Чума, 1654-1655гг.

Самой крупной эпидемией XVII века в России стала чума. Летом 1654 года она была занесена в Москву, но уже в сентябре благодаря напуганным жителям, бежавшим из города в глубь страны, эпидемия охватила почти всю центральную часть России. Медицина того времени была практически бессильна перед чумой, поэтому главным инструментом были карантины. Закрывали заражённые населённые пункты и районы, расставляя на дорогах заставы с горящими кострами «для очищения воздуха».

Считается, что, начиная с данной эпидемии, в России стали проводиться противоэпидемические мероприятия. Например, приезжавших иностранцев расспрашивали о ситуации в их странах. При малейших подозрениях «заграничных» подвергали карантину или отправляли назад.

(Источник фото: haikudeck.com)

Холера, 1830-1831гг.

В России эпидемия холеры 1830-х годов запомнилась не сколько самой болезнью, сколько народными бунтами. Малограмотные и недоверчивые люди считали дезинсекторов (добавляющих в питьевые колодцы хлорную известь для борьбы с болезнью — прим.ред.) отравителями, шли с разгромами на холерные больницы. Усмирить бунт удалось Николаю I, чья семья также понесла потери из-за холеры, и его речь на Сенной площади смогла остудить гнев толпы.

(Источник фото: penza-online.ru)

Кстати, А.С. Пушкин стал свидетелем холерного карантина, просидев в изоляции три месяца. Этот период был позднее назван «Болдинской осенью» и оказался самым плодотворным в биографии поэта.

Въезд в Москву запрещен, и вот я заперт в Болдине. <…> Я совершенно пал духом и право не знаю, что предпринять. Ясно, что в этом году (будь он проклят) нашей свадьбе не бывать. Но не прав­да ли, вы уехали из Москвы? Добровольно подвергать себя опасности заразы было бы непростительно. <…> Одна молодая женщина из Константинополя говорила мне когда-то, что от чумы умирает только простонародье, — всё это прекрасно, но всё же порядочные люди тоже должны принимать меры предосторожности, так как именно это спасает их, а не их изящество и хороший тон.

(А.С.Пушкин в письме к Н.Н.Гончаровой, 11.10.1830)

«Испанка», 1918г.

В 1918–1919 годах по миру прокатилась самая массовая пандемия гриппа за всю историю человечества. Осенью 1918 года болезнь вспыхнула в РСФСР. Сначала она разразилась на Украине, потом грипп проник в Воронежскую, Рязанскую, Курскую, Смоленскую, Петроградскую, Пермскую губернию. Всего в РСФСР от испанского гриппа погибло около 3 млн человек, то есть 3,4% от всего населения страны.

Особенностью болезни стало то, что среди жертв были чаще всего молодые люди: здоровый организм слишком энергично «бунтовал» против вируса, и иммунная система тем самым сама себя убивала.

Масштабы этой эпидемии отражены во многих художественных произведениях, описывающих события того времени. Например, «испанкой» в 1922 году переболел главный герой романа В.Каверина «Два капитана» Александр Григорьев.

И все провалилось…Еще и теперь я сразу начинаю бредить, чуть только появляется жар, При тридцати восьми я уже несу страшную чушь и до смерти пугаю родных и знакомых. Но такого приятного бреда, как во время испанки, у меня не было никогда.

(В.Каверин «Два капитана»)

Оспа, 1959г.

23 декабря 1959 года в Москву из Индии прилетел художник Алексей Кокорекин, который привёз с собой чёрную оспу. Спустя несколько дней он скончался, а затем у пациентов больницы появились одинаковые симптомы: лихорадка, кашель, сыпь. В борьбе с зарождающейся эпидемией была введена изоляция тех, с кем встречался и говорил Кокорекин, с кем контактировали его родственники и друзья: всего более 9000 человек. Важной мерой в борьбе с оспой стало поголовное вакцинирование всех жителей Москвы и Подмосковья. Силами медиков и студентов медвузов буквально за неделю было вакцинировано более 9 с половиной миллионов человек: вирус, по официальным данным, затронул только 45 человек.

(Источник фото: Salik.biz)

Холера, 1970г.

В 1970 году на Черноморском побережье была зафиксирована вспышка холеры. Болезнь затронула именно курортные территории Советского союза. Были закрыты на въезд и выезд Керчь, Одесса, Астрахань. По одной версии, болезнь была «завезена» из Ирана, по другой — имела внутренний источник и проникла в организм человека из водоема. Карантин, дезинфекция на улицах Одессы и Керчи, очистка воды на побережье, а также массовая профилактика с помощью антибиотика тетрациклина к концу августа 1970 года принесли результат: эпидемия стала отступать.

В этот год появилась знаменитая песня Владимира Высоцкого «Не покупают никакой еды», которая полностью посвящена холере:

Кстати, на эту тему можно посмотреть вышедший в 2019 году фильм Тодоровского-младшего — «Одесса», в основу которого легли воспоминания режиссёра о закрытии города на карантин и применяемых мерах профилактики.

Все актуальные новости по ситуации с коронавирусом в 2020 году, можно найти в нашем специальном разделе.

Эпидемии всегда волновали человечество и были благодатной почвой для кинематографа. Редакция Peterburg2 собрала десяток фильмов, в которых люди борются против смертельных вирусов.

25 февраля 1831 года в ходе Польского восстания 1830−1831 годов, возле деревни Грохов под Варшавой произошло упорное и кровопролитное сражение между 72-тысячной русской армией (фельдмаршал Дибич-Забалканский) и 56-тысячным польским войском (князь Радзивилл).

В ходе наступления русской армии Дибича на Варшаву в начале февраля 1831 года произошло несколько крупных стычек с польской повстанческой армией (при Варве и Белоленке). После чего польская армия отступила на Гроховскую позицию, непосредственно прикрывавшую Варшаву.

20 февраля 25-я дивизия Рейбница (из состава VI русского корпуса), пытаясь не дать полякам закрепиться, атаковала Гроховскую позицию, не дожидаясь подхода основных сил. Атака успеха не имела и была отбита, с большими потерями со стороны русских.

Дибич планировал атаковать поляков только 26-го числа, направив главный удар на слабейший пункт их позиции — левое крыло. Одновременно предполагалось отбросить противника от моста через Вислу, отрезав ему единственный путь к отступлению.

Однако план атаки пришлось срочно менять — утром 25 февраля фельдмаршалу доложили о канонаде со стороны Ковенского шоссе, по которому наступал 12-тысячный русский гренадерский корпус князя Шаховского. Опасаясь, чтобы поляки не обрушились на этот отряд превосходящими силами, Дибич, не успевший сосредоточить силы в намеченном направлении, решился безотлагательно атаковать неприятеля с фронта. Таким образом началось Гроховское сражение — самый кровопролитный бой за всю историю войн русских с поляками.

В виду неподготовленности и отсутствия общих предварительных распоряжений фронтальная атака велась без должной связи. Да и по самим условиям местности (многочисленные речки, канавы с водой, ямы и болота) русское наступление было сопряжено с большими затруднениями. Особенно упорный бой шёл за обладание тактическим ключом — находившейся в центре неприятельской позиции ольховой рощей.

Три атаки на рощу, веденные длинными линиями до 20 батальонов, поляки отразили — советник Радзивилла Хлопицкий лично водил войска в яростные контратаки. Рощей русские овладели лишь после четвёртой атаки, когда сам фельдмаршал повел в бой 3-ю гренадерскую дивизию. Затем Дибич решил нанести окончательный удар кавалерией. Но её натиск не принёс решительного успеха — действия кавалерии в лесной местности оказались неэффективны, поскольку противник продолжал оказывать сопротивление.

Бой длился до самого вечера, когда, наконец, польские войска, совершенно расстроенные и брошенные командованием (Радзвилл со свитой ускакал в Варшаву), стали отступать в предмостное укрепление Прагу, а оттуда в полном беспорядке потянулись через мост в Варшаву. Войска и обозы столпились у моста и лишь к полуночи смогли окончить переправу. Прикрытие осуществляла только одна потрепанная дивизия Скржинецкого — единственная из всей польской армии сохранившая боевой порядок.

При таких условиях русским нетрудно было добиться полной победы — превосходящими силами опрокинуть Скржинецкого, овладеть Пражскими укреплениями, а затем ворваться в Варшаву на плечах отступающего противника. Совершенно непонятно, почему этого не сделал Дибич. Его план и заключался в том, чтобы покончить с восстанием одним ударом и притом, как можно скорее. Такой случай как раз представился, а фельдмаршал им не воспользовался. Темный вопрос о причинах странной нерешительности Дибича до сих пор не разъяснен историей.

Потери русских составили 9400 человек, поляки лишились не менее 12 000 и части своей артиллерии. Отступившие польские войска прикрылись линией Вислы и сильными укреплениями Праги. Русская же армия оплатила свой тактический успех при Грохове серьёзными потерями и растратой почти всего боезапаса. Она не имела для штурма Варшавы необходимых резервов и осадной артиллерии. Не была устроена и продовольственная часть — поход вёлся налегке, поскольку планировалось быстро закончить кампанию. В этой ситуации Дибич не рискнул штурмовать польскую столицу и отступил к своим базам снабжения. Тем самым войну не удалось окончить одним ударом.

П. А. Федотов. Всё холера виновата. Бумага, акварель. 1848 год. Государственный Русский музей

Свидетельство современника.

Предисловие

Этот материал продолжает эпидемическую тему, вновь ставшую актуальной в наши дни.

В «Большой советской энциклопедии» читаем: «Х — острое инфекционное заболевание человека. <…> Возбудитель — холерный вибрион. <…> Х. известна с древнейших времен. Исторический эндемический очаг — бассейны рек Ганга и Брахмапутры в Индии, что обусловлено влажным климатом, высокой плотностью населения, использованием необеззараженной воды для питья. Из Индии Х. заносилась в др. страны, вызывая опустошительные эпидемии. С 1817 по 1926 г. было 6 пандемий Х. продолжительностью от 6 до 23 лет каждая. Они охватывали Афганистан, Иран, страны Юго-Восточной Азии и Дальнего Востока, а затем распространялись на Африку, Европу, Америку (3-я и 4-я пандемии). Все пандемии захватывали Россию, куда Х. заносилась из Афганистана, Ирана, Турции сначала обычно в Астрахань, Закавказье, Среднюю Азию, затем — в большинство губерний». Впервые москвичи столкнулись с холерой в 1830 году, хотя отдельные ее вспышки фиксировались в России и ранее.

Итак: Москва, 1830 год, холерное бедствие. О нем осталось немало свидетельств — эпистолярных, мемуарных, дневниковых, публицистических, художественных. Из них нами выбраны письма к графине С. А. Бобринской ее московского корреспондента Ф. Л. Кристина, позже напечатанные в журнале «Русский архив» (1884, № 5) под заголовком «Московская холера 1830 года (по письмам Кристина к графине С. А. Бобринской»).

Сделали мы такой выбор, будучи полностью солидарны с высказыванием издателя журнала П. И. Бартенева1, что в изображении Фердинанда Кристина, обладавшего «живой наблюдательностью», «страшное время, пережитое Москвою, выступает во всей <…> яркости». В предуведомлении к публикации Петр Иванович пишет: «Графиня Софья Александровна Боб­ринская2 (урожденная графиня Самойлова) с мужем своим, графом Алексеем Алексеевичем, <…> проводила летние месяцы 1830 года в Тульской губернии в селе Михайловке3, <…> где и задержала ее тогдашняя холера. Это была женщина с многосторонним образованием, живым тонким умом и участливым сердцем. Она была другом императрицы Александры Феодоровны. Лучшие русские люди искали чести пользоваться ее беседою. <…> Молодость ее протекла при дворе императрицы Марии Феодоровны вместе с несчастною княжною Туркестановой4. <…> Может быть, память об этом необыкновенном существе сблизила графиню Бобринскую с доживавшим тревожный век свой в Москве Фердинандом Лукьяновичем Кристином5, который, как известно, завещал ей свою историческую переписку с ее безвременно погибшею подругою. Сын графини Бобринской, граф Александр Алексеевич, любезно доверил нам две книжки французских писем Кристина к его матери (1829–1837), из которых мы извлекаем некоторые черты и подробности о московской первой холере».

Впрочем, в послесловии П. И. Бартенев заметил: «Печальная картина, начертанная Кристином, не вполне изображает тогдашнюю Москву. В ней опущены подвиги самоотвержения, которыми отличались многие москвичи. Приношения на содержание больниц и на уход за больными являлись обильно от людей всех сословий. Знатные лица разделили между собою Москву и пеклись о больных по своим участкам. <…> граф Александр Никитич Панин, чтобы наглядно убедить больных, боявшихся принимать ванну, в незаразительности ее, сам в нее садился».

Однако Фердинанд Лукьянович вовсе не претендовал на роль беспристрастного хроникера, весьма эмоционально передавая прежде всего свои впечатления от драматических событий, свидетелем которых ему довелось стать. Как раз этим-то для нас сегодня его письма и интересны. Они печатаются по указанному изданию с незначительными сокращениями. Орфография и пунктуация в большинстве случаев приведены к современным нормам.

5 сентября 1830 г.

Что сказать вам? С тех пор как великий князь уехал6, Москва впала в бездействие. Да и при нем оживление ее не отличалось разнообразием. В полдень по возвращении с вод во всех домах повторялось, что великий князь сказал такой-то даме или такой-то девице, что он говорил с Иваном Александровичем Нарышкиным и пр. Затем ездили друг к другу, чтобы разузнать и передать о всяком движении Его высочества. На другой день после каждого бала пересчитывалось, сколько раз он танцевал. Особа, которую он приглашал на два вальса в один и тот же вечер, принимала поздравления на следующее утро. Злоязычие и пересуды шли своим чередом. Одна дама, лет 45, говорила мне: «К чему все эти девчонки гуляют на водах по три раза в неделю, тогда как сами вод не пьют? Ведь чтоб только показаться великому князю!» — «А вы сами изволите пить воды?» — «Нет». — «Так за чем же вы беспрестанно туда ездите?» — «Ах, да ведь это занимательно — глядеть на все эти странности»7. — «И вы не боитесь подумать, что молодежь смеется над вами и толкует между собою: зачем ей быть здесь в такие года?»

Нас чрезмерно пугают холерой: по 50 человек каждые сутки умирают в Астрахани, по 30 в Саратове8. Послали докторов, учредили кордоны; уверяют, что зараза уже и в Тамбове, а вчера говорили, что богатый нижегородский купец ехал с двумя сыновьями — один умер дорогой, другой при самом въезде в Москву.

Р. S. Некто сейчас приехавший от Жеребцова9 уверяет, что слышал от него, будто вчера здоровый молодой 25-летний солдат умер в течение пяти часов от припадков холеры.

* * *

11 сентября 1830 г.

У нас большой переполох: разошелся слух, что в разных частях города мрут от холеры. Вы знаете, как быстро распространяются худые известия и с каким легковерием принимаются. В 24 часа все население было в тревоге. Князь Голицын10 находился в отъезде. Возвратясь, он собрал всех докторов, потребовал донесений полиции, и было выяснено несомненно, что не только нет еще эпидемии в городе, но и во всей Московской губернии, равно ни в Тульской, ни в Калужской, ни в Рязанской. Неправда и то, будто холера в Нижнем; но есть она на барках на Волге.

Все принимают предосторожности. Чесноку нельзя больше найти в Москве; последние гарнцы (гарнец — старинная мера объема. — Ред.) продавались по 40 р. Деготь, хлористая известь, камфора и мускус от палат до хижин распространяют свой запах по всей Москве.

Как предохранение предписывают умеренность, трезвость, поменьше есть зелени и вовсе не есть плодов. В случае если начнет тошнить и слабить, нужно тотчас обильное кровопускание из руки; при боли под ложечкой — пиявки, а после того — теплая ванна11.

Многие уезжают в Смоленск и Петербург, и Москва пустеет, как в 1812 году. Не одни только богатые люди покидают ее; вот уже четвертый день как рабочие бросают дело и тысячами уходят назад в деревни. Прорытые на кладбищах предохранительные канавы подали повод к слуху, будто зарывают людей живьем, и населением города овладел безотчетный ужас, перед которым бессильны всякие доводы рассудка12. Видно, курс опытности, мною пройденный, еще не кончился: пришлось быть свидетелем, как огромная столица считает себя добычею моровой язвы. Тут только приобретаешь настоящее понятие о слабости человеческого ума и о том, как страшна людям смерть во всех слоях общества, от миллионера до нищего. Министр внутренних дел (граф А. А. Закревский. — Ред.) не успел прибыть в Москву со своими предостерегательными объявлениями, как наиболее робкие люди начали готовиться к выезду13. Князь Николай Меншиков14 в какие-нибудь четыре часа уже добыл себе 8 тысяч рублей, взял подорожную, объездил всех приятелей, уговаривая последовать его примеру, и ускакал из Москвы. С прошлой недели подражателей ему нашлось немало, и теперь изо всех застав тянутся экипажи и толпы рабочего люда. Другие, как, например, Волковы и Леонтьевы, заперлись у себя в домах, обеспечив себя закупкою съестных припасов, и живут как в осажденной крепости. У иных предосторожность до излишества: две старые барыни заперлись и в течение суток выпили три бутылки дегтярной воды, от чего с ними сделалась страшная рвота, которую они приняли за холеру и начали кричать в окно, чтобы их спасли, и, разумеется, никого не докричались.

У меня две недели был болен кучер. Болезнь его сопровождалась сильною рвотою. По несчастию, он умер в воскресенье поутру, в то самое время, как по всем церквам читалась нарочно составленная молитва с коленопреклонением, и, следовательно, страх еще усилился от этого нововведения. Соседи мои, <…> узнав, что у меня покойник и что его перед смертию рвало, уверились, что в доме у меня холера, и через улицу стали кричать моим людям, чтобы кучер был немедленно похоронен. Раньше суток невозможно было достать от священника похоронного свидетельства. Врач, лечивший умершего, отвечал головою, что никакой опасности нет; но страх ничему не внемлет, и переулок мой волновался. Слыша крики и опасаясь последствий, я дал знать в полицию. Мне тотчас прислали врача и четырех солдат забрать тело и вскрыть его. Постель и все вещи покойника были сожжены, комната его проветрена и окурена по всем правилам. На поверку вышло, что этот бедный парень умер от перевернувшейся вверх кишки; но подите растолкуйте это людям, обуянным страхом! Весть об его кончине разнеслась повсюду с такою быстротою, что когда цирюльник, пускавший покойнику кровь и ходивший за ним, возвратился к себе, все его пожитки валялись на улице и люди, вооруженные дубинами, не допускали его в собственное его помещение. <…> В этот же день господа врачи, даже и такие, которые пользуются наибольшею известностью, подъезжали в каретах к моему крыльцу, вызывали моего слугу и, запрещая ему подходить близко, расспрашивали у него о подробностях болезни. Через час по отвозе тела у всех моих соседей перебывала Иверская икона Божией Матери. <…> Купцы и даже простолюдины не выходили из дому иначе, как держа платок под носом. Каждый спешил закупить себе припасов на случай опечатания домов, так как распространился слух, что все частные дома будут запираться от полиции, подобно домам казенным. Народ собирался у икон, в особенности у иконы, что у Варварских ворот, той самой, из-за которой погиб Амвросий в 1771 году15. Два дни сряду видел я, как спускали лампаду, которая горит перед этой иконою, как люди, и больше всего женщины, обмакивали в лампадное масло свои тряпочки с тем, чтоб потом класть их себе на живот. Этого средства не значится в списке предохранительных мер, который привезен министром.

* * *

<…>

* * *

20 сентября 1830 г.

Прилагаемые у сего ведомости16 послужили несколько к успокоению умов; но зато другая мера усилила страхи: совершают крестные ходы по всем улицам. Священники с толпами народа носят образа, хоругви, фонари, поют молитвы с коленопреклонениями на мостовой, что, конечно, очень может действовать на воображение. Это очень богомольно и похвально, но все возвращаются оттуда бледные как мертвецы, считая себя при последнем часе17. <…>

Ищу для вас печатного объявления, в котором подробно означены все меры предосторожности, принятые правительством. Говорят, оно особенно нужно приезжающим в Москву из деревень, чтобы знать, какие заставы еще открыты, какие дороги заперты, какие карантины надо выдержать и т. п.

Неожиданным приездом государя обрадовано и обнадежено все население Москвы18. Государь прекрасно выразил свою любовь к подданным, приехав разделить с ними опасность, тогда как имел полную возможность избавить себя от такой поездки. Но, увы, его присутствие, столь нам дорогое, усилит наши страхи, потому что в те три дня, что он в стенах Москвы, болезнь, если верить обнародованным отчетам, растет, и предосторожности принимаются с такою строгостью, которая только еще больше пугает. Со вчерашнего дня Москва заперта; в течение 12 дней ее покинуло 60 тысяч человек. Теперь никто не выедет и не въедет без нового распоряжения. Вы подумаете, что народу много умирает. Вовсе нет, и даже есть много врачей, уверяющих, что болезнь не прилипчива, что в это время года всегда бывает много случаев смерти от воспалений, и в нынешнем году вовсе не больше прежних лет, и что в этих воспалениях нет ничего заразительного. Они доказывают это тем, что ухаживающие за больными нигде сами не заболевают, что в одном и том же доме не умирает сразу более одного человека, тогда как в Астрахани и Саратове вымирали целые семьи. Но вот уже три дня, как сомневаться в заразительности не подобает, и врачи, не уверенные в ней, больше не в моде. Все кричат о страшной опасности. Те, кто прежде всех забил тревогу, не хотят отступиться от слов своих. Вдобавок имеются в виду кресты и ленты. Чем сильнее беда, тем значительнее будет награда. Вследствие этого говорить хладнокровно и обнадеживать становится опасно. Я не осуждаю тех, которые говеют, как на Страстной неделе (это во всяком случае очень хорошо), ни пишущих свои духовные завещания (половина Москвы этим занята, и тут нет ничего неблагоразумного); но никого не принимать иначе, как предварительно окурив посетителя в трех комнатах сряду, не допускать к себе слугу, не обрызгав его уксусом или дегтярною водою, как будто зараза повсюду; запираться и вешать у своих дверей огромные висячие замки с тем, чтобы никто и ни под каким предлогом не вошел, — это значит не иметь более ни родных, ни друзей и для сохранения собственной драгоценной особы жертвовать всеми привязанностями. Мне жаль таких людей, и действия их тяготят мне душу. Надобно страшно любить жизнь, чтобы сберегать ее такою ценою.

К 7-му номеру «Ведомостей о состоянии города Москвы» от 29 сентября было приложено дополнение, в котором приведено следующее письмо Николая Павловича к князю Д. В. Голицыну: «С сердечным соболезнованием получил я от 24 сентября ваше печальное известие. Уведомляйте меня с эстафетами о ходе болезни. От ваших известий будет зависеть мой отъезд. Я приеду делить с вами опасности и труды. Преданность в волю Божию! Я одобряю все ваши меры. Поблагодарите от меня тех, кои помогают вам своими трудами; я надеюсь всего более теперь на их усердие». Вслед за этим письмом помещено извещение о приезде государя (29 сентября в 11-м часу пополуночи).

Читатели помнят, как отозвался на это величавое действие государя Пушкин в стихах, которые напечатаны были позднее без его имени и, след, искренность которых не подвержена сомнению. Государь мог узнать про эти стихи только по кончине поэта*.

И хладно руку жмет чуме.

И в погибающем уме

Рождает бодрость. Небесами

Клянусь: кто жизнию своей

Играл пред сумрачным недугом,

Чтоб ободрить угасший взор,

Клянусь, тот будет Небу другом19.

* * *

(Без числа)

Нет, графиня, пяти студентов университета не умирало. Умер всего один жертвою своей невоздержности, пьянства и разврата. Из-за этого поднялась тревога, и лекции прекращены. Другие заведения, подчиненные князю С. М. Голицыну20, подверглись той же участи. Это продолжается вот уже три недели.

Государь уехал во вторник 7-го и выдержит в Твери недельный карантин. В его пребывание меры строгости чрезвычайно усилились. Город оцеплен, но не так, чтобы нельзя было пробраться через заставу, потому что за деньги можно войти и выйти. Плохо приходится только людям, едущим в экипажах, потому что они должны иметь дело с начальником заставы, которого нельзя подкупить, как полицейских и драгун, набивающих себе карманы от бедных крестьян. Стало быть, эта мера цели своей не достигает, а производит только раздражение всеобщее, и если еще несколько дней ее не отменять, то можно опасаться тяжких последствий. Местные жители до того встревожены, что в первый день хотели пройти заставу насильно. Благоразумный комендант велел пропустить их и даже не донес о том. Я продолжаю высылать вам Ведомости; если вы их понимаете, то вы искуснее нас. Многие не могут надивиться, с какого права какой-то Погодин и г-н Маркус21, лица вполне неизвестные публике, позволяют себе бранить ее.

Опытный врач, наблюдатель, проведший два месяца на Кавказе в самый разгар эпидемии, пишет мне из Курска, что, вопреки мнению многих его товарищей, болезнь эта вовсе не прилипчива, что она, несомненно, существует в воздухе, но не распространяется прикосновением. Он заметил, что везде, где лежит вместе много больных холерою, образуется скопление миазмов и что очень опасно приближаться к такому месту, но что, напротив, если больной отделен и помещен просторно, прикосновение к нему нисколько не заразительно. Заболевают от воздуха, которым дышат, а не от чего другого, и на этом основании мой курский врач заключает, что кордоны и карантины не только не достигают своей цели, а, напротив, могут очень содействовать к распространению болезни. Я дал прочесть это письмо нашему генералу-губернатору. Авось избавимся мы от бесполезных и опасных стеснений, которым нас подвергнули.

Из людей известных жертвами болезни были до сих пор только служивший в Воспитательном доме Тютчев, большой пьяница, да священник католической церкви Св. Людовика Николя, заразившийся в больнице22. Остальные по большей части из простого народа. Их берут на улицах, против воли тащат в больницы, там подвергают кровопусканию, пичкают опиумом, от чего они через сутки же умирают, и затем имена их, как моего кучера, поступают в медицинские холерные отчеты. Злоупотребления вопиющие, и правду сказал кто-то, что доставляй холера места, у нее были бы свои льстецы. Если у вас целы все Ведомости, попробуйте подвести итог, что не совсем легко, благодаря их путанице. Во всяком случае, насчитается от четырех до пятисот умерших; из них, может быть, только десятая часть померли от холеры, остальные внесены для умножения числа. К концу наберутся тысячи, потому что непременно нужно показать усердие.

Вчера Жеребцов был в вашем доме23 наведаться про вас. Швейцар спросил его, есть ли больные у него в полку. «Ни одного», — отвечал Жеребцов. «И в нашем квартале тоже», — сказал швейцар; но что удивительного, что нас обманывают, коль скоро отчеты пишет этот М.? Я его знаю. Я служил у графа Мамонова, когда М. устраивал, чтоб его объявили сумасшедшим и чтоб самому получать по 18 т. р. в год24. Швейцар прибавил, что у г-жи Дмитриевой (см. ниже. — Ред.) все по-прежнему, и гости бывают каждый вечер. Вот что значит благоразумная женщина; а есть такие, что едва живы от страху.

* * *

2 октября 1830 г.

Посылаю вам письмо Мудрова25, изучавшего и исследовавшего холеру в Саратове и присланное им сюда к товарищам-врачам.

Письмо доктора Мудрова:

«Холера есть чрезвычайно быстрое и острое воспаление мускульной оболочки желудка и внутренностей. От этого воспаления происходит внутренний жар с невыносимою болью, беспрестанною рвотою и поносом. Пульс слабеет, силы падают, судороги в ногах и руках, и вся поверхность тела холодеет и коченеет. Холера сообщается прикосновением, а в особенности прикосновением к трупам, и запахом от них.

Предосторожности. Не ходить босиком, держать ноги очень тепло, остерегаться всякого рода простуды, носить на животе для постоянного согревания его кусок сукна или фланели, не есть ничего сырого или чем можно простудить желудок; не пить ничего горячительного. Когда приходится соприкасаться с больным, нужно натирать себе руки маслом или чем-нибудь жирным. Для очищения воздуха надо курить хлором, уксусом или можжевельником. Как скоро болезнь показалась, надо пустить больному кровь из ноги или из руки, смотря по его силам. Кровопускание всегда ослабляет холеру и облегчает жестокость припадков. К тому месту, где чувствуется боль, надо приставить дюжину и более пиявок: вокруг пупка, если боль в самом животе, внизу живота в случае задержания урины. Если боль в голове с бредом, пиявки ставятся к вискам. Когда пиявки отвалятся, надо поддержать кровоистечение компрессами из теплой воды. На все мясистые места, на руках, ногах и лядвеях (бедрах. — Ред.) кладутся горчичники или, для скорости, компрессы, намоченные в кипящей воде.

В начале болезни необходима строжайшая диета: ничего не есть, кроме супа из овсяной крупы, бульона из цыпленка или телятины, и в особенности не есть говядины. Пить можно простылый отвар овсяной крупы, салена26, риса или гумерабик (гуммиарабик. — Ред.), распущенный в воде. Как ни мучается больной жаждою, нельзя ему давать этого питья иначе как малыми приемами и как можно реже, потому что иначе болезнь усиливается и вызывается рвота. Всякое кислое питье запрещено. Покрывать больного теплыми одеялами, тереть руки и ноги сукном или мехом.

В случае сильной головной боли надо класть на голову компрессы <…>».

* * *

17 октября 1830 г.

Я нахожусь в тягостном настроении между холерою, которая усиливается и начинает меня пугать, и вашим молчанием, которое длится и весьма тревожит меня. Пропускают ли письма? <…> После письма вашего от 26 сентября не видал я от вас ни строчки, и от этого печальная обстановка, в которой мы здесь живем, становится для меня еще мрачнее. Знать, что вы и все ваши дома и здоровы, было бы мне великим утешением. А ну как ввиду приближения эпидемии и вы спасаетесь где-нибудь в карантине, в мерзком помещении, нуждаясь во всем необходимом? Вот что не выходит у меня из головы. Говорят, что три тысячи человек мучаются в Вышнем Волочке, где уже две недели как учрежден карантин, и десять тысяч человек, хорошо помещенных в Москве, завидуют участи тех, которые живут хоть, может быть, и на улицах, но все-таки не в зараженном месте. Обольщаться больше нечего: холера водворилась в Москве. Но, слава Богу, свирепствует она не так сильно, как в городах, где была прежде. Врачи думают, что теперь достигла она своего апогея, и так как она здесь уже 31-й день, то надо рассчитывать на ее ослабление. Дай-то Бог! Но погода так дурна, что я не разделяю этих надежд.

Вот покамест ее жертвы из лиц известных: Тютчев и Шумов в Воспитательном доме, священник католической церкви, Курбатов и жена его, <…> и жившая с ними сестра их, девица; французский актер Менье, русский танцор Ливанов, Рюль, брат врача покойной императрицы, винный торговец Ларме; Хвостов, приехавший в Москву закупать лекарств, и жена его; Офросимов и сестра его27. Выздоравливают больше, чем в начале: врачи наметались и действуют искуснее. У Жеребцова умерла жена полкового адъютанта и несколько других женщин, но из мужчин никого. В Хамовнических казармах умерло также несколько солдат.

Московский гарнизон усилен целою дивизиею, которая на днях вступит. Я думаю, что эта предосторожность весьма уместна и что она вызвана строгостью кордонной службы. Уверяют, что холера уже в Ладоге и Шлиссельбурге. Гвардия выступила для кордона. Государь все еще в Твери, в карантине, и только сегодня уезжает.

Странно, что княгиня Татьяна Василь­евна28 вчера перебралась на Садовую к Небольсиной29, а сегодня утром за ней последовали ее супруг и дети. Третьего дни вечером я их видел, и об этом не было речи. Говорят, будто это для того, чтобы дом на Тверской окурить сверху донизу; но в нем не было больных, и он так просторен, что я не вижу, почему небольсинский безопаснее. Не имеется ли в виду более удаленное положение этого дома? В случае какой-нибудь тревоги или народного скопления местом действия будет площадь перед генерал-губернаторским домом. Впрочем, это мое только предположение, которое пришло мне в голову по поводу вступающей в город с пушками и картечными зарядами дивизии. Пушки будут расставлены перед казармами…