Лев Толстой как зеркало русского общества

Текст: Павел Басинский

Есть какая-то безысходность в том, что спустя сто лет после смерти Толстого вопрос о его отлучении от церкви и конфликте с ней все еще остается актуальным.

Как будто ничего за эти сто лет не изменилось. Как будто в ХХ веке церковь не пережила такие гонения, в сравнении с которыми ее критика со стороны Толстого и «толстовцев» кажется детским лепетом. Как будто сам Толстой в ХХ веке не приводил своими произведениями безбожников к вере и даже к церкви, а не наоборот. Как будто мы опять оказались в ситуации начала прошлого века.

Но сначала разберемся с терминологией. Отлучили его или нет?

Для современников Толстого не было ни малейшего сомнения в том, что Толстого отлучили. Все газеты писали именно об «отлучении» Толстого. Когда Толстой после бегства из Ясной Поляны приехал в Оптину пустынь, он спросил гостиничного монаха, может ли он принять на постой «отлученного» графа Толстого.

Но дело, конечно, не в словах.

Главное — суть того, что произошло более чем сто лет назад. 24 февраля 1901 года, с небольшим отрывом от Дня Торжества Православия, в который традиционно предавали анафеме еретиков и бунтовщиков, в «Церковных ведомостях» было опубликовано «Определение Святейшего Синода», согласно которому граф Л. Н. Толстой больше не являлся членом православной церкви. Государственной, напомним, церкви. Таким образом «Определение» было не только церковным, но и государственным актом. Собственно, здесь-то и была заложена «бомба», которая немедленно взорвалась в российском обществе после публикации «Определения». Формальный «развод» Толстого и церкви явился еще одним поводом для отнюдь не формального «развода» Толстого и государства Российского и, увы, еще одним предвестием будущей революции и гражданской войны.

Чем это грозило Толстому? Конкретно Толстому это не грозило ничем. Он был слишком знаменит. Фактически Толстой оказался первым неприкасаемым «диссидентом», что не мешало власти поступать довольно жестоко в отношении его поклонников: сажать, высылать за границу, ссылать в Сибирь и на Кавказ, отнимать у них детей, которых они отказывались крестить, и отдавать этих детей на воспитание в монастыри. Для Толстого эта ситуация была гораздо худшим наказанием, чем если бы его за его убеждения, например, повесили. Он-то как раз мечтал пострадать, оказаться в тюрьме. Вместо этого жил в Ясной Поляне, из газет и писем узнавая об очередных гонениях на тех, кто шел за ним и кто реально страдал за его, Толстого, взгляды.

«Определение» составлялось очень умными и образованными людьми, в частности Победоносцевым и митрополитом Антонием (Вадковским). В «Определении» констатировался несомненный факт личного отпадения Толстого от православия и того, что по отношению к церкви он ведет себя так, что церковь этого больше молчаливо терпеть не может. Все «пункты», по которым Толстого «отлучали» от церкви, были справедливы на 100%. Он не признавал церковные таинства и откровенно глумился над ними. Отрицал Апостольскую Церковь как факт. Он не признавал Божественности Христа. Автор романа «Воскресение» не признавал Воскресения Иисуса.

Сравнение не самое удачное, но зато понятное. Вообразите себе члена КПСС, который отрицает позитивную историческую роль Октябрьской революции, публично глумится над Марксом, Энгельсом, Лениным и открыто издевается над процедурой партийных собраний, называя их «суевериями». Наконец, его формально исключают из партии. И вот общество возмущено! Газеты возмущены!

Невозможно представить. Не будем забывать разницу между той Россией, которую мы потеряли, и той, которую мы потом обрели. «Определение» Синода было документом, написанным в самых мягких и уважительных по отношению к Толстому формулировках. Констатируя факт отпадения, церковь признавала его выдающийся литературный талант и даже призывала молиться (!) за Толстого.

И все-таки бомба взорвалась! В Москве толпы верующих, завидев Толстого, кричали «Еретик!», хотя в «Определении» этого слова не было, как не было и слова «анафема». В Ясную Поляну присылали в посылках веревки с мылом, чтобы Толстой повесился, как Иуда. Это с одной стороны. С другой стороны в Ясную Поляну шли нескончаемые письма и телеграммы, в которых Толстого радостно поздравляли с отлучением. Студенты устроили манифестацию в его честь возле Казанского собора, которую разогнала полиция. На выставке передвижников картину Ильи Репина «Толстой на молитве» украшали цветами.

«Определение» Синода, сколь бы мягким и сострадательным оно ни было, оказалось элементарной политической ошибкой. Умный Победоносцев понимал это до того, как «Определение» появилось. Он этого акта не хотел. Он считал, что «трогать» Толстого опасно и даже вредно для России. Есть косвенные свидетельства, что это «Определение» возмутило и Николая II, который счел, что Синод сделал это в обход Его Императорского Величества.

Наконец — сам Лев Толстой. Он был явно обескуражен этим «Определением». Он больше месяца готовил свой «Ответ» Синоду. Ответ вышел дерзким, в толстовском вкусе, но это еще ни о чем не говорит. Толстой, как никто из великих русских писателей, был связан с церковью самыми интимными, в буквальном смысле семейными узами. Глубоко верующей была его мать, Мария Николаевна Толстая, которую он почти не застал при жизни (она умерла, когда Лев был младенцем), но которую боготворил. Младшая сестра Толстого, самый близкий ему человек, Мария Николаевна, была монахиней Шамординского монастыря близ Оптиной пустыни. Толстой часто к ней ездил, и насельницы этого монастыря (а их было более 700 человек) очень любили Толстого. В самой Оптиной пустыни он бывал не менее пяти раз и поехал туда перед самой смертью.

С какой стороны ни посмотри, никто этого «Определения» вроде бы не хотел. Все хотели как лучше. А вышло как всегда. И сто лет спустя выходит как всегда. Конфликт не исчерпан. Толстой вне церкви. И непонятно: то ли он великий русский писатель и светоч России, то ли еретик и вечно горит в аду.

От редакции

Сегодня в 12.00 в пресс-центре «Российской газеты» состоится пресс-конференция, посвященная 100-летию смерти Л.Н. Толстого. В ней принимают участие: Павел Басинский, Алексей Варламов, отец Георгий Ореханов, Наталья Солженицына, Людмила Сараскина, Андрей Смирнов, Петр Толстой и другие.

Аккредитация и справки по тел.: 8 (499) 257-59-79,

Л.Н. Толстой был очень дружен со своей сестрой, шамординской монахиней, и за несколько дней до смерти приезжал к ней, желая остаться в Оптиной… Но сильнее его предсмертных желаний оказалось завещание, данное в ответ на отлучение от Церкви: не подпускать к нему священников на смертном одре.

О трагических последних днях Льва Толстого, о его во многом биографическом романе «Анна Каренина», испытанных им бесовских нападениях и попытках вернуться в Православие – рассказывает в беседе с сотрудниками нашего портала Дмитрий Владиславович Менделеев.

М.В.Нестеров. Портрет Л.Н.Толстого. 1907. Хост. Масло

Недавно была годовщина смерти Льва Николаевича Толстого – 105 лет со дня его трагической кончины. Трагической – потому что ему так и не удалось исповедоваться и причаститься перед смертью: близкое окружение, дочь, к сожалению, не пустили старца Варсонофия к умирающему Льву Николаевичу.

Всё могло бы быть по-другому, если бы их встреча состоялась. И многое говорит о том, что сам Толстой хотел этого. 10 лет, которые он прожил в отлучении от Церкви, он чувствовал себя живым трупом – это название его пьесы само говорит о многом. Он ощущал эту свою оторванность и страдал, хотя публично высказывался совсем в ином духе. Надо понимать его характер: у Льва Толстого было очень развито чувство противоречия. Из дневников Толстого видно, что он искал возвращения ко Христу. Вот, к примеру, один из отрывков, записанный 29 октября 1910 года:

«29 октября. Оптина пустынь – Шамордино. Спал тревожно, утром Алеша Сергеенко. Я, не поняв, встретил его весело. Но привезенные им известия ужасны. Софья Андреевна, прочтя письмо, закричала и побежала в пруд. Саша и Ваня побежали за ней и вытащили ее. Приехал Андрей. Они догадались, где я, и Софья Андреевна просила Андрея во что бы то ни стало найти меня. И я теперь, вечер 29, ожидаю приезда Андрея. Письмо от Саши. Она советует не унывать. Выписала психиатра и ждет приезда Сережи и Тани. Мне очень тяжело было весь день, да и физически слаб. Гулял, вчера дописал заметку в «Речь” о смертной казни. Поехал в Шамордино. Самое утешительное, радостное впечатление от Машеньки, несмотря на ее рассказ о «враге”, и милой Лизаньки. Обе понимают мое положение и сочувствуют ему. Дорогой ехал и все думал о выходе из моего и ее положения и не мог придумать никакого, а ведь он будет, хочешь не хочешь, а будет, и не тот, который предвидишь.

Да, думать только о том, чтобы не согрешить. А будет, что будет. Это не мое дело. Достал у Машеньки «Круг чтения” и как раз, читая 28, был поражен прямо ответом на мое положение: испытание нужно мне, благотворное мне. Сейчас ложусь. Помоги, Господи».

В конце концов писатель сбежал не куда-нибудь, а в Оптину Пустынь! Он искал встречи со старцем. Но старец болел. Толстому предложили остаться, подождать, пока старец его примет… Кто знает, может быть, тогда бы уже состоялась его исповедь. Но…

Знаете, как в жизни бывает: когда муж после ссоры ушел из дома, хлопнув дверью, он перед тем, как вернуться к жене с букетом или тортом, должен час, два, три походить кругами по улице, «выпустить пар», прийти в себя. А Лев Николаевич – могучая натура, ему нужно было 200 километров пройти, чтобы «выпустить пар»! Он, хлопнув дверью, уходил пешком из Хамовников в Ясную Поляну и из Ясной Поляны в Хамовники. Придя тогда в Оптину, он не успел еще выпустить весь этот «пар» и сказал: «Нет, я не буду ждать до утра, пойду к сестре». А его сестра, Мария Николаевна, была духовной дочерью преподобного Амвросия и монахиней Шамординского монастыря. Он пошел к ней.

Лев Толстой с сестрой, монахиней Марией. Ясная Поляна. Фото из архива ИТАР-ТАСС

У Толстого с сестрой были очень близкие отношения. Он как-то навещал сестру еще задолго до того своего прихода, она познакомила его с монастырем, с игуменией, и он, выходя от матушки, сказал: «Знаешь, Маша, у вас тут живет 600 дур и одна умная» – остался под большим впечатлением от беседы с игуменией. Мария Николаевна подарила ему подушечку (она до сих пор хранится в Ясной Поляне), очень красивую, вышитую золотом и красным, с надписью: «Дорогому брату от одной из 600 шамординских дур». Такая вот дружеская братско-сестринская поддевка.

Но вернемся в тот осенний день 1910 года. В ужасную погоду, в дождь, пешком, не очень тепло одетый пожилой 82-летний человек пришел из Оптиной Пустыни в Шамордино. Между ним и сестрой тогда состоялся замечательный разговор, который записан: о том, что Лев Николаевич хочет остаться в Оптиной, в скиту – жить с монахами, учиться у них. «Лишь бы только в церковь не заставляли ходить», – говорил он, а Мария Николаевна, смеясь, отвечала: «Кто тебя будет заставлять? Тебя только одно попросят: чтобы ты не учил».

У Льва Николаевича была эта страсть к учительству – очень тяжелая страсть, с ней трудно справиться. Надо всегда помнить, что мы ученики, а не учителя, но удерживать себя от учительства очень тяжело даже для глубоко церковных людей. А уж если ты обременен даже не всероссийской, а уже всемирной славой…

Толстой тогда сказал своей сестре: «Да что ты? Какое «учить”? – Я буду у них учиться: буду ходить за ними, записывать каждое их слово». Он был на таком душевном подъеме, надеялся остаток дней провести в монастыре.

Лев Толстой с сестрой

В ту последнюю встречу Мария Николаевна напоила брата чаем с вареньем, уложила спать. Наутро они должны были поехать в скит – на исповедь к старцу. Но ночью в обитель примчалась дочь Льва Николаевича Александра Львовна, с воплями, в панике: «Надо бежать, папа! Мама знает, где ты, она сейчас за тобой приедет! Тут будет завтра скандал, журналисты… Надо бежать, собирайся!» И она больного отца потащила ночью на вокзал, посадила в первый попавшийся поезд… Это поспешное бегство из Шамординской обители ускорило кончину Толстого. У него поднялась до 40 градусов температура, началось воспаление легких. На станции Астапово сошли. Толстого уложили в одной из комнат начальника станции. Лев Николаевич умирал.

Туда к нему и приехал старец Варсонофий. Преподобный писал потом, как он пытался пробиться к Толстому: и с родными говорил, и с врачами, и записки передавал… Даже то, что в Астапово приехал старец, скрыли от Толстого. А Лев Николаевич хотел встречи с батюшкой, желал исповедоваться – об этом говорится в воспоминаниях и его врача, и впоследствии даже самих толстовцев.

Но за 10 лет до кончины Толстой завещал родным, чтобы, когда он будет умирать, к нему не пускали священника, не позволяли совершать над ним никаких таинств и обрядов, – это был его ответ на отлучение от Церкви. И его последователи решили быть верными этому распоряжению. Преподобный Варсонофий говорил потом: «Хотя он и Лев был, а не смог разорвать кольцо той цепи, которою сковал его сатана». Действительно, история трагическая…

Похороны Льва Толстого. Ясная Поляна. 1910 год. Фото из архива РИА-Новости

В свое время мне посчастливилось посмотреть два фильма о Толстом вместе с патриархом Илией. И Святейший Илия сказал: это ужасное наказание для человека – отлучение от Церкви, ведь Церковь не может о нем молиться, и хорошо было бы найти возможность вернуть Толстого в Церковь, снять это прещение, признав, что он был духовно болен.

Толстой пытался молиться, пытался призывать Господа на помощь, но… тщетно: ужас не отступал

Были такие обстоятельства: преследовавший писателя так называемый «арзамасский ужас». Когда он поехал покупать землю, где-то под Арзамасом (это было в 1869 году), он остановился в комнатке, маленькой такой, полугостиничной, которая показалась ему жутко страшным, черным квадратом – совсем как у Малевича. И этот «черный квадрат» был для него адом, областью смерти – он не мог уснуть, не мог никак от него отделаться; какой-то голос твердил ему – тихо, почти беззвучно: «Я – смерть». Такое вот диавольское наваждение (оно повторилось потом в Москве, тоже в гостинице). Толстой пытался молиться, пытался призывать Господа на помощь, но… тщетно: ужас не отступал. Когда он вернулся домой, ему вызвали врача. Его не поняли близкие, даже Софья Андреевна. Она была верующей, но решила, видимо, что это медицинская проблема.

Преподобный Амвросий Оптинский К преподобному Амвросию Оптинскому Толстой, скорее всего, ездил после второго случая, когда он попал в явно адское окружение. Был этот «черный квадрат», который как бы засасывал его, он испытывал леденящий холод, свидетельствующий о бесовском присутствии, – когда враг близко подходит к человеку, это очень неприятно. И нужно, чтобы рядом оказался ангел-хранитель, чтобы Господь не дал случиться чему-то более страшному, потому что сам человек не в силах бороться с бесами. Если такое происходит, ему остается только сжаться в кулачок и говорить: «Господи, помилуй!» Потому что не у всех есть силы с врагом сражаться. И не был Толстой монахом, святым. Но встреча со старцем Амвросием ему помогла, сыграла свою положительную роль.

О третьем приступе ужаса мы читаем в романе «Анна Каренина», не в дневниках. Потому что, когда Толстой писал «Анну Каренину», он не вел дневник – настолько это было исповедальное произведение. Один из главных героев романа – Лёвин: его фамилия образована от имени Лёв – именно так, а не привычным нам именем «Лев» родные звали писателя. Это alter ego самого Толстого, очень автобиографичный персонаж: ему Толстой «подарил» многие эпизоды своей собственной жизни; его размышления и поиски смысла жизни – это размышления и поиски самого писателя. Лёвин – голос Толстого в романе. И, собственно, очень важный для понимания сути романа эпиграф – цитата из Второзакония «Мне отмщение, и Аз воздам» – связан не с жизнью и гибелью Анны, а именно с историей Лёвина, который весь роман ищет Бога и в конце Его обретает.

И обретает он Бога как раз тогда, когда его терзает ужас – тот самый толстовский «арзамасский» ужас, который почти доводит Лёвина до самоубийства: «Счастливый семьянин, здоровый человек, Лёвин был несколько раз так близок к самоубийству, что спрятал шнурок, чтобы не повеситься на нем, и боялся ходить с ружьем, чтобы не застрелиться», – так мучил враг человека. Толстой писал о себе. Но это бесовское нападение сыграло положительную роль, потому что помогло укрепить веру: раз бес есть, то уж, конечно, есть и Бог… Господь дал ему силы справиться с этим ужасом. Он окреп в своей вере, смог победить, отогнать врага – как и Лёвин: такой у романа «Анна Каренина» счастливый конец.

В то время, мы знаем, Толстой ходил в храм, исповедовался, причащался, был церковным человеком, христианином, в отличие от огромного числа людей его круга.

Я упомянул эпиграф к роману – цитату из Второзакония, хочу привести этот фрагмент пятой книги Моисеевой: «И сказал Господь Моисею: вот, ты почиешь с отцами твоими, и станет народ сей блудно ходить вслед чужих богов той земли, в которую он вступает, и оставит Меня, и нарушит завет Мой, который Я поставил с ним; и возгорится гнев Мой на него в тот день, и Я оставлю их и сокрою лице Мое от них, и он истреблен будет, и постигнут его многие бедствия и скорби… У Меня отмщение и воздаяние, когда поколеблется нога их. Ибо близок день погибели, скоро наступит уготованное для них» (Втор. 31: 16–17; 32: 35). Это – тема «Анны Карениной»: не только личная трагедия Анны – но трагедия русского общества!

Один из ярких примеров – Лёвин венчается с Кити. Ему надо взять справку о том, что он говел и причащался, чего он не делал долгие годы, не имея потребности в этом. Он не может пойти на обман, будучи честным человеком, но венчаться ведь надо, а без справки нельзя. И вот по сути за взятку он получает эту справку, причем на исповеди он откровенно говорит священнику, что сомневается в существовании Бога, и священник его, в общем-то не верящего в Бога, и благословляет, и грехи ему отпускает, а позже и венчает. Что ж, всё нормально, обычное дело.

Вот показатель мерзости запустения там, где не должно! Общество еще может как-то волнами быть то верующим, то не верующим, но священник не может допустить человека к Причастию, когда тот говорит, что он не верит в Бога. Конечно, такие беззакония не могут остаться без ответа. И Анна Каренина, бросающаяся, перекрестившись, под поезд со словами: «Господи, прости мне всё!», становится символом всего общества. В своем мысленном монологе перед смертью она говорит себе, что всё кругом – ложь, обман, зачем всё это, зачем эта жизнь, если ничего нет? Для нее единственная святыня – любовь. Она – словно символ России, очертя голову несущейся броситься под товарный вагон…

Лев Толстой

Дерзаю думать, что на Страшном суде у Толстого будут ходатаи, в том числе и святые люди. Например, святитель Лука (Войно-Ясенецкий) свой духовный путь начал с толстовства. «В это же время я страстно увлекся этическим учением Льва Толстого, – пишет он в своей автобиографической книге «Я полюбил страдание», – и стал, можно сказать, завзятым толстовцем: спал на полу на ковре, а летом, уезжая на дачу, косил траву и рожь вместе с крестьянами, не отставая от них. Однако мое толстовство продолжалось недолго, только лишь до того времени, когда я прочел его запрещенное, изданное за границей сочинение «В чем моя вера”, резко оттолкнувшее меня издевательством над православной верой. Я сразу понял, что Толстой – еретик, весьма далекий от подлинного христианства».

И всё же многие современники Толстого, будут, наверное, просить Господа о нем, потому что, как и святитель Лука, первые свои шаги от абсолютного безразличия и безверия к Богу они сделали через Толстого. Через общение с ним, через его произведения. «Война и мир» – ведь это христианский роман, как и «Анна Каренина».

Враг своими нападками в какой-то степени помог писателю окрепнуть в вере. Но, видимо, эти нападения не закончились в жизни Льва Николаевича, только стали другими, более изощренными, и это в конце концов привело его к отступничеству.

Вновь хотелось бы обратиться к словам Святейшего Илии о том, что было бы хорошо церковно освободить Толстого от отлучения, потому что Господь дал право Церкви вязать и решать, не дожидаясь Страшного суда. Освободить хотя бы для того, чтобы иметь возможность молиться о Льве Николаевиче Толстом не раз в году в Троицкую родительскую субботу, когда поминаются все от века рожденные люди, а чаще. Очевидно, что душа Толстого в молитвах нуждается очень сильно.

Нет достаточно веских оснований для того, чтобы Церковь могла снять отлучение с Льва Толстого

Еще будучи митрополитом, Святейший Патриарх Кирилл откликнулся на письмо, которое я ему написал, передавая суть сказанного Святейшим Патриархом Илией. И владыка Кирилл поручил тогда одному из сотрудников ОВЦС собирать материалы, которые могли послужить какой-то опорой для того, чтобы хотя бы начать процесс снятия отлучения. Но не нашлось, к сожалению, достаточно веских оснований для такого решения Церкви. Хотя и есть записи о его вере, но не такие уж неоспоримые, как те заявления, который Толстой сделал в письме, написанном в ответ на свое отлучение.

А у Толстого есть и такие слова: «Да, я отлучен. Правильно, может быть, сделали. Но у меня только один вопрос: а почему меня одного? Разве не вся читающая Россия думает точно так же? Можно взять любого читающего человека – все думают точно так же, как я! Только вслух этого не произносят, не пишут». И в этом тоже была часть правды. Не вся, конечно, русская интеллигенция думала, как Толстой. Далеко не вся. Но многие – увы, разделяли его взгляды…

Многие вещи, в которых обвиняла Церковь Льва Толстого – а обвинения были серьезные, не голословные, – он совершал не как враг, он это делал с болью.

В 1889 году он пишет: «Почему моя проповедь не имеет успеха? Потому что я говорю от себя. Я говорю свое, а не от Бога. И не по Богу» – понимание это у него было.

В дневнике Толстого мы находим много свидетельств его правильного христианского устроения. Например, у него были бесконечные скандалы с Софьей Андреевной, он много раз хлопал дверью, уходил из дома, но при этом он пишет: «Я должен найти жену в свой же жене». У писателя было православное понимание своей жизни как креста. Но, к сожалению, всё это: дневниковые записи, пожелания, намерения – только косвенные доказательства веры Толстого.

Лев Толстой с женой и детьми

Да, был его приход в Оптину, разговор с сестрой, воспоминания родных о том, что он раскаивался… Но всё же, как сказал преподобный Варсонофий, не смог Толстой разорвать это кольцо бесовской цепи.

И потому во время встречи с митрополитом Иларионом по этому поводу владыка сказал: «Я тоже очень люблю Толстого, но давайте оставим это до Страшного суда. Господь решит судьбу Льва Николаевича, мы же давайте келейно его поминать, молиться о его судьбе, о его загробной участи». И мне хотелось бы попросить об этом же и читателей, особенно тех, кто любит лучшие его творения.

Худшие его произведения Церковь нашла смелость признать далекими от Православия – и она должна была эту черту провести, потому что авторитет писателя был огромным, он уже обрел мировую славу. Необходимо было разграничить: это христианское произведение, а это – не совместимое с христианством. Что и было сделано. И нужно было мужество, чтобы так сделать. Как мы помним, началась настоящая травля Церкви за анафематствование Льва Толстого. Хотя анафемы-то как раз и не было – в формуле отлучения были слова: «в надежде на покаяние». Церковь очень надеялась, что писатель изменит образ своих мыслей и тогда, конечно, будет принят обратно в ее объятия.

Вот такая грустная история жизни и смерти Льва Николаевича Толстого. И давайте келейно молиться о том, чтобы Господь простил отлученного от Церкви Льва Николаевича.

24 февраля 1901 года в официальном органе Святейшего правительствующего Синода — журнале «Церковные ведомости» — было опубликовано Определение правительствующего Синода об отпадении графа Толстого от церкви. На следующий день оно появилось во всех главных газетах. Суть документа сводилась к тому, что граф Толстой более не является членом православной церкви, так как его публично высказываемые убеждения с этим несовместимы. На практике это означало, что Толстой не может принимать никаких таинств — ни исповеди, ни причастия, ни соборования — и, главное, что он не может быть похоронен по православному обряду.

Публикация Определения в некотором смысле была независимым актом Синода. Инициатором его выступил митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Антоний — под его давлением члены Синода приняли это решение, вопреки воле обер-прокурора Святейшего Синода Победоносцева, который хоть и был злейшим врагом Толстого (в частности, считается, что он карикатурно выведен в образе бездушного циника Топорова в романе «Воскресение»), но считал, что подобная акция только добавит писателю «мученический ореол». Из опубликованной после революции переписки Победоносцева с Николаем II выяснилось, что царь также не одобрял этого шага. Сообщение об «отлучении» вызвало реакцию разорвавшейся бомбы. Газеты в одночасье оказались завалены письмами читателей, содержавшими проклятия как по адресу «безбожного графа», так и его гонителей. В Синод поступил ряд писем с требованиями об отлучении, потому что их авторы не хотели быть в одной церкви с гонителями Толстого. Даже те представители интеллектуальной элиты, которые считали «заблуждения» Толстого «преступными», высказались в том духе, что бюрократический орган, подобный Синоду, не может отлучать его от Христа. Позиция Русской православной церкви по отношению к Толстому никогда не подвергалась пересмотру. Когда сведения о том, что во время похорон писателя было все-таки совершено отпевание, проникли в печать, представители духовной академии выступили с заявлением, что «эта церемония не может считаться отпеванием и даже рассматриваться как частная молитва». А век спустя, в 2001 году, когда наследники Толстого обратились в патриархию с просьбой об отмене Определения, им было отказано. В ноябре 2010 года с аналогичной просьбой обращался президент Российского книжного союза Сергей Степашин. На его письмо архимандрит ответственный секретарь Патриаршего совета по культуре и автор бестселлеров Тихон Шевкунов ответил, что отлучение человека, который сам себя отверг от церкви, снято быть не может. Определение и послание Святейшего правительствующего синода
о графе Льве Толстом
20-22 февраля 1901 года Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию1 своему, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа2 и на Христа Его и на святое Его достояние, явно пред всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его Матери, Церкви православной3, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений4, противных Христу и Церкви . Посему Церковь не считает его своим членом5 и не может считать, доколе он не раскается6 и не восстановит своего общения с нею .

Многие из ближних его, хранящих веру7, со скорбию помышляют о том, что он, в конце дней своих, остается без веры в Бога и Господа Спасителя нашего, отвергшись от благословений и молитв Церкви и от всякого общения с нею. Зовет себя кощунственно христианином даже и Л.Н. Толстой, увлекшийся сентиментальным и мирным нигилизмом. Гуманитарное лжехристианство, с одним бессмысленным всепрощением своим, со своим космополитизмом — без ясного догмата, с проповедью любви, без проповеди «страха Божьего и веры» — такое христианство есть все та же революция ; при таком христианстве ни воевать нельзя, ни государством править; и Богу молиться незачем . Такое христианство может лишь ускорить всеразрушение. Оно и в кротости своей преступно. Тот, кто начнет с того, что полюбит христианство более истины, очень скоро полюбит свою церковь или секту более, чем христианство, и кончит тем, что будет любить себя (свое спокойствие) больше всего на свете, сказал Кольридж.
Я шел обратным путем. Я начал с того, что полюбил свою православную веру более своего спокойствия, потом полюбил христианство более своей церкви, теперь же люблю истину более всего на свете. И до сих пор истина совпадает для меня с христианством, как я его понимаю. И я исповедую это христианство; и в той мере, в какой исповедую его, спокойно и радостно живу и спокойно и радостно приближаюсь к смерти. Русские люди!
Толстой извратил свою нравственную личность до уродливости, до омерзения. Я не преувеличиваю. Поднялась же рука Толстого написать такую гнусную клевету на Россию, на ее правительство! Да если бы это была правда, тогда Лев Толстой давно бы был казнен или повешен за свое безбожие, за хулу на Бога, на Церковь, за свои злонамеренные писания, за соблазн десятков тысяч русского юношества, за десятки тысяч духоборов, им совращенных, обманутых, загубленных. Между тем Толстой живет барином в своей Ясной Поляне и гуляет на полной свободе. Не утруждая правительство, можете сделать сами, нетрудно. Этим доставите благо нашей родине и нашей молодежи.
Русская мать. Из статьи в «Московских ведомостях»
10 июля 1904 года Граф Толстой ныне совершенно чужд России, и для него совершенно безразлично, будут ли японцы владеть Москвой, Петербургом и всей Россией .
Теперь он выпустил за границей возмутительнейший памфлет против России, с которой он уже окончательно порывает всякие связи. Если он еще живет в пределах России, то это объясняется лишь великодушием Русского Правительства, чтущего еще бывшего талантливого писателя Льва Николаевича Толстого, с которым теперешний старый яснополянский маньяк и богохульник ничего общего, кроме имени, не имеет. Толстой сказал об этом постановлении: «Если бы я был молод, мне польстило бы, что против маленького человека принимаются такие грозные меры, а теперь, когда я стар, я только сожалею, что такие люди стоят во главе». Прочитал сейчас указ Синода о Толстом. Что за глупость. Что за удовлетворение личного мщения. Ведь ясно, что это дело рук Победоносцева и что это он мстит Толстому Теперь что же. Может быть, десятки тысяч читали запрещенные произведения Толстого в России, а теперь будут читать сотни тысяч. По смерти похоронят Толстого, как мученика за идею. На могилу его будут ходить на поклонение. Из книги Ивана Бунина «Освобождение Толстого»
1937 год Лопатина была женщина в некоторых отношениях замечательная . Воспроизвожу то, что рассказывала она мне о нем .
Отлучение его от Церкви вызвало взрыв негодования и у людей, окружавших его, и у всех тех, совершенно равнодушных к вопросам Церкви, которые видели в Толстом поддержку своим революционным настроениям. Мне рассказывали, что в те дни весь дом в Хамовниках был полон выражениями сочувствия и подношениями и что сам Толстой будто бы «сидит весь в цветах и кощунствует так, что волосы дыбом становятся». Точно ли, однако, что это событие ничуть не задело его душевно? Все, что я узнала потом, доказывает другое. Про кощунственные места «Воскресения» он сам говорил впоследствии с краской стыда и боли: «Да, нехорошо, нехорошо я это сделал… не надо было…» Когда Сергей Николаевич мучительно умирал от рака щеки, он первый спросил его, не утешило ли бы его причастие? И сам пошел к священнику, звать его к брату. За новую вещь он, говорят, никогда не садился, не перекрестившись. Акт Синода относительно Толстого я считаю невозможным теоретически, а потому и в действительности как бы не состоявшимся вовсе. Это по следующей причине: Синод и Толстой суть явления разных порядков. Нельзя алгебру опровергать стихами Пушкина, а стихи Пушкина нельзя критиковать алгебраически.
Я понял бы «суд Церкви, высказанный о Толстом», если бы разъяренная улица, оскорбленная его учением и тезисами, разорвала портрет его, запретила произносить его имя, выгнала бы его из пределов земли своей. Это — «суд церкви», judicium Ecclesiae (=»собрания народного»). Но бумага Синода о Толстом? Вот уж «молния», которая не жжет и не поражает. Из статьи «За что меня осудили» профессора духовной академии В. Экземплярского, уволенного со службы за то, что он назвал Толстого «великим учителем добра»
1912 год За эту самоотверженную проповедь величия и силы евангельского учения, истинной его жизненности и вечной красоты я и назвал Толстого великим усопшим проповедником, а его учение — дорогой, хотя не прямою в землю обетования. Ведь не моя же вина в том, что через 1500 лет великий призыв святого учителя церкви был повторен не нами, представителями православного богословия, но отлученным от церкви писателем. Истина не становится ложью от того, что она высказана тем, а не другим лицом, но она сияет своим собственным светом, перед которым не может не преклониться христианская совесть.