Стих про свет и тьму

Эдуард Холодный принадлежит к той части поколения «детей войны», которая ещё ничего не могла осознавать, но в полной мере воспринимала беду чувствами. На этом эмоциональном фоне росло и развивалось воображение, усиленное жаждой знаний, ранним взрослением и духовной закалкой. Парадокс поэта заключается, по-моему, в том, что он надолго сохранил детскую непосредственность чувственного восприятия мира и в столкновении с жестокой прозой врачебной практики не очерствел, а трезво выработал и развил в себе интуицию гуманиста.

В самом деле, обычной, линейной логикой не постичь тот «праздник сердца» поэта, в котором сосредоточена и человеческая суть Эдуарда Холодного. Пишет ли он о любви или о Пушкине (что, впрочем, для него синонимично), вспоминает ли «музыку Победы» или южный «февраль, осевший мягкотело», грезит ли старым Петербургом или просит прощенья у матери-чеченки как «отец российских трёх солдат» — во всём этом явлены цельность и душевное богатство, сопоставимые с талантом и мастерством.

Эдуард Холодный принадлежит к той части российской интеллигенции, которая в минувшем веке отстаивала приоритет общечеловеческих ценностей задолго до того, как это стало официально распропагандированным постулатом нового мышления в годы перестройки. Слово поэта и дело медика слились в благородное, искреннее единство, от которого он не отступался «ни единой долькой».

Николай Скрёбов

* * *

Зима в Ростове.

Сплин и скука –

Едва намеченный пунктир

Снежинок, тающих без звука

На окнах утренних квартир.

Достичь земли не успевая,

Погаснув, вспыхнет первый снег,

Как будто есть зима иная,

Куда немыслим мой побег.

И, задохнувшись ветром юга,

Смывает лёгкую эмаль

С окна, с дыхания, с досуга

Вконец зарёванный февраль…

* * *

Как неожиданно пригрело!

Среди степей, еще нагих,

Февраль, осевший мягкотело

Во власти ливней световых.

Грачи вышагивают чинно,

По солнцу в каждый клюв вобрав,

Как будто им ясны причины

Ухода бурь и буйства трав.

На грани снежного покоя,

Омытый солнцем и дождём,

Рассвета влажною рукою

Я к зыбкой сини пригвождён.

И каждый день краеугольней,

И горько, что не ты виной

Тому, как чисто и крамольно

Пахнуло раннею весной.

* * *

Опять к началу марта

Так робко выпал он

Заменою азарта,

Смещением времен.

И тайны не оставил,

Погаснув на лету.

Он выпал – и растаял,

Единственный в году.

Не стихнуть, не взъяриться,

Не ввергнуть в колдовство…

Снег выпал из традиций,

И стало жаль его.

* * *

Как слаб и тих ручей

Под ливнем среди луга…

Весна – из мелочей:

Из отзвука и звука.

Пусть к ярости лучей

Склоняется эпоха.

Весна – из мелочей:

Из выдоха и вдоха.

А остальное – фон.

Быть может, при старанье

И обернется он

Единым содержаньем

Для листьев и грачей,

Для чувства и сужденья,

Для вечных мелочей

Земного возрожденья…

* * *

И грянул звук!

Едва приметный,

Комочек серый взвился ввысь.

Неудержимо, безответно

Его картавости лились.

Он пел легко и беспечально,

Как будто не было зимы

С её поземкой изначальной,

Сковавшей корни и умы.

Он пел. Он упивался песней.

И было зябко и светло.

И падал звук из поднебесья,

Пронзая землю и чело.

И был восторг его беспечен.

Рассветный звон в себя вобрав,

О, как он пел! Ему навстречу

Тянулись души первых трав.

* * *

Всё пронизано светом

Немигающих глаз,

Уходящего лета,

Нескончаемых фраз.

От восторга до боли,

От вершин до низин

Полонит и неволит

Свет без тени – один.

Как под чьим-то наветом,

Как по чьей-то вине,

Всё пронизано светом,

Как у Клода Моне.

Не объять, не потрогать –

Только кистью взмахнуть.

И не выкрасть у Бога –

Только миру вернуть.

* * *

Неуловимые приметы

Неукоснительной весны:

Все полумраки-полусветы

Непроницаемо сквозны.

И на окно твоё без веры

Бросают блик, легко кружа,

Три вдоха,

три звезды,

три меры:

Надежда,

вымысел,

душа.

А вот скворец корит скворечник,

Не зная радостей иных,

Не перелётный и не здешний,

Из поднебесных и земных.

И полумёртвый муравейник

Вдруг оживает без труда.

В одно из редкостных мгновений,

Когда рождается звезда,

Не ограниченная сроком,

Вся – примиренье и борьба,

Она приходит ненароком –

Планета?

Женщина?

Судьба…

* * *

…И грянул гром. И странно

Он вдруг преобразил

И седину курганов,

И синеву низин.

И туч касались крыши

Под звонкий детский визг.

И далеко был слышен

Всплеск разноцветных брызг.

Растущих молний ветви

Рождали светотень.

И с каждым вздохом ветра

Менялся знойный день.

И этот ливень хлёсткий

Сквозь радужные блёстки

Перед своим концом

Мне высветил лицо.

Иль это будет мой потомок,

Так ироничен, мудр и тонок,

Что пересилит боль и смерть?

Как побоится он раскрыться!

И как раскрыть не побоится

Всё то, чего мне не суметь!

* * *

Уже давным-давно

Туманилось начало…

Да только вот одно –

Всё музыка звучала.

Казалось, не дано

Ни лодки, ни причала…

Да только вот одно –

Всё музыка звучала…

Добротное сукно

Давило, омрачало…

Да только вот одно –

Всё музыка звучала…

И допито вино,

И не начать сначала…

Да только вот одно…

* * *

Когда густеющим туманом

Окутаны вершины гор,

Не кажется пустым и странным

Их мимолетный разговор.

Туман сгущается и тает,

Клубится с четырех сторон,

И проясняется Бештау,

Но миг – и снова полонен.

И гаснет в дебрях обобщенья

(Хоть злой стихией назови)

Высокий уровень общенья,

Далёкий уровень любви.

* * *

Оживают, словно тени,

В памяти полуживой

Эти буйные сирени,

Опалённые войной.

Ось колёсная скрипела,

Слышен был недальний бой.

А сирень пылала спело

Вдоль дороги столбовой.

Близко было и до пули

Всем оставшимся в живых.

В звуках воющих тонули

Соки гроздьев налитых.

Среди плача и стенанья,

Оросившего жнивье,

Вдруг прямое попаданье

Окровавило ее.

И едина, без сомнений,

Как на это ни смотреть,

Человека и сирени

Та насильственная смерть…

* * *

Рожденье нежности. Рожденье

Печали вместо отчужденья,

Сиреневое наважденье,

Безумье, тонкое, как нить.

Всё истончается – не рвётся,

Не умолкает – всё поётся,

Не иссякает – залпом пьётся.

И невозможно повторить.

* * *

Эта белка ручная

Приходила ко мне по ночам,

И прохлада ночная,

Безразличная нашим речам,

Лёгким запахом хвои

Овевавшая наши черты,

Нас спасала от хвори

Разобщения и суеты.

* * *

Как он играет на древней свирели,

Этот едва народившийся горец!

Будто застыли, оторопели

Горы лишь в горе…

Звука мерцанье на каменной тверди –

Голоса свыше вершинная мета –

Таинство жизни,

Таинство смерти,

Таинство света.

Солнце на губы легло негасимо,

Пальцев коснулось, движеньем гонимо,

И постижимо,

И объяснимо,

И повторимо!

Мёртвые травы ожили, запели,

Туча забвенья в лощине всё тает…

Как он играет на тонкой свирели!..

Так и играет!

* * *

Звук отстаёт от света,

Мысль отстаёт от звука…

В грозах сгорело лето,

Не выходя из круга

Влажных и душных буден,

К вечности их причислив…

Долог и многотруден

Путь от звезды до мысли.

* * *

Зелёные долины

Между скалистых гор,

Их бесконечно длинный

Старинный разговор.

И лёгкая помеха

Для счастья и беды –

Вновь долгое, как эхо,

Молчание звезды…

* * *

С моря облака

Арфами Эола

Тянут сквозь века

Звук реки и дола.

И сквозь эту соль

Тонких струн Эола

Проступает боль

И реки, и дола.

И звенит тоска,

Жгучая к рассвету.

И близки века,

Канувшие в Лету.

* * *

Предрекали: «Не расправится

В штиль. Зашла его звезда».

Обрекали: «Не оправится

После шторма никогда».

Говорили: «Нрав свой ветреный

Укроти – недолог век…»

И корили: «Ветру вверенный,

Ты ускорь свой жалкий бег…»

Позабыты все пророчества,

И обиды – ни одной…

Белый парус одиночества

Всё маячит над страной.

* * *

Ещё жива та женщина,

которой

Досталась боль поэта как награда

За страсть, не разделяемую ею

Поныне,

сердцу в этом не прикажешь.

Он звал её. Но что ей зов? Лишь мука.

Он клял ее. Но это было клятвой

В любви слепой,

великой,

безысходно

Он кончил так обычно для поэтов…

Ещё жива та женщина.

Ночами

Её воспоминанья не тревожат.

Пожалуй, только памятник да слава

Его –

слегка её обременяют…

Ещё жива та женщина.

Спасибо!

* * *

Ваше Величество, Виолончель!

Не было звуков печальней и краше,

Чем придыханье короткое Ваше,

Между созвучьями звездная щель.

Разве заранее выбрана цель?

Все безмятежно, легко, вдохновенно.

Горше не может быть этого плена,

Ваше Величество, Виолончель.

Не ублажает беспечная трель –

Жизнь неровна и тягуче-мгновенна.

О, на какие способна колена –

Звук одиночества – Виолончель!..

* * *

Не торопись душой оттаивать –

Ещё в снегу весенний лес…

Был свой Сальери у Цветаевой,

У Пастернака – свой Дантес.

Всё та же боль, всё те ж прошения,

И тот же путь, и тот же след…

Лишь яд намного совершеннее,

Намного скрытней пистолет…

* * *

Время чёрных снегов

Окончательно пало,

Командорских шагов

Не слыхать, как бывало.

И пошло на рожон

Безоглядно и смело

Время белых ворон –

Жаль, что после отстрела…

* * *

Когда под ветром охладевшим

Прибрежный гравий шелестит

И дошлый пес осиротевший

Глазами умными глядит,

И мелкий дождь на тенте пляшет,

И солнце светит без вреда,

И девочка с откоса машет

Вслед уходящим поездам,

И горный сад, плодами полный,

Листву роняет вновь с утра,

И со стальным оттенком волны,

И собираться в путь пора –

Вдруг понимание огромно,

Что нескрываемо нутро,

Что отмирание условно,

А возрождение старо…

* * *

Как обезлюдел сад!

Как вымокли перила…

Но много дней назад,

Когда душа парила…

Не греет тусклый взгляд –

И в тесноте немило…

Но много лет назад,

Когда душа парила…

И слов разрушен лад,

И высохли чернила…

Но – целый век назад,

Когда душа парила…

* * *

Стану деньги копить,

Чтоб тебя хоронить.

(Не копил отродясь.

Хоронить – хоронил,

А копить – не копил…)

Смерти легкая вязь

В иудейских глазах,

В христианских слезах

Застывает, смирясь…

* * *

…А бедность не внезапна:

Нам были нипочём

Сирени цвет и запах

В тени и под лучом.

И врубелевской кисти

Безумные мазки

Бесцветней чётких истин

Заученной тоски.

Восторгов не справляли.

О трезвости трубя,

Мы чудо вытравляли

Беспечно из себя.

И тенью состраданья

Не омрачали глаз.

И тайны мирозданья

Не потрясали нас.

И самой горькой силой,

Что хуже воровства,

К нам бедность приходила

Без Бога и родства.

* * *

Давай поплачем по-еврейски

Перед концом:

Мир единится по-библейски

Перед концом –

Лишь в том единстве Божья сила

С Его венцом.

Ведь лишь в Тебе начало мира

С его концом…

* * *

Семьдесят семь лет,

Семьдесят семь бед,

Семьдесят семь врат

По дороге в ад.

А быть может, в рай –

В несказанный край?

Мама, выбирай!

Боже, выбирай!

* * *

Пора оживать потихоньку,

Садиться за стол спозаранку

И, лампу отставя в сторонку,

Описывать жизни изнанку.

А жизни изнанка – кручина,

Измена, обида, усталость…

А жизни изнанка – кончина,

Которая не состоялась

Хотя бы пока… Наважденье

Реальностью вдруг обернулось…

Но всё-таки было рожденье –

Второе рожденье коснулось!

А значит – второе дыханье,

Второе рождение слуха,

И зрения, и осознанья.

Второе вторжение духа!..

Не адом живём и не раем

В сумятице тающих суток –

Рождаемся и умираем,

В любви утопив промежуток…

Пора оживать потихоньку,

Садиться за стол спозаранку

И, корку макая в солонку,

Описывать смерти изнанку…

* * *

…И, прежде чем навеки кануть,

Легко, бессмертно умереть, –

Замёрзли, не успев увянуть,

Погасли, не успев сгореть,

Горчайшим золотом пролиться

На укороченные дни,

И листья…

Разве только листья?

И корни…

Только ли они?

* * *

О, влюбчивость поэтов!

Тебя, как Анну Керн,

На грани тьмы и света

Предвижу вдалеке.

Столетья растрепали

Все локоны твои.

Но знаешь ты, в опале

Тревожно без любви.

И день уже который

Мчат кони по полям,

И первые восторги

Мы делим пополам;

К добру ли, к сожаленью,

Всему отпущен срок.

И ловим вдохновенье

Ещё невнятных строк.

И большего не просим,

И большего не ждём.

И Болдинская осень

Восходит над жнивьём…

* * *

Этим именем прекрасным

Дорожил Поэт несчастный

И повсюду громогласно

Упивался, как ребенок,

Сочетаньем звуков гласных

И не менее прекрасным

Сочетанием согласных,

Наплывающих спросонок.

Сколько было, Боже правый,

В них печали и забавы,

Упоенья и отравы

И горчащего веселья!

Что в сравненье с ними слава,

Если всей судьбы оправой

Он считал их, Боже правый,

За мгновенье до дуэли?..

* * *

Не кори меня за слово

Древнее, как дым.

Пусть оно совсем не ново –

Лёгкое, как дым.

Он развеется, исчезнет –

Привкус на губах,

Сладкий привкус горькой песни

На твоих губах.

Будь терпимой.

Разве скажет

Кто-нибудь новей?

О старинной этой блажи

Можно ли новей?

* * *

Каким пленительным началом

И упоительным концом

Сухое лето отзвучало

С твоим заплаканным лицом!

Как будто их соединенье

Необязательность свою

Подвергло давнему гоненью

У самой бездны на краю.

И было лёгкое единство

В несовместимости примет

Подлеска, тающего мглисто,

Лица, вбирающего свет…

* * *

Е. В.

Спи, моё очарованье,

Спи, моё отдохновенье,

Снежной ночи очертанье –

Непривычный миг смиренья!

Кончились твои метели,

Улеглась пурга и вьюга.

В этот миг осиротели

Мы с тобою друг без друга.

Где-то там, в безмолвье снежном,

На краю любви и света,

В детском сне твоем безгрешном

Встречи робкая примета.

Снега тонкое вязанье –

Лишь разлуки повторенье…

Спи, мое очарованье,

Спи, мое отдохновенье.

* * *

Сентябрь стоял на удивленье:

В плену последнего тепла

С обворожительною ленью

По листьям музыка текла.

В ней безысходно сочеталось,

Вновь радуя и слух, и глаз,

Что застывало и металось

И угасало в поздний час.

И становился неразменным

Рассветный звук на склоне лет.

И оставался неизменным

Прикосновений лёгкий след.

И нерастраченная сила,

Листок последний теребя,

Себя сквозь осень проносила,

В грядущий март несла себя…

* * *

…И не приметить суеты,

В которой праведно и людно,

Когда в знакомые черты

Вглядеться радостно и чудно.

В них всё открыто до конца,

Но сумерки едва сгустятся –

Беспечной чёткостью лица

Уже нельзя не любоваться.

И что-то из забытых черт –

К былым страстям,

к ушедшим датам

Вновь пробуждает горний свет,

Давно исчезнувший куда-то.

Он поднимается со дна

Души. И на лице прекрасном

Такая черточка видна! –

Обворожительно опасна.

* * *

Звучала музыка. Звучала,

Беря в безмолвии начало,

И никого не привечала,

И никому не отвечала.

Звучала музыка. Бесстрастно

Для всех глухих. Легко и властно,

С одной собою сообразно,

Обманчиво однообразно.

Звучала музыка. Стекала

По мокрым листьям. Мощь накала

Её ничуть не привлекала –

Как будто выход всё искала.

И до последнего светила

С Земли сквозь Космос доходила.

Звучала музыка. Сводила

С ума – лазейку находила…

* * *

Всю ночь горит ночник в окне

Напротив,

И дворик не в осеннем сне –

В дремоте.

И дворник не метет с утра –

Колдует,

И ночнику сгореть пора

Вчистую.

И завлекает всех рассвет,

Как в сети,

И огонька в помине нет

При свете…

Но только сумерки падут

На дворик –

Ночник бессменный тут как тут,

И в споре

Не гаснут солнце и ночник,

Как будто

Июльский светлячок проник

В их чудо…

* * *

…И был окрашен звук

Цикады одинокой

Томленьем по любви

Несбыточно далекой.

И полдень умолкал,

Не находя ответа

У живности иной

На восхожденье это

Затерянной души,

Сумевшей воплотиться

И в травяной глуши

В бессмертную частицу,

Осилившую зной

Той песенки рутинной –

Мелодии одной,

Единственной, единой…

* * *

…Но как вернуть те ощущенья,

Чтоб возродить воспоминанья

Святого детского смущенья

В плену любовного страданья?

И шелест давних тех акаций,

И зуммер будки телефонной

Давно успели расплескаться

В судьбе стомолчной и стозвонной.

А что осталось – так случайно,

Храня все запахи цветенья,

Почти разгаданная тайна

Бессмертного неповторенья…

* * *

Опять повторного цветенья

Приходит странная пора,

Когда, себе на удивленье,

Кусты расцвечены с утра.

И столько света по оврагам,

И столько красок у реки,

Что осень огненного стяга

Не выпускает из руки

Литого тополя. Навстречу

Семи ветрам распахнут он,

Людской тоской очеловечен,

В сурьму столетия вкраплен..

* * *

Уже и август на исходе.

А лето, бывшее в природе,

Нас миновало в этот раз.

Мы покидаем пляж пустынный –

Приметы осени простые

Весь год не покидали нас.

Такое изредка бывает:

Судьба на лето уповает,

Да не случается оно.

В траве пожухлой прошлогодней

Намного проще и свободней,

И о тепле скорбеть смешно.

Всему, чем жизнь плодов богата,

Тому и ты сегодня рада,

И терпкий воздух нас пьянит.

Летит над галькой паутинка,

И слово – тающая льдинка –

Быть расточительней велит…

* * *

Осень высветит изнанку

Августовских зрелых лоз,

Нагоняя спозаранку

Листья жёлтые берёз.

И под ветром оголтелым

Вряд ли вырвет из оков

Солнца крошечное тело,

Всё в пелёнках облаков.

И тоскливым, моросящим

Разгуляется дождём –

Очищающим, саднящим,

Тем, которого и ждём.

Жизни признаки все эти

Будут очень хороши

В тех приметах близкой смерти

И бессмертия души…

* * *

Мальчик играл Шопена

Где-то в соседнем дворе.

Буйных акаций пена

Таяла в серебре

Звуков, вобравших детство

Послевоенных лет…

Этого вечного действа

Не угасает свет –

Горького сочетанья,

Ставшего сутью нас:

Музыки причитанья,

Скорбно застывших глаз.

И, сквозь мою усталость,

В клетке родимых стен

Всё, что во мне осталось, –

Детство, война, Шопен…

* * *

Танго юности моей,

Запах пороха и гари…

Эти звуки набегали

Вихрем жизни средь смертей.

Раз-два-три…

Оркестр в угаре,

Всё неистовей, шальней.

Раз-два-три…

Судьбу слагали

Мы из света и теней…

С каждым годом всё слышней,

Хоть его не сберегали,

Танго юности моей –

В нескончаемом угаре…

* * *

Листва опадала лениво,

Тяжёлые капли тумана

Безропотно и молчаливо

Стекались в овраги-карманы

Предгорий, застывших в загадке

Древнейшего горского вече…

Как сладки, Аллах мой, как сладки

Гортанные звуки наречий…

* * *

Какое уваженье в танце

Благочестивейшего горца!

Неприкасаемою тайной

Богиня в талии всё гнётся.

Одна рука прижата к сердцу,

Другою как бы отстраняет

От девушки не иноверца –

Соперника. И повторяет

Настойчивее приглашенья:

Ах, он на ней решил жениться!..

И неземного отрешенья

Чеченка – гордая орлица…

* * *

Я еще не родился

Предвоенной порой,

Из болот не напился,

Слыша «юнкерса» вой.

Убегая за войском,

Поначалу пострел,

Рыться в куче навозной

Я ещё не успел.

Как страна, кахектичный,

За Тбилиси – о, сон! –

Я совсем не столичным

Был грузином спасён.

Годы школьного рая!

Средь друзей знаменит,

Я, медаль получая,

Знать не знал, что я «жид»!

С первых строчек, восторгом

Охвативших до пят,

Чьей-то партией строгой

Я ещё не распят.

Лишь с нуждою и дружен,

Я не понял вполне:

И как врач я не нужен

Породившей стране.

Грохоча сапогами

По кремлёвской вине,

Я ещё не в Афгане,

Я ещё не в Чечне…

Боже правый, не спился,

Не исчез в мираже…

Я ещё не родился.

Или умер уже…

* * *

Когда густеющим туманом

Окутаны вершины гор,

Не кажется пустым и странным

Их мимолетный разговор.

Туман сгущается и тает,

Клубится с четырех сторон –

И проясняется Бештау,

Но миг – и снова полонен.

И гаснет в дебрях обобщенья

(Хоть злой стихией назови!)

Высокий уровень общенья,

Далёкий уровень любви…

* * *

Убогость вёшенской церквушки,

Лесов октябрьский разор,

Садов фруктовых побирушки,

В маразме лозунгов забор.

И зодчим глупым и незрячим

Воздвигнутая навсегда

В воротах рубленых казачьих

Шестиконечная звезда…

* * *

В кои веки розно,

Но ничуть не странно,

Созреваем поздно,

Умираем рано.

Лишь забрезжит млечность

Зреющего злака –

Обнимает вечность

Холода и мрака.

Но не убываем

В предосеннем дыме.

Так и пребываем

Вечно молодыми…

* * *

Вот и нагрянула тоска.

Но кто задумался, откуда

Ниспослано нам на века

Её спасительное чудо?

Размыты древние черты

И чёткий облик разрушаем,

Когда восторгом суеты

Своё тщеславье ублажаем.

Но вдруг невидимый толчок

Уводит к истинной свободе –

Тоски невидимый смычок

Протяжно так по сердцу водит.

* * *

И. Карлиной, В. Новоженину

Флейтист в подземном переходе

Транжирил душу при народе,

А помогал ему Равель,

Давно не знающий, что – в моде,

Давно забывший о свободе

В своем бессмертном «Болеро».

Свободным быть – не изливаться,

Свободным быть – в себе остаться!

А если выплеснулся звук –

К себе вовеки не продраться!

И к миру как ни придираться –

Неволен выплеснутый дар:

Он весь во власти флейты тонкой,

Тоннель пронзивший этим током,

Вернее, колебаньем волн

Воздушных, льющихся потоком

От предков к нынешним потомкам,

Застывшим на своем бегу.

Но разве о свободе думал

Равель, когда однажды дунул

В отверстие своей судьбы?

Вернее, в маленькую флейту,

Что подвернулась так к моменту, –

И разом стал ее рабом.

И вот теперь в неосвещённом

Подземном, Богом не прощённом,

Проходе – только вот куда? –

На языке не упрощённом,

Понятном и непосвящённым,

Такая музыка звучит!..

* * *

Лиши всего,

Распни к рассвету,

В мрак преврати любые дни

Лишь эту женщину,

Лишь эту

Мне сохрани.

Предай охулке и навету,

Суму с ухмылкой протяни –

Лишь эту женщину,

Лишь эту

Мне сохрани.

К суровому призвав ответу,

В грехе не смывном обвини –

Лишь эту женщину,

Лишь эту,

Мне сохрани –

Для тех единственных объятий

У самой бездны на краю,

Чтоб не обрушивать проклятий,

Господь, на голову твою…

* * *

Храни тебя Господь –

Все мысли и слова.

Твою живую плоть

И душу, что жива.

Храни тебя Господь

От горя и беды,

Чтоб сила побороть

Нашлась в часы страды.

Пусть будет долог свет,

Пусть будет светел путь,

Чтоб жить тебе сто лет…

А я уж как-нибудь.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *