Муха

Альфреду и Ирене Брендель I Пока ты пела, осень наступила. Лучина печку растопила. Пока ты пела и летала, похолодало. Теперь ты медленно ползешь по глади замызганной плиты, не глядя туда, откуда ты взялась в апреле. Теперь ты еле передвигаешься. И ничего не стоит убить тебя. Но, как историк, смерть для которого скучней, чем мука, я медлю, муха. II Пока ты пела и летала, листья попадали. И легче литься воде на землю, чтоб назад из лужи воззриться вчуже. А ты, видать, совсем ослепла. Можно представить цвет крупинки мозга, померкшей от твоей, брусчатке сродни, сетчатки, и содрогнуться. Но тебя, пожалуй, устраивает дух лежалый жилья, зеленых штор понурость. Жизнь затянулась. III Ах, цокотуха, потерявши юркость, ты выглядишь, как старый юнкерс, как черный кадр документальный эпохи дальней. Не ты ли заполночь там то и дело над люлькою моей гудела, гонимая в оконной раме прожекторами? А нынче, милая, мой желтый ноготь брюшко твое горазд потрогать, и ты не вздрагиваешь от испуга, жужжа, подруга. IV Пока ты пела, за окошком серость усилилась. И дверь расселась в пазах от сырости. И мерзнут пятки. Мой дом в упадке. Но не пленить тебя не пирамидой фаянсовой давно не мытой посуды в раковине, ни палаткой сахары сладкой. Тебе не до того. Тебе не до мельхиоровой их дребедени; с ней связываться – себе дороже. Мне, впрочем, тоже. V Как старомодны твои крылья, лапки! В них чудится вуаль прабабки, смешавшаяся с позавчерашней французской башней – – век номер девятнадцать, словом. Но, сравнивая с тем и овом тебя, я обращаю в прибыль твою погибель, подталкивая ручкой подлой тебя к бесплотной мысли, к полной неосязаемости раньше срока. Прости: жестоко. VI О чем ты грезишь? О своих избитых, но не расчитанных никем орбитах? О букве шестирукой, ради тебя в тетради расхристанной на месте плоском кириллициным отголоском единственным, чей цвет, бывало, ты узнавала и вспархивала. А теперь, слепая, не реагируешь ты, уступая плацдарм живым брюнеткам, женским ужимкам, жестам. VII Пока ты пела и летала, птицы отсюда отбыли. В ручьях плотицы убавилось, и в рощах пусто. Хрустит капуста в полях от холода, хотя одета по-зимнему. И бомбой где-то будильник тикает, лицом не точен, и взрыв просрочен. А больше – ничего не слышно. Дома отбрасывают свет покрышно обратно в облако. Трава пожухла. Немного жутко. VIII И только двое нас теперь – заразы разносчиков. Микробы, фразы равно способны поражать живое. Нас только двое: твое страшащееся смерти тельце, мои, играющие в земледельца с образованием, примерно восемь пудов. Плюс осень. Совсем испортилась твоя жужжалка! Но времени себя не жалко на нас растрачивать. Скажи спасибо, что – неспесиво, IX что совершенно небрезгливо, либо – не чувствует, какая липа ему подсовывается в виде вялых больших и малых пархатостей. Ты отлеталась. Для времени, однако, старость и молодость неразличимы. Ему причины и следствия чужды де-юре, а данные в миниатюре – тем более. Как пальцам в спешке – орлы и решки. X Оно, пока ты там себе мелькала под лампочкою вполнакала, спасаясь от меня в стропила, таким же было, как и сейчас, когда с бесцветной пылью ты сблизилась, благодаря бессилью и отношению ко мне. Не думай с тоской угрюмой, что мне оно – большой союзник. Глянь, милая, я – твой соузник, подельник, закадычный кореш; срок не ускоришь. XI Снаружи осень. Злополучье голых ветвей кизиловых. Как при монголах: брак серой низкорослой расы и желтой массы. Верней – сношения. И никому нет дела до нас с тобой. Мной овладело оцепенение – сиречь, твой вирус. Ты б удивилась, узнав, как сильно заражает сонность и безразличие рождая, склонность расплачиваться с планетой ее монетой. XII Не умирай! сопротивляйся, ползай! Существовать не интересно с пользой. Тем паче, для себя: казенной. Честней без оной смущать календари и числа присутствием, лишенным смысла, доказывая посторонним, что жизнь – синоним небытия и нарушенья правил. Будь помоложе ты, я б взор направил туда, где этого в избытке. Ты же стара и ближе. XIII Теперь нас двое, и окно с поддувом. Дождь стекла пробует нетвердым клювом, нас заштриховывая без нажима. Ты недвижима. Нас двое, стало быть. По крайней мере, когда ты кончишься, я факт потери отмечу мысленно – что будет эхом твоих с успехом когда-то выполненных мертвых петель. Смерть, знаешь, если есть свидетель, отчетливее ставит точку, чем в одиночку. XIV Надеюсь все же, что тебе не больно. Боль места требует и лишь окольно к тебе могла бы подобраться, с тыла накрыть. Что было бы, видимо, моей рукою. Но пальцы заняты пером, строкою, чернильницей. Не умирай, покуда не слишком худо, покамест дергаешься. Ах, гумозка! Плевать на состоянье мозга: вещь, вышедшая из повиновенья, как то мгновенье, XV по-своему прекрасна. То есть, заслуживает, удостоясь овации наоборот, продлиться. Страх суть таблица зависимостей между личной беспомощностью тел и лишней секундой. Выражаясь сухо, я, цокотуха, пожертвовать своей согласен. Но вроде этот жест напрасен: сдает твоя шестерка, Шива. Тебе паршиво. XVI В провалах памяти, в ее подвалах, среди ее сокровищ – палых, растаявших и проч. (вообще их ни при кощеях не пересчитывали, ни, тем паче, позднее) среди этой сдачи с существования, приют нежесткий твоею тезкой неполною, по кличке Муза, уже готовится. Отсюда, муха, длинноты эти, эта как бы свита букв, алфавита. XVII Снаружи пасмурно. Мой орган тренья о вещи в комнате, по кличке зренье, сосредоточивается на обоях. Увы, с собой их узор насиженный ты взять не в силах, чтоб ошарашить серафимов хилых там, в эмпиреях, где царит молитва, идеей ритма и повторимости, с их колокольни – бессмысленной, берущей корни в отчаяньи, им – насекомым туч – незнакомом. XVIII Чем это кончится? Мушиным Раем? Той пасекой, верней – сараем, где над малиновым вареньем сонным кружатся сонмом твои предшественницы, издавая звук поздней осени, как мостовая в провинции. Но дверь откроем – и бледным роем они рванутся мимо нас обратно в действительность, ее опрятно укутывая в плотный саван зимы – тем самым XIX подчеркивая – благодаря мельканью, – что души обладают тканью, материей, судьбой в пейзаже; что, цвета сажи, вещь в колере – чем бить баклуши – меняется. Что, в сумме, души любое превосходят племя. Что цвет есть время или стремление за ним угнаться, великого Галикарнасца цитируя то в фас, то в профиль холмов и кровель. XX Отпрянув перед бледным вихрем, узнаю ли тебя я в ихнем заведомо крылатом войске? И ты по-свойски спланируешь на мой затылок, соскучившись вдали опилок, чьим шорохом весь мир морочим? Едва ли. Впрочем, дав дуба позже всех – столетней! – ты, милая, меж них последней окажешься. И если примут, то местный климат XXI с его капризами в расчет принявши, спешащую сквозь воздух в наши пределы я тебя увижу весной, чью жижу топча, подумаю: звезда сорвалась, и, преодолевая вялость, рукою вслед махну. Однако не Зодиака то будет жертвой, но твоей душою, летящею совпасть с чужою личинкой, чтоб явить навозу метаморфозу. 1985 * Датировано 1986 в TU.

Стихотворение «Исаак и Авраам» является единственным во всем творчестве И. Бродского, написанным на ветхозаветную тематику. Остальные «библейские стихи» — новозаветные (более 15). Такой расклад ставит под сомнение слова самого И. Бродского, что «я, конечно, Новому Завету предпочитаю Ветхий».

Стихотворение написано в 1963 году. Написано оно, что называется, по горячим следам, т.е. сразу после первого знакомства с Библией. «Тут-то я и прочитал «Ветхий и Новый Завет” (…) я решил: «Это мой мир”. Я сказал себе: «Какой бы высокой ни оказалась материя, мне от нее никуда не деться”. Поэтому, написав «Исаака и Авраама”, я не совсем понимал, о чем пытаюсь сказать. Мне просто нравилась эта история, она была жутко интересной, и я решил описать ее».

Объем стихотворения раз в 5 превосходит объем библейского повествования, которое лаконично и динамично. Библейское повествование — это онтология, запечатлено лишь то, что вечно. Недаром жертвоприношение Авраама находится в книге «Бытие» (22.1—19). И. Бродский же привносит психологию, т.е. к духовной стороне добавляет душевную. Эту душевную нагрузку несет и передает прежде всего диалог, диалог Авраама с Исааком, а затем Ревекки с Исааком, который почти дословно совпадает с первым диалогом, является его рифмой.

Попытка представить душевную сторону библейской истории была осуществлена Кьеркегором в «Страхе и Трепете». И он приходит к выводу, что о душевном здесь нужно забыть, ибо душевная сторона — это либо этическое, либо эстетическое, а здесь имеет место религиозное, т.е. абсолютное царство Духа. Объектом исследования у Кьеркегора является Авраам — «рыцарь веры».

И. Бродский, конечно, не философ, а поэт. Эстетическое начало для него, несомненно, важнее, хотя оно у него насквозь метафизично (читай: философично). И в конце концов, не в душевной стороне заключается величие этого стиха. В отличие от Кьеркегора И. Бродский больше внимания уделяет Исааку — жертве. Авраам знает все. Исаак — ничего. Его путь — это путь постижения. А путеводительным знаком, символом становится куст.

Куст в стихотворении находится в метафорической связи со всем миром: куст как образ вселенной, мироздания:

По сути дела, куст похож на все: На тень шатра, на грозный взрыв, на ризу. На дельты рек, на луч, на колесо — но только ось его придется книзу. С ладонью сходен, сходен с плотью всей. При беглом взгляде ленты век мелькают. С народом сходен — весь его рассей, но он со свистом вновь свой ряд смыкает. Но больше он всего не с телом схож, а схож с душой, с ее путями всеми.

Куст схож с душой любого человека, но не любой человек это понимает. Исааку открывается этот символ.

Но на этом апология куста не заканчивается. Куст все равно еще остается загадкой, тайной. Ее нужно постичь, открыть сокровенный смысл. Начинается побуквенный анализ.

Кто? Куст. Что? Куст. В нем больше нет корней. В нем сами буквы больше слова, шире. «К» с веткой схоже, «У» еще сильней. Лишь «С» и «Т» в другом каком-то мире.

В каком же другом мире находятся буквы «С» и «Т», что они означают? Ответ к Исааку приходит в сонном видении. Всевышний ему открывает истину букв, истину куста, истину жертвы:

«С» и «Т» — а Куст пронзает хмарь. Что ж «С» и «Т» — все ветви рвутся в танец. Но вот он понял: «Т» — алтарь, алтарь, а «С» на нем лежит, как в путах агнец. Так вот что «Куст» К, У и С, и Т. Порывы ветра резко ветви кренят во все концы, но встреча им в кресте, где буква «Т» все пять одна заменит.

Сон Исаака пророческий. И. Бродский совершенно точно следует христианскому видению и толкованию Ветхого Завета. Исаак — прообраз Христа. Жертвоприношение Авраама — есть прообраз Крестной Жертвы. И Исаак у И. Бродского видит во сне этот крест.

Не только «С» придется там уснуть, не только «У» делиться после снами. Лишь верхней планке стоит вниз скользнуть, не буква «Т» — а тотчас КРЕСТ пред нами.

Таким образом, КУСТ есть КРЕСТ, который является первоосновой и спасением мира. Куст рождает Крест, жертвенный Крест, т.е. Распятие. Можно сказать, что Куст рождает Христа! И здесь нет никакого кощунства. Куст Неопалимой Купины, из которого говорит Бог с Моисеем, является символом Богородицы. Исааку это, естественно, неведомо. Он жил задолго не только до Христа, но и до Моисея. Знал ли об этом сам И. Бродский, когда писал стихотворение, мы не имеем сведений. Если не знал, то перед нами подлинное чудо. Язык, которому поэт всецело доверял, привел его к Истине.

На этом постижение Истины не заканчивается; И. Бродский проводит теперь побуквенный поэтический анализ самого имени ИСААК.

По-русски «И» — всего простой союз, который числа действий в речи множит (похожий в математике на плюс), однако, он не знает, кто их сложит. Что значит «С», мы знаем из КУСТА: «С» — это жертва, связанная туго. А буква «А» — средь этих букв старик, союз, чтоб между слов был звук раздельный. По существу же — это страшный крик, младенческий, прискорбный, вой смертельный.

А сдвоенная, строенная буква «А» превращается в вопль страшной муки, в вопль сжигаемой Жертвы:

Объяло пламя все суставы «К” и к одинокой «А” стремится прямо. Но не вздымает нож ничья рука, чтоб кончить муку, нет вблизи Абрама. Пол-имени еще в устах торчит. Другую половину пламя прячет. И СновА жертвА на огне Кричит: Вот то, что «ИСААК» по-русски значит.

Действие множится, плюсуется. «И СновА жертвА на огне Кричит». И это происходит снова и снова. Жертвоприношение происходит постоянно. Чудо поэзии, чудо слова опять приводит поэта к Истине. Как грехи человеческие ежедневно распинают Христа, так и ежедневно в церквах совершается Жертва Вечерняя, совершается таинство Евхаристии.

Прикоснувшись к Библии, взяв библейский сюжет для стихотворения, И. Бродский вступил в священное пространство и священное время, более того, он соприкоснулся с вечностью. Исторические события, века и тысячелетия, сосредоточились в одном месте и в одно время. Гора Мориа, на которой были Авраам и Исаак, становится и горой Синай с горящим Кустом Купины, и горой Голгофа, где произошла крестная смерть Господа нашего Иисуса Христа. А постоянно свершающаяся жертва говорит и о жизни Церкви от апостольских времен вплоть до сегодняшнего дня. И если вспомнить, что Голгофа является и могилой Адама, то мы получим икону истории человечества и мира. На иконе вечность изображается одновременностью и соположенностью различных пространств. И. Бродский интуитивно, силой полученного дара слова, создал стихотворение «иконного» вида, с совершенно христианским мировосприятием.

Таким образом, единственное стихотворение на ветхозаветную тему, «Исаак и Авраам», является одним из самых «христианнейших». В нем, быть может, больше христианства, чем во всех «Рождественских стихах».

►Читайте также другие статьи о жизни и творчестве И. Бродского:

• Биография поэта
• Е. Ваншенкина. Пространство и время в лирике Бродского
• Ю. Лотман. Вещь и пространство в лирике Бродского
• Пейзаж в поэзии Бродского
• Язык поэзии Бродского. Взаимосвязь времени и языка
• Анализ стихотворения «Посвящается стулу»
• Скорбная песнь небытия
• Евклид или Лобачевский? Пространство в эстетике И. Бродского
• Анализ стихотворения «Сретенье»
• Рождественские стихи

► Перейти к оглавлению книги «Сохранившие традицию: Н. Заболоцкий, А. Тарковский, И. Бродский»