют большой интерес для исследователей истории,
стилистики и семантики русского языка, для лексикографов и переводчиков.

Предисловие

О пользовании словарем

Источники и библиография

Список принятых сокращений (тематический)

Список принятых сокращений (алфавитный)

Общие пометы

Список слов под титлами

Обозначения чисел

Церковнославянский алфавит

Словарные статьи

Указатель греческих слов и их церковнославянских соответствий

ПРЕДИСЛОВИЕ

Какие слова мы называм здесь «трудными»? Именно те, которые с первого взгляда покажутся совершенно простыми животъ, простый, векъ… Настоящий словарь относится к известному лексикографическому типу «ложные друзья переводчика», иначе говоря, к словарям вероятных (а порой и неизбежных) недоразумений, смысловых иллюзий. Недоразумения такого рода возникают, когда при работе с другим (и особенно близкородственным) языком читатель исходит из тех значений слов или морфем, которые известны ему по родному языку. В нашем случае добросовестный читатель, встретив в библейском или богослужебном церковнославянском тексте слово, которого он никогда не встречал в русском , скорее всего, справится со словарем. Но по поводу хорошо известного ему слова — скажем, «озлобленный» (wsлобленный) или «непостоянный» (непостоянный), у него может и не возникнуть сомнений. И в таком случае понимание известных стихов окажется просто превратным. В церковнославянском слово «непостоянный», передавая греч. άστατος, означает не «переменчивый», «неустойчивый», как в русском, а «тот, против которого нельзя устоять, то есть «невыносимый, нестерпимый», «неодолимый». Дословный перевод приведенных выше стихов: «ибо нестерпимо великолепие славы Твоей» и «страстей моих неодолимое и свирепое умерь возмущение» (как видно из последнего перевода, и значения таких церковнославянских слов, как оутолити «уменьшить» и смущенiе «возмущение, буря», не совпадают с русскими. Так же кардинально расходятся церковнославянское и русское значение причастия оςлобленный: русск. «обозлившийся» — цсл. «обиженный», «тот, кому причинили зло» «о каждом христианине… страдающем и обиженном». Или глагол требовати: русск. «решительно просить» — цсл. «сильно нуждаться»: «к Тебе я обратился, Пречистая, нуждаясь в спасении». Такие слова, физически (своим звуковым и морфемным составом) совпадающие (или почти совпадающие) с русскими, но несущие другое значение, и включены в настоящий словарь. Поскольку почти все рассмотренные нами тексты представляют собой переводы с греческого, проверкой церковнославянских значений таких слов для нас, как правило, служил греческий оригинал.

Лингвистическая классификация этого явления затруднительна: внутри одного языка такие слова могли бы быть названы омонимами (в случае полного орфографического и фонетического совпадения) или же паронимами (в случае некоторого расхождения). Но для классификации фактов двух разных языков оба термина, строго говоря, неприменимы.

Итак, в наш словарь включены церковнославянские слова, которые максимально совпадают с русскими (как в приведенных выше примерах), и более приблизительные, с системными для двух языков звуковыми отличиями . Кроме них мы включили в словарь и такие слова, которых в современном русском нет, но которые могут быть легко — и неправильно — «разгаданы» исходя из русскоязычной интуиции . Кроме того, в словарь вошло некоторое число чисто казусных, случайных совпадений. Всего словарь содержит около 2000 словарных статей.

При отсутствии каких-либо индексов (указателей, симфоний) к церковнославянским богослужебным текстам весь материал собирался нами вручную. Естественно, он не может претендовать на полноту. Публикуемый текст — первая, в каком-то смысле пробная версия словаря, которая в дальнейшем должна дополняться, уточняться, исправляться. Мы приносим читателю извинения за некоторые очевидные недостатки.

Предшественником настоящего издания была предварительная публикация словаря в журнале «Славяноведение» (1992, 6 и далее). В доработке журнального варианта участвовали А. В. Марков и А. Ю. Никифорова. В сравнении с первой публикацией объем словаря увеличился почти в два с половиной раза, была проведена сплошная сверка с греческими оригиналами, уточнены значения и рубрикация значений отдельных слов, дополнены и отредактированы переводы примеров на русский. Наконец, была проделана работа по кодификации сокращений в ссылках на богослужебные тексты, в которой неоценимую помощь оказала монахиня Елена (Хиловская).

Составитель вполне сознает тот факт, что выбор того или иного слова как «опасного» для русскоязычного понимания не может быть обоснован строго формальным образом. Иначе, вероятно, и не бывает, когда дело касается семантики, т. е. значения и оттенков значения слова — той области языка, которая менее всего поддается формализации. Но главное, само отношение двух языков, церковнославянского и русского, чрезвычайно сложно — и было таким с самого начала.

По гипотезе Б. А. Успенского, которую в целом разделяют многие современные историки русского языка, отношения церковнославянского и русского могут быть описаны в терминах диглоссии.

Это значит: два по существу разных языка существуют во взаимодополнительных отношениях и воспринимаются их носителями как один язык, в двух его функциональных (или прагматических) вариантах: профанном («простом», «поганом», устном) и сакральном («чистом», «правильном», нормированном, книжном). Профанным (мирским) языком на Руси были живые восточнославянские говоры, а позднее и русский литературный язык, сакральным — церковнославянский, в морфологическом отношении южнославянский по своему происхождению, а в семантическом — в значительной мере греческий (см. ниже). Области употребления сакрального и мирского языков были разграничены и не пересекались, так что самая возможность существования одного текста на двух языках, русском и славянском, представлялась невозможной и даже кощунственной (недопустимым при этом было не только храмовое употребление «простого» русского языка, но и бытовое применение «священного» церковнославянского). Церковнославянский, при всех изменениях, которые он претерпел с кирилло-мефодиевского времени до наших дней, в замысле был закрытой системой, дистанцированной от бытовой речи (так же, как, по мнению историков церковного пения, древнейшие церковные распевы в своих мелодических оборотах намеренно дистанцировались от фольклорных, народных). Язык книжности и богослужения должен был, в замысле, исключительно «сохраняться», передаваться «чистым» из поколения в поколение без перемен. Даже грамматическая и орфографическая ошибка в нем могла восприниматься как ошибка вероучительная — и недаром: некоторые моменты орфографии и грамматики церковнославянского имели не собственно языковое (то есть, грамматическое и фонетическое), но доктринальное обоснование (например, слово в значении Бог Сын в мужском роде или титлованное написание слова Оцъ в значении Бог Отец — и в остальных случаях употребление его без титла). Что касается дополняющей «книжный» язык «простой речи» (вначале это были живые устные славянские диалекты, затем и письменный литературный русский язык), то она представляла собой открытую систему, ее нормы не были жестко определены и менялись широко. Взаимодействие, которое неизбежно происходило между этими двумя разноприродны-ми, но чрезвычайно близкими стихиями (русификация славянского, с одной стороны — и, с другой, славянизация русского, которая не ограничивалась заимствованием славянизмов в литературный язык в качестве словаря «высокого штиля»), шло скорее вопреки принятой иерархии языковых средств. Современные дискуссии об уместности русского языка в богослужении свидетельствуют о том, что ситуация диглоссии у нас далеко не изжита.

Русское и славянское слово не заменяют друг друга так же просто, как, скажем, русское и французское, русское и латинское и под. Что имеется в виду в данном случае под простотой? Естественно, при переводе с любого языка на любой другой возникают большие и порой преодолимые только в обход и с натяжкой трудности, но не встает вопроса о самой возможности, допустимости перевода, то есть параллельного замещения одного слова другим (см. об этом ниже). Русский язык как бы передоверил славянскому целые области значений, для которых не выработал своего словаря, заимствуя при необходимости из запасов славянского. В качестве примера одного из таких многочисленных «пустых мест» в русском языке можно привести название для «основного нравственного термина»: в русском языке и в говорах нет соответствия книжному славянскому добродетель (ср. польск. cnota).

И главное: в переводе с одного языка на другой не встает вопроса о том, где собственно проходит граница языков. А этот парадоксальный вопрос с самого начала возникал в отношении «простого» и «книжного» языков древней Руси. И действительно: эта граница в значительно меньшей степени грамматическая, чем семантическая, то есть смысловая, стилистическая, функциональная. Это было только еще более очевидно, когда грамматические системы (в частности, именное и глагольное изменение) церковнославянского и живого русского (древнерусского) были гораздо ближе, чем теперь.

К настоящему времени грамматика, фонетика, отчасти синтаксис литературного русского и церковнославянского языков представляют собой самостоятельные и далеко расходящиеся языковые системы. Но с лексикой дело обстоит не так: существует значительная по объему область «общих слов», принадлежащих обеим системам одновременно — и при этом слов, чрезвычайно существенных для каждого из двух языков. Не физическая реальность, не «плоть» отдельного слова во многих случаях относит его к церковнославянскому или русскому языку, а исключительно семантика. Так обстояло дело и в древнейшую эпоху, когда, скажем, животъ как церковнославянское слово в первую очередь означало «жизнь», а как слово русских говоров — «пожитки, имущество». Эта двойственность «своего» и «чужого» в церковнославянском слове была заложена его создателями. Свв. Кирилл и Мефодий, переводя богослужебные тексты для «простой чади» (как называли себя славяне) с греческого на племенной диалект, еще не знавший письменности и традиции книжной образованности, должны были вложить в «плоть» славянского слова новую «душу», другое значение, которого местная культура еще не выработала. Это касалось и важнейших богословских понятий (так, слово «дух» в говорах и доныне значит только «дыхание», «жизненная сила»), и многого другого. Известный историк русского языка Александр Исаченко назвал церковнославянский «метемпсихозом греческого языка в славянские морфемы».

Многие расхождения в значениях русского и церковнославянского слов, отмеченные в нашем словаре, объясняются именно греческим субстратом последнего, греческим смыслом в плоти славянских звуков и морфем. Некоторые загадочные значения связаны, как становится очевидным, с обычной переводческой ошибкой: цсл. пища и пищный в значении «сладость», «сладостный» происходят из смешения греч. τροφή (пища) и τρυφή (наслаждение). Для других системных замен, собственно лингвистические причины указать затруднительно.

Вообще греческие образцы — не единственный источник расхождений церковнославянских и современных русских значений слова. Можно назвать и собственно славянские истоки: те значения, которые утрачены в литературном русском языке, но сохранились в южно- и восточнославянских диалектах (например, обедовати в значении «завтракать».

Значительны также изменения грамматической семантики, сдвиги словообразовательных моделей. Так, отглагольные существи­тельные на -ание, -ение, -ие в русском обыкновенно означают процесс, тогда как в церковнославянском они могут означать также и объект или результат действия. Например, цcл. восприятiе значит «то, что воспринято»: избави… от лютыхъ восприятiй («освободи… от воспринятого мной зла»); цcл. желанiе может значить «предмет страсти, то, что желанно»: желанiе грешника погибнетъ и под. Другое значение этой словообразовательной модели, также неизвестное русскому, — обозначение исполнителя действия: так заступленiе, моленiе ( в славянском контексте могут означать соответственно «защитника» и «послов».

Притяжательные прилагательные могут быть синонимичны родительному падежу существительного: «и Св. Дух в образе голубя».

Некоторые формы славянских причастий совпадают с русскими прилагательными; это следует учитывать в переводе. Так, стих живый в помощи вышняго Пс 90,1 следует перевести не прилагательным «живой», а причастием «живущий» или глагольной конструкцией «тот, кто живет».

Русский язык не позволяет передать тонкие различия в грамматической семантике глагольных форм церковнославянского. Так, в определенных случаях аорист предпочтительнее передать на русском настоящим временем, а не прошедшим: «милость и истина встречаются».

Чтение словаря откроет перед читателем разнообразные виды сдвигов грамматической семантики и переосмыслений словообразовательных моделей.

Дистанция между церковнославянской и русской семантикой может быть различной.

Она может быть чрезвычайно далекой, с утраченными промежуточными звеньями, как в цсл. внушити «услышать» или цсл. решительный, «освобождающий» (страсти решительныя). Глагол «решити» в знач. «освобождать» уже неизвестен русскому.

Церковнославянское слово может на своей периферии намечать то значение, которое становится основным в русском: так, цсл. клеветникъ обычно значит «прокурор», «обвинитель на суде» (в том числе, справедливый обвинитель), но уже встречается и значение «ложный обвинитель», откуда недалеко до совр. русск. «злостного лжеца». И наоборот: русское слово может на своей периферии сохранять то значение, которое было основным в церковнославянском: глагол требовать в таких совр. русск. выражениях, как платье требует починки, сохраняет значение «настоятельно нуждаться», единственное для цcл. требовати: wчищенiи iако бгъ не требуя «не имея нужды в очищении, как Бог».

Иногда общая для двух языков семантика обнаруживается в другом морфемном оформлении: так, совр. русск. нужда значит то, что цcл. требованiе, но цсл. значение нужда «насилие», сохранилось в русск. принуждение.

Стоит обратить внимание и на очень тонкие, почти неприметные различия, которые, тем не менее, сдвигают общее понимание текста. Такие ключевые слова Св. Писания и богослужебных текстов, как добрый и sлый, в совр. русск. обычно имеют психологический оттенок, предполагая что-то вроде душевного качества или психического состояния, тогда как в цcл. они этого оттенка лишены: пастырь добрый греч. καλός означает не «добродушный» или «добрый к своим овцам», а «хороший», «прекрасный», «настоящий» — в противоположность «пастуху негодному» (здесь и может быть употребленот цсл. sлый.

Несколько иначе, чем в русском, выглядит смысловой объем церковнославянского слова тйхiй (тихимъ и милостивымъ вонми окомъ): в нем акцентировано не значение «слабый по звучанию или по темпераменту, не громкий, не буйный)», а «не несущий в себе угрозы», «щадящий»; словом тйхiй передается также греч. ιλαρός, «веселый», «утешный», как в молитве «Свете тихий» (ср. — ибо Бог любит того, кто подает радостно).

Впрочем, детальное описание истории семантики и типологии расхождений — дело довольно отдаленного будущего, так же как и рассмотрение церковнославянской лексики на общеславянском фоне. Наша нынешняя задача — составить по возможности широкий свод такой лексики. Он дает, как нам представляется, увлекательные темы для лингвистической мысли, которая до последнего времени удивительно мало внимания уделяла истории церковнославянского языка и его своеобразию.

С другой стороны, такой словарь представляет собой практическое учебное пособие, своего рода введение в церковнославянский язык. Сама идея собирать и толковать слова такого рода возникла в опыте преподавания, когда стало очевидно, что именно эти мнимо знакомые слова (наряду с синтаксисом) часто и составляют главное препятствие к пониманию церковнославянского текста. Тем удивительнее, что словарей подобного типа до сих пор не было создано. Исключение — едва ли не единственное — составляет небольшой учебный словарик Н. Ильминского.

Несмотря на долгую традицию издания вспомогательных пособий к богослужебным текстам (словари, издания с построчным комментарием, опыты переводов, двух- и трехязычные издания отдельных текстов, учебники церковнославянского с комментированными хрестоматиями текстов), их изучение почти не встречалось с академическим исследованием истории языка. Последствия такого упущения дают о себе знать и в многочисленных совершенно произвольных толкованиях «темных мест» и в общем качестве понимания церковнославянских текстов.

Неверные, модернизирующие понимания отдельных — и часто важнейших — слов традиции, ставшие привычными, переносятся и в переводы на другие языки: так, оумиленiе «иконографический тип» повсеместно переводится на европейские языки как Теndresse, Теndrezza и под. (т. е. «нежность», «растроганность»). Однако значение этого цсл. слова (греч. χατάνυξις), как и родственных ему оумилитися, милу быти и под. имеет в виду не «нежность», а «сокрушение» и «помилование». Знакомство с существующими переводами православных богослужебных текстов на современные европейские языки (английский, французский, итальянский), которые в настоящее время употребляются Русской Православной Церковью в ее западных приходах, еще раз убеждают в острой необходимости словаря подобного рода: в этих переводах достаточно много модернизирующих толкований церковнославянской семантики как русской (из многочисленных примеров этого рода приведем хотя бы английский перевод тропаря на Вознесение: «о котором было дано им известие в благословении», тогда как цсл. извещенный означает «подтвержденный»).

Наконец, следует отметить, что некоторые различения и противопоставления значений, на которых построены многие размышления отечественных мыслителей XIX—XX веков, не находят подтверждения в церковнославянском языке. Это касается таких слов, как правда и истина, красивый (красный) и прекрасный. Никакого противопоставления в этих парах, вопреки распространенному мнению, церковнославянские употребления не обнаруживают.

Необходимо, однако, заметить одну интересную особенность. Сложные отношения русского и церковнославянского языков, их одновременная «раздельность и слиянность», которую мы пытались описать выше, нельзя рассматривать только как источник множества ошибок и недоразумений. В некоторых случаях вчитывание русского значения в церковнославянское слово дает неожиданные и творческие культурные плоды. О цсл. слове тихiй и его отличии от русского омонима речь шла выше. Также отличается от русского и цсл. теплый, означая не нечто среднее между горячим и холодным, умеренно горячее, но как раз наоборот: очень горячее, ревностное . И вместе с тем, «тихий» и «теплый» — вероятно, самые характерные признаки того, что воспринимается как традиционно русское православное благочестие, — основаны не на славянских, а на русских значениях этих эпитетов!

Изо всего сказанного можно представить, каким образом наш словарь может исполнить не только справочное, но и учебное назначение. Его можно использовать как часть вводного курса церковнославянского языка (лексика, семантика, стилистика). Особая роль в этом принадлежит примерам, цитатам, которыми мы старались дополнить наши дефиниции, определения значений отдельных слов, и русским переводам этих примеров.

Здесь необходимы некоторые объяснения тому часто странному и неловкому русскому тексту, который сопровождает прекрасные церковнославянские цитаты. Мы стремились дать по возможности буквальный, подсобный перевод, совершенно не претендующий на литературное достоинство. Однако полный буквализм в иных случаях выглядел бы совершенно нелепо, и поэтому он несколько смягчен (в частности, порядок слов приближен к русскому). Таким образом, наш перевод может быть характеризован как служебный и в то же время компромиссный. В скобках даны дополнения, вводящие более широкий контекст приведенного стиха, и конъектуры, восполнения текста, необходимые для понимания. В разных словарных статьях читатель может встретить переводы одного и того же фрагмента, несколько расходящиеся между собой. Эти вариации связаны с тем, что в каждом случае мы стремились акцентировать значение того или другого слова, иллюстрацией к которому служит данная цитата.

Перевод составлял, вероятно, самую трудную — и самую спорную — часть нашей работы. Отношения церковнославянского и русского, о которых речь шла выше, выявляются здесь со всей остротой: перевод часто звучит как профанация, снижение и слога, и смысла, как если бы мы переводили лирический шедевр Пушкина на плоское бытовое просторечие. Можно надеяться, что возможен и другой, поэтичный, художественный перевод церковнославянских текстов на русский язык, но пока мы предлагаем читателю только учебный прозаический подстрочник.

И, наконец, otium post negotium кроме практического (справочного и учебного) назначения, словарь, если читать его как своего рода хрестоматию, может стать для читателя приятным досугом, поводом углубиться в размышления об истории русского и славянского слова, о смысловых темах и их вариациях, об устойчивом и изменчивом в языке.

Мы отдаем себе отчет в том, насколько несовершенной должна быть наша первая попытка свода и описания «двойных» русских — церковнославянских слов, как велико может быть число допущенных нами неточностей, ошибок, пропусков. Поэтому мы просим благожелательного читателя о снисхождении — а также о сотрудничестве: поправках, советах и дополнениях, которые были бы драгоценны для нашей дальнейшей работы. Пусть читатель смотрит на этот наш опыт как на приглашение к общей работе.

Мы приносим благодарность всем, кто в разное время помогал в работе над словарем своими замечаниями и предложениями: М. А. Корноуховой, А. Г. Кравецкому и А. А. Плетневой, А. И. Шмаиной-Великановой, С. В. Хализеву, монахине Елене (Хиловской). Подготовка текста была бы совершенно невозможной без сотрудничества с М. С. Касьян, участие которой далеко превосходило собственно редакторские задачи.

С благодарностью вспоминая Никиту Ильича Толстого, моего первого учителя старославянского языка, сопроводившего своим вступлением публикацию первой журнальной версии словаря, его светлой памяти посвящаю этот опыт.

Ольга Седакова