Содержание
Целостный анализ стиха Б.Окуджавы «Осень»
Имя Булата Окуджавы широко известно читателям и любителям поэзии. Его невозможно отделить не только от своеобразного социокультурного явления 1950-90-х годов — авторской песни, одним из основоположников которой он был, но и от главных путей развития отечественной лирической поэзии и — шире — литературы второй половины XX столетия. О его произведениях и творчестве опубликовано немало рецензий и критических статей, — быть может, особенно обильным в этом плане было «скорбное лето девяносто седьмого». И все же феномен Окуджавы, секрет воздействия его поэтического слова, специфика художественного мира во многом остаются тайной и загадкой и все еще нуждаются в тщательном изучении, привлекают и будут привлекать пристальное внимание исследователей.
Булат Шалвович Окуджава (1924-1997) родился в Москве. Детство его прошло на Арбате, в тех самых дворах и переулках, память о которых стала его поэтической памятью, несшей в себе не только светлые воспоминания, но и черты сложной, трагической эпохи. В 1937 году был арестован, обвинен в «троцкизме» и вскоре расстрелян его отец, мать была отправлена в лагеря. Мальчик остался с бабушкой.
Когда началась Великая Отечественная война, он жил у родственников в Грузии. В 1942 г. ушел добровольцем на фронт, воевал — сначала минометчиком, потом радистом тяжелой артиллерии, был ранен, и все это сказалось на его дальнейшей творческой судьбе. Впервые стихи его были опубликованы в армейских газетах Закавказского военного округа в 1945 г. После войны окончил Тбилисский университет и несколько лет работал учителем русского языка и литературы в Калужской области и затем в самой Калуге. Там и вышел его первый поэтический сборник «Лирика» (1956), о котором он позже вспоминал: «Это была очень слабая книга, написанная человеком, страдающим калужской провинциальной самонадеянностью». Вскоре он переезжает в Москву, где в 1959 г. выходит его книга «Острова», стихи которой привлекают внимание читателей и свидетельствуют о рождении большого художника со своим неповторимым поэтическим миром.
За годы творческой деятельности Окуджава ярко проявил себя как самобытный поэт и прозаик, автор ряда поэтических книг: «Веселый барабанщик» (1964), «По дороге к Тинатин» (1964), «Март великодушный» (1967), «Арбат, мой Арбат» (1976), «Стихотворения» (1984), «Посвящается вам» (1988), «Избранное» (1989), «Песни Булата Окуджавы» (1989), «Капли Датского короля» (1991), «Милости судьбы» (1993), «Зал ожидания» (1996), «Чаепитие на Арбате» (1996).
Его перу принадлежат исторические романы «Глоток свободы» («Бедный Авросимов»), «Путешествие дилетантов», «Свидание с Бонапартом», автобиографическая повесть «Будь здоров, школяр» (1961) и рассказы (книга «Девушка моей мечты», 1988), киносценарии «Верность», «Женя, Женечка и «катюша», роман — «семейная хроника» — «Упраздненный театр» (1995). Отвечая на вопросы, связанные с его обращением к прозе, поэт говорил: «Видите ли, между поэзией и прозой своей я принципиальной разницы не делаю: для меня это явления одного порядка… Потому что и там, и там я выполняю главную задачу, которая стоит передо мной, рассказывая о себе средствами, которые в моем распоряжении… Лирический герой у меня одинаковый и в стихах, и в прозе».
Творческая деятельность Окуджавы многообразна. Но наибольшую известность ему уже на раннем этапе принесли, как он сам их называл, «скромные городские песенки», которые в его собственном исполнении, под аккомпанемент гитары нашли пути к сердцам многочисленных слушателей, вызвав к жизни ряд других столь же самобытных явлений авторской песни (Н. Матвеева, А. Галич, В. Высоцкий, позднее В. Долина и др.).
Романтически традиции в поэзии и прозе Булата Окуджавы
- Сосновская Наталья Николаевна, учитель русского языка и литературы
Разделы: Литература
При изучении художественного произведения неизбежно встает вопрос об индивидуально-художественном стиле писателя. Само понятие “стиль” многозначно. В “Словаре русского языке” Академии наук СССР даются пять различных его толкований, из которых нас могут заинтересовать два: “Совокупность признаков, характеризующих искусство определенного времени и направления или индивидуальную манеру художника в отношении идейного содержания и художественной формы”; “Совокупность использования средств языка, характерная для какого-либо писателя или литературного произведения, направления, жанра”. Анализируя творчество писателя или поэта, мы неизбежно выделяем в нем ведущие темы, образы, сквозные мотивы, определенные приоритеты в использовании языковых средств. При этом каждый автор формирует свой индивидуальный стиль с учетом традиций и социокультурного контекста эпохи, к которой он принадлежит. В книге “О языке художественной литературы” академик В.В.Виноградов пишет: “Творчество каждого писателя так или иначе включается в контекст развития литературы своего времени, становится в различные связи и отношения с живыми литературными направлениями эпохи. Кроме того, оно питается и обусловливается традицией, художественными достижениями прошлого. Правда, все это не означает, что развитие художественной литературы имманентно и внутренне замкнуто. Однако в способах отражения действительности, в приемах образного выражения познания и оценки социальной жизни (так же, как и природы) индивидуальное словесно-художественное творчество в значительной степени зависит от накопленного опыта поэтического воспроизведения мира, от уже созданного и активно используемого арсенала средств литературного выражения”.
Наша работа посвящена творческому наследию Булата Шалвовича Окуджавы, чья личность является знаковой фигурой для литературного процесса второй половины ХХ века. Его творчество обычно рассматривается в контексте авторской песни, явления популярного, но до сих пор не получившего конкретного определения, что, вероятно, объясняется как раз многообразием стилевых особенностей этих произведений.
Исследователи творчества Б.Ш.Окуджавы отмечают романтическую направленность его произведений, которая реализуется в умении поэта видеть великое в бытовых мелочах, в особой музыкальности его стихотворений (в том числе и тех, что не положены на музыку). Об этом говорит писатель Дмитрий Быков в книге “Булат Окуджава”, вышедшей в серии “Жизнь замечательных людей”: “…в этом главная особенность стихов раннего Окуджавы — советское, а то и штампованное, вдруг встраивается в них в широкий контекст, иногда расширяемый одним словом, отсылкой к другой жизни, к полузабытым, заваленным пластам памяти. < > Окуджаве ни для кого не жалко восторженного эпитета и пышной литературной реминисценции…Так и дворники не просто мели ночной город, а — “лишь дворники кружатся по планете и по планете метлами шуршат”. Романтизм, история, всемирная литература … спешили на помощь герою, задавленному советским бытом… Песни его в 1959 году знали немногие — домашние магнитофоны только появились. А вот книга… была замечена… благодаря личному, несомненному авторскому обаянию, золотистому ореолу иной реальности, который затеплился над простыми вещами”.
Умение видеть великое в простом и возвышать обыденное до вселенских масштабов, создавать свой мир, противопоставленный реальному, но при этом ощущаемый как реальный, — так интерпретируется романтическая традиция в творчестве Б.Ш.Окуджавы. Эта особенность тесно связана с присутствием в его произведениях (как поэтических, так и прозаических) символических образов и мотивов. На особую символику цвета неоднократно указывали исследователи. Е.Н.Матюшкина в статье “Традиции русского символизма в поэзии Б.Окуджавы” (издательство Челябинского государственного университета) пишет: “Красный” цвет становится в стихах Окуджавы знаком тревоги, напоминает об огне и крови… Рисуя картины природы, Окуджава постоянно обращается к синему и голубому цветам”.
Синий и голубой цвет, пожалуй, чаще других встречаются в стихотворениях Б.Ш.Окуджавы, и не только при изображении природы. Это глаза любимой женщины, при описании которых цвет часто оказывается включенным в метафору: “Просто нужно очень верить этим синим маякам” (“Не бродяги, не пропойцы…”, ); “Над Смоленской дорогою, как твои глаза, — две вечерних звезды – голубых моих судьбы”, (“По Смоленской дороге”, ). Это городской пейзаж, который в каждом стихотворении Окуджавы больше, чем просто пейзаж: “Не тридцать лет, а триста лет иду, представьте вы, по этим древним площадям, по голубым торцам”, (“Московский муравей”, ); “И я, бывало, к тем глазам нагнусь и отражусь в их океане синем…” (“Нева Петровна, возле вас – всё львы”, ); “Окуните ваши кисти в голубое, по традиции забытой городской…” (“Живописцы”, ); “… Я в синий троллейбус сажусь на ходу, в последний, случайный” (“Полночный троллейбус”, ); “… По Сокольникам сумерки сыплются синим и домишки старинные спят” (“Песенка о Сокольниках”, ); “Бывали дни такие — гулял я молодой, глаза глядели в небо голубое…” (“Арбатский романс”, ). Голубой цвет часто символизирует избранность, духовное благородство: “…Слышно: поэты клянутся кровью твоей голубой” (“Державин”, ). “За праведность и преданность двору пожалован я кровью голубою” (“Надпись на камне”, ). Порой голубой и синий цвета присутствуют при упоминании бытовых, казалось бы, малозначимых деталей, но и здесь они помогают возвысить обыденное до высокого: “И каждый из нас глядел в оба, как по синей клеенке стола случайная одинокая вобла к земле обетованной плыла…” (“Вобла”, ); “… В синей маечке-футболочке комсомолочка идет” (“Песенка о комсомольской богине”, ); “Опустите, пожалуйста, синие шторы” (“Три сестры”, ).
Иногда в стихотворениях Б.Ш.Окуджавы встречается своеобразная “палитра”, где соседствуют различные цвета. Синий здесь может соседствовать с красным, золотым, зеленым, белый – с черным. Приведем несколько примеров.
Два кузнечика зеленых в траве, насупившись, сидят.
Над ними синие туманы во все стороны летят.
Под ними красные цветочки и золотые лопухи…
Два кузнечика зеленых пишут белые стихи.
(“О кузнечиках”, )
Какая царская нынче осень в Царском Селе!
Какие красные листья тянутся к черной земле,
Какое синее небо и золотая трава,
Какие высокопарные хочется крикнуть слова.
(“Осень в Царском Селе”, )
Или вот вязанка дров,
Пестрая, как наважденье,
Всех цветов нагроможденье:
Дуба серая кора,
Золотое тело липы,
Красный сук сосны, облитый
Липким слоем серебра…
(“Песенка про маляров”, )
Красный дуб с голубыми рогами
Ждет соперника из тишины…
(“Осень ранняя. Падают листья”, )
Красный камзол, башмаки золотые,
Белый парик, рукава в кружевах.
(“Песенка о Моцарте”, )
Текут стихи на белый свет рекою голубою
Сквозь золотые берега в серебряную даль.
(“Строка из старого стиха слывет ненастоящей…”, )
И осталось, как всегда, непрочитанное что-то
В белой книге ожиданий, в черной книге праздных дел…
Тонких листьев октября позолота.
(“Краткая автобиография”, )
Цвет для поэта – не просто средство создания внешнего образа. Золотыми становятся лопухи, деревья, листья, трава, берега. Обратим внимание на то, что Б.Ш.Окуджава избегает слова “желтый”. Вспоминается стихотворение “Как научиться рисовать”, где оно присутствует, но для обозначения не цвета, а краски: “… желтую краску возьми, потому что все созревает…”. “Золотой” — это и обозначение цветового оттенка, и указание на ценность изображаемого. Возникает целая Вселенная, знакомая, узнаваемая, но воспринимаемая по-новому благодаря новому взгляду поэта на знакомые предметы.
Интересно значение серебряного цвета или просто “серебра” у Окуджавы. Сопоставим строки, где присутствует этот образ.
…сами в будничном наряде,
кисти – в чистом серебре.
(“Песенка про маляров”, )
А там Володя во дворе,
его струны в серебре,
его пальцы золотые, голос его нужен.
(“Как наш двор ни обижали…”, )
Молва за гробом чище серебра
И вслед звучит музыкою прекрасной…
(“Надпись на камне”, )
Здесь вновь обыденное перерастает в великое под воздействием мастерства, искусства, и вот уже в старом дворике звучат серебряные струны, а маляры погружают свои кисти в чистое серебро.
Отдельного разговора требует стихотворение “Грузинская песня” (“Виноградную косточку в теплую землю зарою…”). Цветовые образы здесь возникают дважды: “В темно-красном своем будет петь для меня моя Дали, в черно-белом своем преклоню перед нею главу…”, “…пусть опять и опять предо мною плывут наяву белый буйвол, и синий орел, и форель золотая…”. Упоминание трех животных заставляет обратиться к страницам Библии. Пророк Иезекииль в Ветхом Завете и Иоанн Богослов в Новом Завете говорят о явлении четырех существ, одно из которых предстало в человеческом облике, другие же три имели образ животных: тельца, льва и орла. В христианской традиции они стали символизировать четырех евангелистов: человек (ангел) – Матфей, лев – Марк, Телец (бык, вол) – Лука, орел – Иоанн.
Заметим, что в стихотворении Окуджавы образы предстают с небольшими изменениями: телец обращается в буйвола, вместо льва появляется форель, причем каждое животное имеет свое цветовое значение. Эти образы и их интерпретация в стихотворении Б.Ш.Окуджавы рассматриваются в исследовании профессора МГУ Александра Васильевича Подосинова “Символы четырех евангелистов: их происхождение и значение”. Автор считает, что в этом стихотворении поэт стремился не процитировать Священное Писание, а воссоздать своеобразную картину мира: “Библейские тексты, а особенно видения Иезекииля и Иоанна Богослова, будят фантазию и вдохновляют на творчество многие поколения художников и поэтов… Окуджава — вероятно, интуитивно — избрал “правильных” животных для символического показа “всего мира” (птица, наземное животное и рыба), цвета же (синий, белый и золотой), будучи сами по себе весьма впечатляющими и эстетически точными, не отвечают обычному набору цветов, символизирующих страны света… В этой символической классификации отсутствует человек (ангел), которым, впрочем, может быть сам автор.
Что же касается цветов, то недостающие в цитированном тексте черный и красный цвета … использованы Окуджавой в предыдущей строфе как раз для характеристики людей (“В темно-красном своем будет петь для меня моя Дали, //в черно-белом своем преклоню перед нею главу…”).
Конечно, символические образы в поэзии Окуджавы связаны не только с цветом. Романтически воспринимая и переосмысливая действительность, поэт использует образы, связанные со священной традицией, но максимально приближенные к обычному земному человеку. Неоднократно возникает в его произведениях образ чаши (чашки). У читателя возникает аналогия с текстом Евангелия (Моление о чаше), с фразеологизмом “испить чашу до дна”, стихотворением М.Ю.Лермонтова “Чаша жизни” (“Мы пьем из чаши бытия с закрытыми очами…”). У Окуджавы обычная чашка обращается в священную чашу жизни, чашу бытия, питье из которой – не просто утоление жажды.
…Из чашки запотевшей счастливое питье
И женщины рассеянное “здрасьте”…
(“Арбатский романс”, )
Я пил из чашки голубой – старался дочиста…
Случайно чашку обронил – вдруг август кончился.
(“Послевоенное танго”, )
То ли мед, то ли горькая чаша,
То ли адский огонь, то ли храм…
(“У поэтов соперников нету…”, )
Давайте чашу высечем хрустальную
Из голубого хрусталя…
< >
… на чашу глядя ту, на рукотворную,
Иные дали воспоем.
(“Давайте чашу высечем хрустальную…”, )
Символические образы характерны не только для поэтического творчества Окуджавы. Обратимся к роману “Путешествие дилетантов”. Уже само название указывает на присутствующий в произведении мотив дороги, связанный с идеологией романтизма и темой изгнанничества. Главное действующее лицо, князь Сергей Мятлев, — типичный романтический герой, противопоставивший себя обществу и потому обреченный на скитания. Обратимся к эпизоду, где присутствует символический образ, сопровождающий лирического героя Окуджавы – образ розы. Красная роза гордо цветет “в склянке темного стекла из-под импортного пива” , “без паспорта и визы, лишь с розою в руке” слоняется “арбатский эмигрант” “вдоль незримой границы на замке”, но “вокруг чужие лица, враждебные места”, и вот – “заледенела роза и облетела вся” Роза – своеобразная охранная грамота, талисман, пропуск в мир, где нет пошлости и ненависти.
В романе “Путешествие дилетантов” образ розы возникает в эпизоде, когда главный герой совершает роковую ошибку, связывая жизнь с женщиной, чуждой ему по духу. По мере того как князь погружается в атмосферу пошлой, бездуховной жизни, роза гибнет, теряя свои лепестки: “Второй постарше.., в левом кулаке громадная красная роза, свесившая головку без половины лепестков”; “Позабытая ободранная роза терлась о дверцу кареты и теряла последние лепестки”; “У поручика Берга в кулаке была зажата красная обтрепанная, потерявшая почти все лепестки роза”.
Обратим внимание на то, что и в стихотворениях, и в романе роза – красная, символизирующая жизнь, энергию, творчество. Возможно, именно красную розу можно назвать символом всего творчества Булата Окуджавы, вечного романтика, чей художественный мир увлекает все новых и новых читателей.
Можно бесконечно говорить об индивидуальном авторском стиле Булата Окуджавы, приводить примеры символических образов, разнообразных языковых средств, присущих его поэзии. Но погружение в тексты его произведений показывает, что за каждым образом неизбежно скрывается целая вселенная, созданная поэтом.
Список литературы
- Окуджава Б.Ш. Стихи и песни. Упраздненный театр. – М.: АСТ; Зебра Е, 2007.
- Словарь русского языка: В 4-х т./ АН СССР, Ин-т рус. яз.; Под ред. А.П.Евгеньевой. – М.: Русский язык, 1985-1988. Т.4.
- http://danefae.org В. В. Виноградов. О языке художественной литературы М.: Гослитиздат, 1959.
- http://www.imwerden.info Быков Д.Л. Булат Окуджава. ЖЗЛ.
- http://www.lib.csu.ru Матюшкина Е.Н. Традиции русского символизма в поэзии Б.Окуджавы. Вестник Челябинского государственного университета, 2009, № 7.
- http://www.biblicalstudies.ru
- http://lib.ru
«Ночной разговор» как сон
Не все песни Окуджавы можно интерпретировать в соответствии с описанной выше моделью поведения двух систем в нашем сознании. Различие между «Ночным разговором» и другими песнями о внутреннем разладе заключается в характере коммуникаций между эмоциональной и рациональной системами. В этой песне он не соответствует теории Канемана. Дело в том, что теория Канемана описывает работу мозга в состоянии бодрствования. В состоянии сна и в процессе сновидений мозг функционирует иначе, поскольку ему практически недоступна информация, поступающая из внешних источников, и он работает исключительно с сигналами, полученными от тела, причем контроль сна рациональной системой отсутствует; используется лишь ассоциативная и эмоциональная память.
Сюжет сна создается эмоционально-интуитивной системой на базе информации, поступающей из памяти. При этом из нее чаще всего извлекаются образы, возникшие как результат недавних и эмоционально важных событий. Можно предположить, что стихотворение «Ночной разговор» представляет собой описание сна или стилизовано под такое описание. Оговоримся сразу, что мы обсуждаем только психологический аспект проблемы, почти не затрагивая физиологических и биографических ее аспектов. Мы, очевидно, никогда не узнаем, видел ли поэт сон, породивший «Ночной разговор», или стилизовал под описание сна свое стихотворение. В художественное описание сна всегда можно включить свои вполне рациональные соображения, а также придумать образы, которые во сне отсутствовали. Не случайно толкование снов издавна и до настоящего времени скорее принадлежит сфере искусства, чем науки.
Если проследить тему снов в поэзии, начиная с баллад Жуковского, мы найдем описания сновидений у Лермонтова, Фета, А. К. Толстого, Надсона, В. Соловьева, а с начала XX века – у Бальмонта, Анненского, Блока, Мандельштама, Ахматовой, Пастернака, Есенина и у самого Окуджавы в романе «Путешествие дилетантов», где описываются сны Лавинии и Мятлева. Однако сон, сопровождаемый внутренним диалогом, появился сначала в переводах из Верлена в цикле Анненского «Тихие песни» в 1904 году. А в собственном стихотворении «Сон иль нет?» Анненский пишет: «Не могу понять, не знаю… / Это сон или Верлен?..».
Прежде всего уместен вопрос: почему же мы решили, что «Ночной разговор» – это описание сновидения? Уже название стихотворения, где названо время суток, намекает на такую возможность. Участники разговора явно не обозначены. Беседуют двое; из беседы следует, что один из них – всадник. Почему его собеседник, ничего не зная о том, кто он такой и каковы его цели, тем не менее отвечает на его вопросы почти до конца стихотворения, не задавая в свою очередь вопросов ему? Да потому, что он узнает в этом путнике своего двойника. И когда еще, кроме как во время сна, со своим двойником можно вступить в диалог? Вспомним отрывок из стихотворения Анненского «Двойник»: «Горячешный сон волновал/ Обманом вторых очертаний,/ Но чем я глядел неустанней,/ Тем ярче себя ж узнавал».
Стихотворение «Ночной разговор» выглядит как фрагмент; а фрагментарность свойственна сну, у которого может быть самое неожиданное начало.
Теперь приведем некоторые важные психологические характеристики снов и соотнесем их с особенностями стихотворения. Очень важно для нас следующее утверждение: «Функция сновидения – это попытка решения эмоциональной проблемы во сне». О какой же эмоциональной проблеме идет речь в песне Окуджавы? Зная контексты, нетрудно догадаться об этом. «Ночному разговору» предшествовал целый ряд стихов и песен, в которых поэт высказывался о двойственности своего отношения к собственному творчеству и утверждал, что одна сторона его личности не удовлетворена его поэзией и хочет «перекроить все иначе», а другая с иронией смотрит на эти попытки. Окуджава облекал этот внутренний конфликт в разные формы. Вначале он прямо писал, о чем идет речь, как в «Песенке о моей душе» или в стихотворении «Я никогда не витал, не витал…», а позже стал прибегать к иносказаниям («Шарманка-шарлатанка», «Старый пиджак»). Ко времени написания «Ночного разговора» стихи и результаты размышлений о проблеме уже находились в эмоциональной и ассоциативной памяти. Тема, занимавшая Окуджаву в состоянии бодрствования, с большой вероятностью могла породить сновидения. Как видоизменяется восприятие проблемы во сне по сравнению с состоянием бодрствования? Психологи утверждают: «Сны выполняют функции обработки информации, не подчиняясь логике бодрствования». Нужно заметить, что содержание «Ночного разговора» алогично. Из ниоткуда появляется всадник и, начав с сообщения: «Мой конь притомился. Стоптались мои башмаки», спрашивает: «Куда же мне ехать?», что совершенно бессмысленно без указания пункта, до которого нужно добраться, и отсылает нас к поговорке: «Иди туда, неведомо куда; ищи того, неведомо чего», приведенной в секции «Толк-Бестолочь» у Даля. Однако собеседник не удивлен ни появлением всадника, ни его словами, и это понятно, если он видит во всаднике своего двойника. А сама реплика – вариация вопроса, кажущегося почти что выкриком, который возникает в стихотворении «Музыка» («И музыки стремительное тело / плывет, кричит неведомо кому: / „Куда вы все?! Да разве в этом дело?!” / А в чем оно? Зачем оно? К чему?!!»). Это стихотворение почти совпадает по времени написания с «Ночным разговором».
А у Анненского в переводе упомянутого выше стихотворения Верлена «Я долго был безумен и печален…»: «А сердце, плача, молвило ему: / „Ты думаешь, я что-нибудь пойму?”».
Согласно теории Канемана, в бодрствующем сознании функция постановки вопросов «закреплена» только за одной из двух систем, о которых он говорит, – логико-рациональной. Однако в состоянии сна эта система отключена, и действует только эмоционально-интуитивная система. Она сама задает вопросы и отвечает на них. Поэтому внутренний диалог в песне ведется на базе ассоциативной и эмоциональной памяти. За вопросом «Куда же мне ехать?» стоит полная потерянность «поэта», и в неспособности выбрать творческий путь он признается своему двойнику – «скептику». В предыдущих своих стихах о внутреннем разладе, «Старом пиджаке» и «Шарманке-шарлатанке», отношение «скептика» к «поэту» снисходительно-ироническое. Можно ожидать, что и в «Ночном разговоре» сохранится эта заложенная в эмоциональной памяти позиция, которая и определит ответы «скептика» на вопросы «поэта». Большая часть диалога в «Ночном разговоре» представляет собой мольбу «поэта» помочь ему найти свою дорогу, перемежаемую насмешливыми советами «скептика», и только в последней строфе становится видно, что «скептик» серьезно обеспокоен судьбой «поэта».
Вопрос: «Куда же мне ехать?», очевидно, извлеченный из ассоциативной памяти, где уже хранились такие стихи, как «Музыка», и ответ: «Вдоль Красной реки, моя радость, вдоль Красной реки, / до Синей горы, моя радость, до Синей горы», при всей абсурдности с бытовой точки зрения, вполне допустимы и объяснимы в сновидении. «Скептик» сообщает верховому якобы конкретные географические названия; об этом свидетельствуют заглавные буквы в определениях «Красный» и «Синий». Но в фольклорных текстах «красный» означает «красивый», а синие горы часто упоминаются в поэзии, так что «Красная река» и «Синяя гора» – это еще и обобщения, вроде «райских кущ». И эта обобщенность указывает на то, что, возможно, «скептик» ответил первое, что пришло на ум. Ответ ничем не может помочь «поэту» в разрешении проблемы – это банальность. Она отражает ироническое отношение «скептика» к вопросу; совет дается в самой далекой от практического смысла форме. Если «Ночной разговор» – стилизация сна, то Окуджава блестяще имитирует ассоциацию, которую мог породить такой вопрос во сне.
Согласно исследованиям психологов, спящий может вести «продолжительные и ясные диалоги» даже с бодрствующим собеседником, хотя не факт, что после пробуждения он их вспомнит. В полном соответствии с теорией сна, пытаясь создать связную гипотезу из поступающих данных, эмоциональная система генерирует новый вопрос в уже заданном былинно-песенном ключе. По сути, это просто расширенная первая реплика: «А как мне проехать туда? Притомился мой конь./ Скажите, пожалуйста, как мне проехать туда?». Ирония была совершенно не замечена «поэтом». Ответ: «На ясный огонь, моя радость, на ясный огонь,/ езжай на огонь, моя радость, найдешь без труда» – явная отсылка к фразеологизму «путеводный огонь». Если понимать его аллегорически, то таким «огнем» можно назвать поэтический талант; следовательно, «скептик» намекает «поэту», что его дар должен указать ему дорогу. Следующие за этим сетования «поэта» на то, что «ясный огонь не горит», отражают страх, что талант покинул его, а фраза: «Сто лет подпираю я небо ночное плечом…», с одной стороны, указывает на то, что творческий метод «поэта» давно уже в работе, а с другой – на то, что проблемы художника вечны. Кроме того, оборот «сто лет» придает ситуации масштабы, характерные для былин, как и «плечо, подпирающее небо». При этом высказывание отражает накопленный негативный опыт решения конфликта. Ответ снова пронизан иронией: «Фонарщик был должен зажечь, да, наверное, спит,/ фонарщик-то спит, моя радость… А я ни при чем». Как мы уже отмечали, фонарщик тут – метафорическое обозначение вдохновения. И «скептик» говорит о том, что это не его вина, если талант «поэта» «спит». Мы уже говорили о параллели со «Старым пиджаком», где «скептик» выражает сомнение в том, что его полюбит Муза. Совершенно естественно, что ассоциативная и рациональная память автора «Старого пиджака» могла «вернуть» ему во сне фразу, введенную им потом в текст стихотворения. Следующие строчки: «И снова он едет один без дороги во тьму./ Куда же он едет, ведь ночь подступает к глазам!..» перекликаются со стихотворениями Жуковского и Пушкина. В приведенных выше строках Окуджавы и следующем за ними вопросе: «Ты что потерял, моя радость?» – впервые «прорывается» нешуточное беспокойство «скептика» за судьбу «поэта». При этом они выглядят как комментарий «извне», произнесенный Окуджавой – автором стихов; в сновидении ситуация казалась ее участникам абсолютно естественной, а в последней строфе звучит вопрос, ставящий под сомнение логику событий. Реплика «скептика» в предпоследней строчке коррелирует с линией поведения рациональной личности в состоянии бодрствования. При этом тон вопроса остается ироническим, а по содержанию эта фраза напоминает приведенные выше строки из стихотворения «Музыка».
Мы уже говорили о том, что задавать осмысленные вопросы может только рационально-логическая система. А вопросы в стихотворении извлекаются из ассоциативной памяти, где они «записаны», и они обнаруживают полное непонимание спрашивающим поведения адресата. Источником предпоследнего вопроса тоже может служить ассоциативная память. Тогда и слова всадника, завершающие песню, «Ах, если б я знал это сам», эквивалентные эмоционально окрашенному, произнесенному с интонацией сожаления ответу «не знаю», могут быть получены из нее же: в ней хранятся строки из собственных текстов, стихотворение А. К. Толстого «Колокольчики мои, цветики степные» с его: «Конь несет меня лихой, – / А куда? Не знаю!»; «Песня» З. Гиппиус: «Мне нужно то, чего нет на свете». Таким образом, песня представляет собой внутренне цельное описание реального сна или стилизацию под сон, где развертываются проблемы, волновавшие Окуджаву в период ее сочинения.
В «Ночном разговоре», как и в других текстах Окуджавы со сходной тематикой, представлены «скептик» и «поэт», но «скептик», который, согласно ожиданиям читателя, представляет собой рациональное начало, в отличие от предыдущих случаев, в «Ночном разговоре» оказывается беспомощным, поскольку во сне у него нет рациональных аргументов, и он, отвечая, пользуется материалом из ассоциативной памяти, как и «поэт». Поэтому провести полноценный спор оппонентам не удается. А две последние реплики – это констатация неразрешимости конфликта.
Хотя и без полной уверенности, мы можем предполагать, что Окуджава, как профессиональный филолог и знаток поэзии, был знаком не только с источниками, приведенными выше, но и со многими другими.
Завершая обсуждение темы двойственности сознания в ранних песнях и стихах Окуджавы, мы хотим отметить, что характер внутренних противоречий, представленных в стихах поэта, может служить иллюстрацией того, что недавно стало известно о работе мозга, и новые знания подтверждают аутентичность описания переживаний поэта. Кроме того, с позиций нового подхода удается понять связь между несколькими произведениями, различными по образности, но объединенными темой внутреннего конфликта, что прежде не представлялось очевидным, и расшифровать, может быть, одно из самых таинственных произведений Окуджавы – песню «Ночной разговор».
Поделитесь на страничке
Следующая глава >
Стихотворение «Молитва» относится к числу философских стихотворений Булата Окуджавы. Написанное в 1963 году, оно имело заглавие «Молитва Франсуа Вийона». Маску легендарного французского поэта Булат Окуджава вынужден был использовать по внешним причинам — в шестидесятые годы религиозное стихотворение не могло быть опубликовано и допущено к исполнению. Пафос «Молитвы» в утверждении уникальной ценности каждого человека. Песня построена на тонком сочетании веры в справедливость мироустройства и тревожного сомнения в этой справедливости. Повторяющееся обращение к Богу: «И не забудь про меня» — не может оставить равнодушным ни одного читателя и слушателя, поскольку под словом «меня» подразумевается не только автор, но и его собеседник:
Я знаю: ты все умеешь, я верую в мудрость твою,
Как верит солдат убитый, что он переживает в раю,
Как верит каждое ухо тихим речам твоим,
Как веруем и мы сами, не ведая, что творим!
Господи мой Боже, зеленоглазый мой!
Пока Земля еще вертится и это ей странно самой,
Пока еще хватает времени и огня,
Дай же ты всем понемногу… И не забудь про меня.
Анализ Стихотворения «Молитва» Окуджавы 1 (20%) 1 vote
На этой странице искали :
- окуджава молитва анализ
- анализ стихотворения молитва
- анализ стихотворения окуджавы молитва
- анализ стихотворения булата окуджавы молитва
- окуджава анализ стихотворения