Инструкция по выживанию от бывшего заключенного и депутата Сергея Еретнова. Часть 3-я

Пройдя «школу жизни» в трех закамских СИЗО и нижнекамской колонии, журналист Сергей Еретнов решил поделиться навыками с читателями «БИЗНЕС Online». Если в первых двух блогах этой серии автор рассказал, чего ждать и как вести себя на этапе задержания и первого допроса, то сегодня речь пойдет о первом знакомстве с сокамерниками в ИВС, о тюремных «мастях» от «неприкасаемых» до «черных» и о важнейших принципах, действующих в тюрьме.

Сегодня речь пойдет о первом знакомстве с сокамерниками в ИВС, о тюремных «мастях» от «неприкасаемых» до «черных» и о важнейших принципах, действующих в тюрьме

КАМЕРА. КАК НЕ СТАТЬ НЕПРИКАСАЕМЫМ

Задержанные на 48 часов попадают в изолятор временного содержания (ИВС), арестованные по решению суда — в следственный изолятор. Общие принципы поведения в этих учреждениях одни и те же, они же распространяются и на колонию для осужденных. Главное отличие ИВС от последующих этапов заключается в том, что здесь вместе содержатся и дебютанты, и рецидивисты: на следственные мероприятия и на судебные заседания в ИВС свозят арестантов без разбора. В СИЗО и в колонии «первоходы» с бывалыми зэками не пересекаются.

Как я уже говорил, в камере прежде всего работают вполне обычные правила общежития. Первыми словами задержанного должно быть простое вежливое приветствие — «здравствуйте» или «добрый вечер». Кто прежде сидел, может сказать, к примеру, «добрый вечер в хату», но разницы нет: мифология об изощренных «понятиях», о системе «правильных» реплик на все случаи жизни часто преувеличена или работает на зонах для повторно осужденных.

Во всей тюремной географии — хоть в ИВС, хоть в лагере — не принято сразу протягивать руку. Сначала нужно как минимум понять, с кем имеешь дело. Поэтому перед тем, как пройти в камеру, необходимо поинтересоваться: «В какую хату я попал?» Дело в том, что, если следствие намерено жестко на вас надавить, оно может устроить в камеру к людям нетрадиционной сексуальной ориентации или к представителям низшей тюремной касты «опущенных». И те и другие относятся к неприкасаемым, но, вопреки расхожему мнению, гомосексуалисты и «опущенные» — это не одно и то же. «Опустить» или «закатать в шерсть» могут за проступки, это не меняет ориентацию человека. При этом образ, сформированный поп-культурой, характеризует «опущенного» как человека, обязанного тюремным обществом к услугам интимного характера. Тут одно понятие вытекает из другого, и оба абсолютно не верны: никакое насилие на зоне недопустимо, никто не может потребовать никаких услуг — только, так сказать, уговорить. К вопросу рукоприкладства мы еще вернемся, как и к определению тюремных «мастей», а пока нужно понять главное: с представителями касты неприкасаемых нельзя оставаться в одной камере, иначе в будущем, в СИЗО и лагере, заключенный останется с ними жить.

Итак, если задержанный попал в «неправильную» камеру, оставаться в ней нельзя. О том, что здесь сидят «опущенные», они обязаны сказать сами. Прояснив вопрос, необходимо немедленно развернуться и стучать в дверь, вызывая надзирателя: «Я отказываюсь сидеть в этой камере». Требование о переводе должны исполнить — в Татарстане в этом смысле издеваться не принято, УФСИН не переходит границы. Я уже говорил, что наш УФСИН относительно гуманный. Есть зоны, известные своей жестокостью, — это Кировская область, Омск, где человека могут закинуть в камеру и избивать или заставляют маршировать часами. Татарстанским зэкам в этом смысле повезло. Даже если следствие хочет надавить на задержанного через посадку к «опущенным», персоналу УФСИН эти интересы по большому счету параллельны, тут действует юрисдикция минюста. Кроме того, сегодня в каждой татарстанской камере установлено видеонаблюдение с трансляцией напрямую в Казань. Есть негласное правило: нельзя доводить заключенного до самоубийства, а если его оставят с «опущенными», он ведь может и «вскрыться». Или начнет биться головой об дверь, а видеокамера будет это снимать. Лучше крайние меры на этом этапе, чем месяцы или годы с «опущенными» в случае реального срока.

ЗА ОБРАЗ ЖИЗНИ СПРОСА НЕТ

В СИЗО администрация, как правило, спрашивает новичка, в какую камеру он хочет сам. С «опущенными» в данном случае понятно — они не могут скрывать свой статус, не могут зайти к «черным» или к «мужикам», а то будет совсем плохо. Все остальные должны определиться, для этого надо знать, какие масти есть.

К вопросу о неприкасаемых добавлю только, что с ними нельзя здороваться за руку, сидеть за одним столом, пользоваться их посудой, никакого тактильного контакта. Этот запрет, к примеру, обязывает их всегда уступать дорогу и при необходимости предупреждать незнакомого заключенного о своем статусе. Эта каста выполняет всю грязную работу в СИЗО и на зоне: они чистят общие туалеты, моют полы в коридоре. В лагере они подметают плац — это одно из самых позорных занятий, как и чистка снега между двумя рядами заборов, на пути охранников, делающих обход. Позор в том, что они тебя охраняют, а ты им дорогу для этого расчищаешь.

Кто-то должен выполнять всю эту работу, зазорную для мужиков, потому что ее не делает УФСИН — нет возможности. Поэтому УФСИН заинтересовано в том, чтобы заключенных «в шерсти» было больше. Администрация не влияет на рост их числа, но системе они выгодны. Это бесплатная работа, максимум за сигареты и какие-то индивидуальные послабления.

Ступенью выше стоят «красные» — заключенные, работающие в административных должностях, зачастую таких, на которых должны работать офицеры. Например, «красные» могут работать в финансовом отделе штаба. В штабе нижнекамского лагеря, к примеру, работали около 30 человек. Это тоже показатель нехватки тюремного персонала. К «красным» на зоне относятся нормально, как и к обычным «мужикам», работающим на промплощадке или нигде не работающим. Ограничения для «красных» чисто символические — например, заходя в комнату «черной масти» (раньше их называли блатными), «красный» должен постучаться. «Мужик» не должен, «черный» тем более любую дверь открывает без стука.

«Мужики», как уже, наверное, стало понятно, формируют основную массу заключенных. Они могут работать, исключая сотрудничество с администрацией.

«Черный» работать не может и должен жить по понятиям — вот, собственно, и все. Есть, конечно, и другие мелкие права и обязанности, несущественные, — например, «черным» нельзя ходить на концерты, потому что их организовывает администрация. Я сам как-то организовал концерт, пригласил из Челнов группу «Веретено». Всем понравилось, но «черные» не пошли по привычке.

«Черные» и «мужики» не могут по одиночке ходить в штаб, даже если вызывают. Нужно отказываться или требовать, чтобы с тобой шел свидетель. При желании администрация может наказать за отказ, посадить в карцер, но еще раз подчеркиваю — УФСИН правила знает и заинтересовано в спокойствии. Один раз принудят к чему-то, другой, а на третий зэки могут устроить бунт — начнут все жечь или «вскрываться». На любой нормальной зоне всегда есть люди, готовые рискнуть жизнью ради общих интересов. Кстати, по лагерю вообще не принято шататься в одиночку, даже на виду, хотя в принципе не запрещено.

Как я уже говорил, в СИЗО «мужики» и «черные» сидят вместе, а в лагере новичок сам должен определиться, с кем сидеть. Независимо от того, кем он был на воле, он может подселиться и к «черным», но это право нужно подтвердить образом жизни. Я бы советовал «первоходу», если он не бандит, признавать себя «мужиком» — это самая подходящая среда для человека с улицы. Но в любом случае главное, что нужно знать о мастях, — это опять же принцип, четко действующий в местах заключения: за образ жизни спроса нет. Хоть «черный», хоть «опущенный» — без причины никто никому предъявить не может, спрашивают только за поведение.

НЕ НАВРЕДИ ДРУГИМ СВОИМ ПОВЕДЕНИЕМ

Возвращаясь к вопросу рукоприкладства, отмечу, что, несмотря на традиционные представления обывателя о тюрьме, мордобой на зоне строжайше запрещен, в том числе и по отношению к «опущенному». Право на насилие имеет лишь «смотрящий», причем только в рамках суда и наказания за проступок, — это обычно один человек на зоне. Если вы кого-то избили, основания для этого придется выкладывать очень серьезные. Все споры в лагере решаются на словах, а кто не умеет этого сделать, может вынести суд на общество, обратиться к смотрящему по зоне или по камере (в СИЗО).

Запрет на физическое насилие появился в 1990-е годы, когда в тюрьму стали заезжать накачанные спортсмены из группировок. Они стали мощной силой, начали подминать под себя зону… А как жить, если все решает сила? В таких условиях жизни нет ни для кого. Большим плюсом стал и закон о разделении заключенных на первоходов и зэков с повторными сроками. Получилось как в армии. Когда Сердюков освободил солдат от грязной работы, наняв специалистов на аутсорсинг, дедовщина кончилась сама собой. Весь ее смысл был в том, что старшие не хотели работать на кухне или мыть полы, заставляли младших делать это. Когда солдат вместо подметания стали обучать меткой стрельбе и боевой подготовке, вопрос дедовщины был закрыт.

За любые оскорбления тоже придется отвечать перед обществом. На зонах для первоходов нет жестких понятий о запретных словах. К примеру, если среди рецидивистов любые производные от слова «обида» могут трактоваться как намек на статус зэка («обиженный» — тот же «опущенный»), то при первом сроке к словам без персональной причины не цепляются, все зависит от контекста. В столь тесном обществе ценится прежде всего вежливость, в соответствии с правилом «не навреди другим своим поведением».

В СИЗО от сокамерников, как правило, можно не ожидать подвохов и провокаций — все сосуществуют достаточно мирно. Даже если новичок попадает к «черным», в первый раз все настроены ему помочь. Объяснят правила поведения, даже, быть может, выразят моральную поддержку. Могут и спасти, как было с меценатом Николаем Мясниковым (епархия пыталась силой отжать у него построенный им храм и организовала ему уголовное дело). Когда за ним, пожилым человеком, пришли в камеру в час ночи и попытались вывести на допрос, что абсолютно незаконно, камера его не отдала — заключенные встали стеной и не пропустили сотрудников внутрь. Есть рабочее время, когда следователь может тебя допрашивать, когда может приехать адвокат. Ночью-то адвоката никто в СИЗО не пустит. Да и сами надзиратели не имеют права заходить в камеру ночью. Для обыска нужен повод, для зрительного контроля есть глазок. Если в камере происходит что-то непотребное или преступное — например мордобой или разговор по телефону — тогда другое дело, но обстоятельства, как мы помним, фиксируется на видеокамеру. Работникам УФСИН сейчас намного сложнее нарушить закон.

На этом прервемся, а следующую часть серии о тюрьме я посвящу тюремному быту: правилам общежития, внутренней валюте и цене откровенности в тех или иных темах для разговоров.

Сергей Еретнов

Фото: Олег СпиридоновYoutube Html 5 Около 33 тысяч белорусов содержатся в местах лишения свободы. Что происходит в колониях и СИЗО, каков быт у заключенных и как себя поставить человеку, который попал за решетку впервые? Этим и другим вопросам посвящен очередной выпуск ток-шоу «Каждый из нас».

В выпуске обстоятельно затрагивается тема медицинского обслуживания за решеткой. В студии высказывается Елена Терешко, муж которой, попав в колонию на непродолжительный срок, там умер. А также звучит история Георгия Александровича, который добился, чтобы его выпустили из колонии по состоянию здоровья.

«Если у тебя какой-то острый приступ, то я даю процентов 90, что до квалифицированных врачей могут не довезти, – высказывается о реалиях белорусской тюремной системы Артем, который пробыл в колонии более двух лет. – А так называемых блатных в лагере просто нет. Статус не позволяет им, например, убираться. Их отправляют в отдельные крытые тюрьмы».

Среди прочих в студию ток-шоу пришли амнистированные по наркотическим статьям. В свое время Александр Каневский получил 8 с лишним лет за пару граммов марихуаны.

«В комнате примерно 32 человека, очень тесно, проходы между кроватями очень маленькие. Люди, которые сидят по 328-й статье, обязаны ходить на работу и очищать алюминий. Не можешь выполнить нормы – пишут рапорт. Сдавая 7 килограммов алюминия в день, фактически на руки люди получают от 19 до 23 копеек за месяц «, – делится Александр Каневский впечатлениями об исправительной колонии №15 в Могилеве.

С какими проблемами сталкиваются белорусские заключенные? И приводит ли система наказаний в Беларуси к исправлению заключенных? Обо всем этом эксперты и гости дискутируют в студии.

Программа «Каждый из нас» выходит каждую пятницу в 18:35. Смотрите через спутник «Астра 4A» (прежнее название «Sirius 4»), онлайн, на YouTube-канале «Белсат Life» и на нашей странице.

/ИР

Вернуть тюрьму народу

Разговор с Валерием Абрамкиным о насущных вопросах правосудия

Интервью провел Леонид Костюков, «Русский Телеграф”, №59, 4.04.98.

– Скажите, Валерий Федорович, насколько связаны понятия «нарушить закон» и «сесть в тюрьму»?

– Во-первых, вы можете попасть в следственный изолятор не только не нарушив закон, но даже не считаясь преступником, только подозреваемым. Наши прокуроры очень легко выдают ордера на арест. И можно отсидеть в совершенно нечеловеческих условиях, например, полгода, а потом быть оправданным или получить пятнадцать суток Следственный изолятор – это наказание неадекватное, не предусмотренное законом. Как не предусмотрен законом туберкулез, а тысячи людей умирают от туберкулеза, не дождавшись приговора суда. Это «норма”. Кроме того, есть еще зазор между бытовым пониманием преступления и юридической нормой. Скажем, скупка хлеба для кормления скота еще лет десять назад считалась преступлением, а надувательская пирамида типа МММ на данный момент – нет.

– И существует ситуация, когда нарушить закон, скажем, дать взятку, означает как раз не сесть в тюрьму?

– Я бы посоветовал дать взятку, если есть такая возможность. Я понимаю, что этот совет звучит диковато в устах правозащитника. Но человек сегодня не должен садиться в тюрьму, должен избежать этого любыми доступными средствами.

– Можно сказать, что у нас взятка является аналогом залога на Западе?

– Хорошо бы это было законодательно оформлено. А то получается парадокс. Тюрьмы переполнены, содержать человека в тюрьме дорого, а санкций на арест дается больше, чем выносится приговоров суда к лишению свободы. А должно быть меньше в 3 – 5 раз. Это преступление, совершаемое против огромного количества людей. 400 – 450 тысяч людей проходит за год через тюрьмы, многие из них – через пытки. Сами условия содержания в тюрьме –пыточные. Характерно, что никто из пострадавших не обращается в суд. Хотя, в принципе, тут сложно определить субъекта преступления.

– Начальник тюрьмы?

– А что начальник тюрьмы? Ему велено принять очередную партию заключенных – он и принимает. А ведомственные ученые призывают к тому, чтобы сажать больше. В 10 раз больше – это, если посчитать, почти всех трудоспособных мужчин. А кто их будет охранять – женщины или, может быть, уважаемые профессора? Впрочем, я бы поддержал такое решение – действительно увеличить количество приговоров к лишению свободы, но на короткий срок (от нескольких суток до месяца). В царской России средний срок наказания был 2 месяца; у нас – 3,5 года. А маленький срок наказания гораздо эффективнее, чем большой. Опыт показывает, что после короткого срока заключения человек панически боится тюрьмы, вплоть до самоубийства при угрозе ареста. А после некоторого критического момента – обычно где-то три года, но это очень индивидуальный параметр – арестант уже боится воли. У женщин критический период еще ниже, чем у мужчин. А замминистра МВД Колесников призывает за угон автомобиля давать 15 лет, как в Узбекистане.

– Играет ли серьезную роль страх наказания?

– Нет. Преступник надеется избежать наказания. Известно, что во время казней во Франции в Средние века происходило огромное количество карманных краж. А как, скажем, боролись в Германии с автомобильными угонами! Издали закон, по которому каждый владелец автомобиля должен поставить замок на руль. Всегда лучше решать проблему, исходя из интересов общества, а не ведомства.

– Валерий Федорович, можно ли построить свою жизнь так, чтобы не нарушить закон?

– Какой закон…

– Наш, существующий.

– Нельзя с гарантией избежать наказания. Люди не верят милиции, а милиция фабрикует дела. Ловит не преступников, а тех, кто «под фонарем”.

– Можно ли сказать, что оказаться «под фонарем” все же легче бомжу, чем профессору?

– Статистически. Но в принципе стать жертвой произвола может каждый, единственное отличие – богатый человек может откупиться. Да что говорить – и.о. генерального прокурора сел в тюрьму.

– А это хорошо или плохо?

– Это ужасно. Это значит, что портфели выдаются неизвестно кому. Борьба с преступностью ведется экстенсивными способами: беспредельным расширением карательных органов, войсковыми операциями.

– А как надо бороться?

– Поскольку ресурсы ограниченны, надо сконцентрироваться на опасных видах преступлений. Мафия, наркотики, вандализм. И главное –переориентировать правосудие с преступника на жертву. Тогда даже при росте преступности и падении раскрываемости человек чувствует себя защищенным. Мой любимый пример: в Швеции суды перестали принимать к рассмотрению дела по мелким магазинным кражам. Там стоимость расследования в тысячи раз превосходила сумму ущерба. А проблема сама собой решилась: сигнализация, охрана, специальные витрины.

– А вот есть такое обывательское мнение, что лучше мафия, чем хулиганы.

– Организованная преступность опасна для всего общества. Человек может этого просто не замечать. Страшно само разрушение нормы. Кроме того, общественное мнение искажено благодаря средствам массовой информации. Судя по публикациям и телепередачам самое частое преступление убийство. На самом деле – ничтожный процент. Люди считают, что опасно выходить на улицу убьют. Но риск попасть под машину в десять раз выше. А большинство убийств происходит в квартирах и в разборках между своими. Так что лучше выскочить на улицу – так больше шансов остаться в живых.

– А мафия не живет по своеобразному закону?

– Она работает достаточно «культурно”. Не все группировки, но старые придерживаются обычного права, то есть права, основанного на обычае. То, что мы воспринимаем как справедливость. Например, там, где уголовное право видит взятку, обычное право (например, суд присяжных) различает лихоимство и мздоимство, то есть активную роль берущего или дающего. Я сидел в тюрьме и могу сказать, что разбирательства конфликтных ситуаций между заключенными проходят по строгой процедуре, более естественной для нас, чем юридическая процедура. То есть такое наказание, как выдача с головой, когда правый с виноватым может сделать буквально все что пожелает. Но при этом тюремная община зорко следит за наказавшим, и если он превысит интуитивно ощущаемую меру, то потеряет уважение остальных. А способность прощать ценится невероятно высоко.

– А имеет ли право на существование такое понятие, как идеальная тюрьма?

– Конечно. Это элемент культурного пространства, как кладбище, церковь. В идеале тюрьма должна стоять в центре города. Для некоторых это необходимый жизненный этап. И кладбище должно стоять в центре города, чтобы мы помнили о смерти. А мы как бы отгоняем от себя проблемы. И я против открытых тюрем западного типа. Тюрьма должна быть классическая – стена. А в открытой тюрьме стена переносится внутрь сознания, и это невыносимо.

– Есть более мягкие формы наказания, чем тюрьма, ограничение свободы, например, или принудительные общественные работы. Можно сказать, что при не слишком тяжких преступлениях, к тому же совершенных в первый раз, это предпочтительная мера пресечения? Или надо сажать в тюрьму, хоть и на короткий срок?

– Это индивидуально. Судья должен получать рекомендации от психолога и социолога и учитывать их при вынесении приговора. Так и происходит, правда, не у нас. Очень перспективное направление – институт примирения, когда правосудие становится посредником между преступником и жертвой. Есть ведь хронические, что ли, жертвы. Девушку, например, изнасиловали шесть раз. Это не может быть случайным совпадением. Я не утверждаю, что она распутна, но она не учитывает каких-то важных культурных норм. Или классическая жертва мошенничества – азартный человек, постоянно попадающий то на банковские аферы, то на шулеров. С такими людьми тоже нужно работать. Вообще, главные фигуры криминального сюжета – жертва и обидчик. А в суде они – никто, там каждый важнее их. Приняты законы о защите прокурора, судьи, следователя. Но – не свидетеля, а потерпевшего. Это все равно, что из сказки «Красная Шапочка убрать Волка и Красную Шапочку, Оставить охотников неизвестно на кого. Очень важно, чтобы люди сами решали свои проблемы. Наш лозунг – вернуть тюрьму народу. А это возможно только в условиях децентрализации. Я не могу представить себе, чтобы налогоплательщик из Миннесоты оплачивал уголовную политику Техаса. В Техасе сидит 1600 человек на сто тысяч населения, а в Миннесоте – 80. Зато там гораздо больше денег идет на социальные программы. Каждый регион решает свои проблемы по-своему. А у нас губернатор вынужден ехать в Москву за зарплатой для охранников. А Москве что за интерес? В Воронеже для охранников бесплатный проезд, но для удостоверения надо сфотографироваться в форме, а на форму денег нет.

– Завести одну на всех и сниматься.

– Разве что так.

– Ваше отношение к смертной казни.

– Я участвовал в подготовке законопроекта о моратории на исполнение смертной казни. Только один довод – эксперты проанализировали смертные приговоры с начала 60-х годов. За тридцать с лишним лет 30% приговоров – необоснованные.

– В смысле – казнили совсем невиновных людей или превысили меру наказания?

– И то, и то. По многим громким делам маньяков сперва расстреливается человек или несколько людей, а потом находится настоящий преступник. Было предложение по вопросу смертной казни вводить суд присяжных как на первой, так и на самой последней стадии. Мне пришлось сидеть в коридоре смертников – я не был приговорен, но меня как политического надо было отделить от уголовников, а мест больше не было. Любопытно, что многие смертники – за смертную казнь. Вообще, результаты опроса на эту тему мало зависят от референтной группы. У смертников есть такое мнение – кто вынес смертный приговор, тот должен и расстреливать. А перед этим еще пожить с приговоренным неделю или две. И если после этого можешь выстрелить – пожалуйста. За такую смертную казнь – подавляющее большинство смертников.

– Насколько я понимаю, в основе смертной казни лежит естественное человеческое возмущение особо жестокими преступлениями, если хотите, слова Алеши Карамазова про того генерала, который затравил ребенка собаками, – расстрелял бы.

– Такой эмоциональный подход уместен, когда речь идет о поединке. А казнь – там человека приковывают к клетке, потом к нему подходит другой человек и стреляет в лоб. Это настолько противоестественно… И это относится к любому виду казни. А с мистической точки зрения, мы берем его грехи на себя. Мы не оставляем ему возможность деятельно раскаяться. Может быть, ему и не суждено переродиться – но нам ли об этом судить?

2.5. Правильная хата

В камерах малолеток и первоходочников встречается довольно агрессивная публика, знакомая с тюремным законом только понаслышке. А закон этот до конца и не всякий рецидивист знает. Первоходочники под тюремным законом понимают обычно власть физически более сильного над слабым. И начинают играть в тюрьму, думая, что выполняют ее закон, и не зная, что они этот закон нарушают и когда-нибудь за это жестоко поплатятся. Как они играют? Издеваются над новичками. Прописку чаще всего именно в таких камерах устраивают.

Если особых жестокостей при прописке не вытворяют, то больше это похоже на игру. Она и распространена в основном на «малолетке”, а на «взросляке” (то есть в камерах для взрослых) та же молодежь прописывает обычно своих же ровесников. При этом кое-какие ограничения существуют: нельзя прописывать «микронов» — тех, кому 16 не исполнилось, — и арестантов в возрасте, начиная лет с тридцати, тех, кто сильно пострадал, кто в камеру сильно избитым пришел, тоже. Как, разумеется, тех, у кого не первая ходка.

— И как прописывают?

Есть у прописки и еще один смысл. Любого первоходочника первое знакомство с тюрьмой попросту убить может, с ума свести — так оно тяжело. В первые часы неволи человек находится в шоке. И прописка отвлекает его от этого состояния, заставляет активно включаться в новую жизнь. Ну, а камера лучше узнает, что ты за человек: гнилой — не гнилой, слабый духом — сильный («духовитый”), веселый — мрачный, эгоист или готов пострадать, когда придется, за общество и т.д. Но в общем-то прописка правильными понятиями не одобряется, потому что игра там сплошь и рядом в издевательство переходит. В «опущенные» (о них мы еще будем говорить) чаще всего в СИЗО попадают, а не на зонах.

Сейчас вообще прописку новичкам реже устраивают, чем раньше. Особенно в нормальной камере.

— Что такое «нормальная камера»?

— Та, в которой царит не власть кулака, а тюремный закон. Этот закон очень суров, но он справедлив. В той части, которая касается встречи новых арестантов, он гласит: тюрьма — это твой дом. Пришел человек — прежде всего поздоровайся с ним. Не приставай к нему с вопросами: за что сел, как было дело?.. Расскажи о порядках тюрьмы и камеры, дай ему место, предупреди о том, чего нельзя делать. Братва — то есть обитатели камеры — должна новому человеку обо всем рассказать, все показать, а уж после этого спрашивать за нарушения тюремного закона, если он такие нарушения допустит. Человек, только что пришедший с воли, согласно тюремному закону (который еще называют «правильными понятиями», «правильной жизнью»), чист. На воле он мог быть кем угодно и творить что угодно, а здесь он начинает новую жизнь. Он — младенец, и спроса с него нет. Это правило «номер раз» — нельзя спрашивать с человека за нарушение нормы, о которой он не знает. И мой тебе совет: если попадешь туда, начинай новую жизнь немедленно. Считай, что если суждено тебе когда-нибудь выйти на волю, то это будет подарком судьбы. Но основная твоя жизнь теперь будет проходить в тюрьме. И то, как она пойдет дальше, на 90% зависит от твоих первых шагов.

— А какие еще в нормальной камере порядки?

— В тюрьме между собой арестанты чаще не «камера” говорят, а — «хата”. Стукнут соседи в прогулочном дворике в стенку: «Эй, мужики, что за хата?… А раньше в какой хате сидел, кого знаешь?” То есть даже вот это убогое жизненное пространство воспринимается как дом, обживается. Пусть ты и в одиночке сидишь, через несколько дней ты ее уже обжил, знаешь, где что, и все пространство как бы одухотворяется. С допроса или с вызова заходишь в камеру, и появляется чувство родного угла.

Так что по-тюремному нормальная хата будет звучать так: правильная хата. И порядки в правильной хате в основном те же, что и у правильных людей на воле. Пришел с дальняка, то есть из туалета — руки помой. Садишься за стол — сними лепень (пиджак). Когда кто-нибудь ест, нельзя пользоваться парашей. Когда все музыку слушают или передачу какую-нибудь — тоже. Свистеть нельзя — срок насвистишь. Нельзя сор из избы выносить, то есть без особой нужды рассказывать другим камерам о том, что в вашей хате происходит.

Не должен ты ничего и никому. Ничего у тебя нельзя отнимать — особенно это пайки «от хозяина» касается. И даже просить у тебя что-то считается непорядочным.

Еще один момент — уборка камеры. В тюрьме такого порядка, как в армии — салаги пол драят, а деды балдеют — нет. Убираться в камере должны все по очереди, абсолютно все. Мне рассказывал бывший сокамерник знаменитого вора Васи Бриллианта, что тот убирал камеру, мыл парашу наравне со всеми. И когда ему кто-то задал вопрос по этому поводу, он объяснил, что по тюремному закону позорным считается делать что-то за другого, прислуживать другому, а за собой человек сам должен убирать. «Вот, если бы я мог летать, — сказал Вася Бриллиант, — тогда бы другое дело. А раз я хожу по полу, почему же мне его не подмести?” Заставить тебя в качестве наказания убирать камеру вне очереди тоже никто права не имеет. Такое право есть у тюремщиков, а вы — братва, то есть братья друг другу.

Если все-таки попадешь в неправильную камеру, где тебе ничего не объяснят, и увидишь человека, который лежит под нарами или у параши, с которым никто не разговаривает, — не подходи к нему. Вообще в первое время присматривайся к тому, что вокруг происходит. Присматривайся, помалкивай, делай то же, что и все. И так же, как все. Пусть это даже покажется тебе ненормальным или смешным.

Что касается спорных вопросов, решать их надо мирным путем. Никаких драк, оскорблений среди братвы быть не должно — этого тоже правильные понятия требуют. В крайнем случае для решения спорных вопросов есть выход на другие камеры. Спросите у них, что можно, а чего нельзя.

— Как мы их спросим?

— В тюрьмах люди проявляют изобретательность фантастическую. Огонь добыть трением или от лампочки, ботинком решетку перепилить, чифир сварить в газете, записку на соседнюю улицу бросить — все это там умеют. Из ничего сделают все, было бы время. Связь между камерами есть в любой тюрьме, но организуется она не везде одним и тем же способом. Самое простое, когда контролер от двери подальше отошел, просто крикнуть через решетку («с решки”): хата такая-то… Правда, в следственном изоляторе межкамерная связь — одно из серьезнейших нарушений режима содержания…

Можно и так: откачиваешь веником или тряпкой воду в унитазе: канализационная труба — что телефон. Через нее же при известной сноровке можно и передавать все, что угодно: чай, сигареты, записки. Можно взять кружку, приложить ее к трубе отопления и прокричать в нее все, что тебе надо — в других камерах через ту же кружку услышат и примут к сведению, либо дальше передадут. Можно «коня» запустить: делаешь удочку из газетной трубки и нитки, привязываешь к ней записку с адресом и опускаешь за решетку — ниже поймают. Можно просто перестукиваться. Берутся тридцать букв русского алфавита, без мягкого и твердого знаков и «ё». Помещаешь их по вертикали в «клетку» — пять клеточек в высоту, шесть в ширину. Буквы в этой клетке нумеруются: от 1 к 5 вниз и от 1 к 6 вправо. В этой азбуке «а» будет передаваться так: один удар — пауза — один удар; «к» — два удара — пауза — пять ударов и т.д. Если вы с собеседником знаете азбуку Морзе — вообще никаких проблем. Описывать все возможные способы бессмысленно.

Вот так и спросите у авторитетных людей, кто прав, кто неправ.

— Скажи, а если я сам выдам себя за «авторитета»? Ты мне сейчас все подробно расскажешь, я хорошо запомню, да и по «фене ботать” научусь…

— Лучше и не пытайся, это тоже самое, что выучиться «на Штирлица». Может, и не сразу, но такая попытка обязательно кончится плохо. Тюрьма обостряет интуицию, люди там всегда чувствуют, когда ты врешь, — это во-первых. Во-вторых, притворяться легко на воле, потому что там ты притворяешься час, два, ну, день. А в тюрьме ты на виду круглые сутки. Самый гениальный актер не может жить на сцене постоянно. Ему отдых нужен, не то будет делать ошибку за ошибкой. В-третьих, знать феню мало, чтобы найти общий язык с опытными арестантами. Тут ведь важны и жесты, и намеки, и определенные привычки, и манера держаться. И то, что в «Джентельменах удачи» показали — это, конечно, фантастика даже в своей основе. Не может двойник вора себя за него выдать, если сам не сидел. Его расколет первый же арестант с лагерным опытом.

Скорее наоборот, лучше бы уж зеков в кино играли сами зеки. Один из наших лучших кинорежиссеров, Алексей Герман, это понимает. В его фильме «Проверка на дорогах” военнопленных играли настоящие зеки. А охрану военнопленных сыграли тоже профессионалы — наши, родные тюремщики. К слову сказать, зеки там снимались добровольно, с благословения лагерных авторитетов.

— Кстати, о «Джентельменах». Это правда, что татуировка — паспорт зека? Насильно их делают?

— До последнего времени так и было. По числу куполов церкви, выколотой на груди, можно сосчитать число «ходок» (раньше было — число отсиженных лет). Если кот в сапогах изображен, значит хозяин татуировки — карманник, если кружок с точкой внутри на предплечье или над верхней губой — опущенный и т.д. И за татуировки, не соответствующие действительности, наказывали. И насильно клеймили тех же опущенных. Но все это раньше. Сейчас профессионалы татуировок не делают вообще — зачем им дополнительные особые приметы? И петухов тоже не клеймят — их и так за версту видно. Так что татуировка — обычно дело добровольное. В отличие от нашей паспортной системы.

— Чувствую, мы подошли к важному вопросу. Блатные, петухи, опущенные — это те самые лагерные касты?