Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 7, 2010
НЕМНОГОСЛОВИЕ
СЕРЬЕЗНЫХ РАЗДУМИЙ
Шукшин В.М. Собрание сочинений в 8 томах. — Барнаул, ООО «Издательский дом «Барнаул», 2009.
Василий Макарович Шукшин, его жизнь, творчество, судьба — из разряда вечных тем. Недавнее 80-летие (и 35-летие со дня смерти) дало хороший повод вспомнить об этом большом, неисчерпаемом художнике. И… сибиряке, одном из самых известных авторов «Сибирских огней» (далее — «СО»).
Есть люди, которые о Шукшине не забывают никогда — его земляки с Алтая, из Барнаула и родных Сростков. Объединенный коллектив исследователей, земляков и знатоков творчества писателя и создал это собрание сочинений, разительно отличающееся от предыдущих уже внешне. Это восемь томов нестандартного удлиненного формата в зеленой матерчатой обложке, весьма увесистых. Так благородно тяжелы бывают альбомы классической живописи, таким весом, несоизмеримым с внешними размерами, обладает золото.
Не хотелось бы красивых слов и сравнений — их не любил, чуждался, избегал сам Шукшин. Но здесь их избежать трудно: создатели этого дивного собрания (главный редактор — О.Г. Левашова), так сказать, провоцируют на это, сотворив такой поистине праздничный, юбилейный восьмитомник. Который можно бы и назвать подарочным, если бы не его содержание. Это собрание сочинений почти что академическое, ибо включает в себя все известные на сегодняшний день тексты писателя и режиссера, в том числе письма и стихи, снабженные впечатляющим справочным аппаратом. Особенно комментариями — этой усладой для нерядового и неравнодушного читателя. Хотя составители в итоге назвали свое детище «литературно-художественным изданием».
Главное же, чего невозможно избежать, так это соблазна не просто перелистать, а перечитать произведения Шукшина. Известные, не раз читанные, и те, которые когда-то упустил из вида или вообще не знал. Стоит только начать, прямо с I-го тома ранних, как будто бы и не очень шукшинских рассказов, и уже трудно остановиться. Таким уж свойством обладает этот недюжинный писатель: его хочется не просто читать, а познавать. Как, собственно, писал он сам, вернее, работал, в мускульном понятии этого слова. Недаром в «Рабочих записях» (т. VIII) он сравнит себя как писателя с «пахарем». Отсюда и краткость в его рассказах — особая, трудовая, ни с какой другой не сравнимая. Разве что с прозой А. Платонова, пролетария мысли и слова. Правда, у лаконизма Шукшина другие истоки и происхождение — крестьянские, точнее, те мощные нравственные импульсы, которые посылало ему его «почвенное» происхождение, его совестливость — душа и дух подлинно русского человека.
Но все это явилось у Шукшина не сразу. Все было не просто еще и потому, что писательство у Шукшина изначально и навсегда сроднилось с кинематографом, литературно-сценарной основой и техническими приемами этого вида искусства. Природная немногословность сибирского труженика, сурового и в то же время необузданно, азартно веселого, совпала с киноязыком, динамичным по своей сути. Свои требования предъявляла и «оттепельная» эпоха с нарочито-прямолинейной романтикой соцреализма. У Шукшина эти эпохальные приметы заметны на фоне его зрелого, всем известного творчества. Тем интереснее увидеть, с чего начинал будущий классик сибирской и российской литературы. В этом последовательно хронологическом (с 1958 по 1974 годы) принципе построения восьмитомника — одно из главных его достоинств: получаешь редкую возможность ощутить, как развивался писатель, как и где он искал, к каким результатам приходил. Достаточно сравнить с популярным пятитомником 1992 года, где рассказы начинаются лишь с конца 3-го тома.
Совершим, наконец, небольшое путешествие по страницам собрания сочинений-2009.
Том I, рассказы 1958—1954 гг.: «Двое на телеге», «Лида приехала», «Правда», «Светлые души» — самые первые рассказы, в которых пока больше «правды» и «света», чем характеров, личностей. Но тут уже и «Ленька», «Артист Федор Грай», «Гринька Малюгин», «Степка», «Игнаха приехал», где Шукшин как раз и переходит на личности, выносит имена в названия рассказов. «Демагоги», «Критики», «Светлые души» показывают вкус писателя к диалогу, спорам, где рождается не только истина, но и конфликт, вплоть до драк и преступлений. Ибо без истины (и без конфликтов) героям Шукшина невозможно существовать — жить и вообще, и в частности в конкретике поступка, дня, мгновения.
Тяга к осмыслению себя и мира проявляется у Шукшина и в притчах, аллегориях, достаточно редких, но «метких» в его реалистическом творчестве. Таков рассказ «Солнце, старик и девушка» — о том, как трудовая, крестьянская старость, романтическая юность и вечная природа являют собой единство, а противоречия и недоразумения (девушка не сразу догадывается, что старик слепой) временны. Правда, для этого старик должен быть слепым, а девушка — художницей. В конце тома два сценария — «Посевная кампания» и «Живет такой парень». Первый — проба пера и диплом по окончании ВГИКа (1960), второй собран из нескольких рассказов до степени неразличимости, что говорит об уникальном даре Шукшина: работать и в умозрительном жанре литературы, на узкой «площадке» рассказа, и в «зрительном» жанре кино на съемочной площадке фильма. А также об умении настроиться на эпические жанры больших полотен — романов и кинокартин.
Об этом говорит II том Собрания, полностью посвященный «Любавиным». Писавшиеся в Москве, в годы учебы во ВГИКе (в общежитии института, как уточняет Л. Аннинский), они вобрали в себя и думы Шукшина о своей малой родине. Потому роман имеет черты и киносценария, и семейной хроники (жизни «одной крепкой сибирской семьи»), и исторического («нэповские» 20-е годы), и приключенческого романа. И новосибирскую прописку: впервые «Любавины» опубликованы в «СО» ровно 45 лет назад. Недавно «СО» (№ 2, 2010 г.) касались истории публикации романа, есть подробный рассказ об этом и в комментариях данного тома: готовился и обсуждался роман нелегко — слишком уж непривычной была полифония жанров, слишком много хотел Шукшин вместить в свое повествование, что легко было принять за незрелость и неопытность начинающего писателя. Н.Н. Яновский, например, так и писал о романе, как «вещи вторичной», «ученической, проходной».
В то же время на примере I-го тома мы видели, как быстро Шукшин был способен одолевать свое «ученичество», взрослеть как писатель в процессе творчества. И потому так близко, рядом стоят такие, например, рассказы, как «Лида приехала» и «Артист Федор Грай», «Коленчатые валы» и «Далекие зимние вечера». Так чередуются в романе сцены сватовства Егора Любавина и Кузьмы Родионова к Марье, бандитского разгула шайки Закревского, будней «великого труженика» кузнеца Федора Байкалова и «отпетой головы» Гриньки Малюгина. Но каким бы «сырым» и «натуралистическим» ни был первый роман Шукшина, прежде всего, в нем есть любовь писателя к своей родине. (Может, потому он и назван «Любавины»!) Со второй книгой романа случилась целая история. В 1967 году в одном из интервью Шукшин говорил, что центральной в нем будет «судьба главного героя — Егора Любавина», который пойдет служить в армию барона Унгерна, но не сможет «уйти за кордон», т. е. вернуться на родину, и в этом «трагедия русского человека, оказавшегося на рубеже двух разных эпох». В итоге же Шукшин написал о другом поколении Любавиных и Кузьме уже в 60-е годы, когда вера в «социализм с человеческим лицом» постепенно уступала неверию в быстрое его пришествие. Потому при жизни он так и не опубликовал эту вторую часть — она вышла в «перестроечном» 1988-м.
Этими перепадами настроения, со сменой, подчас резкой, оптимизма на пессимизм, веселости, порой, буйной, на грусть и печаль, характерен период 1966—1968 гг. Рассказы этого интенсивного двухлетия составили III том собрания. Так, в первом же рассказе «Космос, нервная система и шмат сала» прижимистый старик, услышавший от своего юного квартиранта-школьника о публично, на глазах у студентов, умиравшем физиологе Павлове, вдруг небывало расщедрился, угостив Юрку «мерзлым душистым салом». Вот и думаешь, что даже у такого отпетого скупердяя, как дед Евстигнеич, есть душа и совесть. В рассказах «Ваня, ты как здесь?», «Капроновая елка», «Волки», «Случай в ресторане» видно, каких бескрайних размеров может достичь эта сибирская душа, как трудно ей ужиться с чьей-то трусостью, наглостью, несправедливостью и как важно ей вырваться на волю, устроить праздник. Пусть это будет всего лишь случай, как в одноименном рассказе о старике, который ходит в ресторан ради местной певички, а, встретив там «детину»-сибиряка, вдруг решает ехать в Сибирь, к «большой жизни» — лучшей, не «тесной».
О ней мечтают герои знаменитых, хрестоматийных рассказов «Чудик» и «Миль пардон, мадам!», нелепо-смешных в своих чудачествах, но, как ни странно, вырастающих в личности благодаря своей «ущербности» (своим «ничтожеством» мучается Чудик, нелестную славу выдумщика и «дурака» имеет в деревне Бронька Пупков). Тут важна точка зрения — не зря Шукшин так и назвал свою первую «повесть-сказку» о Пессимисте и Оптимисте, которым некий Волшебный Человек дает возможность показать жизнь «такой, какой вы ее видите». В итоге победила точка зрения «нормальных людей», и Волшебному Человеку дали «пинка под зад». Так в творчестве Шукшина окончательно побеждает точка зрения личности, характера, самоценного человека со всеми его противоречиями, которые писатель и режиссер не хочет устранять. И так рождаются киноповести и фильмы «Ваш сын и брат» и «Странные люди», которые можно читать с точки зрения как литературы, так и кино. Не зная, как все это оценивать, критики заговорили о «бытописательстве», «противопоставлении города деревне», хотя и это не больше, чем точка зрения. Все фокусирует душа человека, ее-то и хочет познать и изобразить Шукшин.
Степан Разин и роман о нем «Я пришел дать вам волю», вошедший в IV том собрания сочинений, как раз и является таким большим исследованием, эпопеей — романом, сценарием, фильмом, увы, так и не снятым. В Разине, превратившемся из разбойника, грабившего персидские города, в народного защитника, Шукшин увидел не только историческое лицо, но и трагического героя, очеловечил хрестоматийный образ «слишком уже легко и привычно шагавшего по страницам книг… грозы бояр, воевод и дворянства». В романе ощутимо все то же немногословие серьезных раздумий о человеке, который не хочет довольствоваться сытой «мещанской» жизнью и который свою преступную, разбойную, «лохматую» жизнь отдает за народ. Но автор не идеализирует своего героя, когда показывает, как Разин бросает «мужиков» после неудачного штурма Симбирска и уходит с казаками на Дон. Да и казаки говорят, что у их атамана не боль за страдания народа, а «болесть», и сам он по натуре «жалостливый». И не такой уж железный, когда просит своего бывшего сподвижника «сбить железы» и бежать из-под стражи.
Как бы ни был Разин силен и слаб одновременно, но в начале 70-х годов этот пафос «воли» можно было толковать как диссидентство. И хотя сам Шукшин подчеркивал народную, крестьянскую суть своего героя, и роман, и сценарий явно выпадали из контекста официальной литературы. Не зря автор отнес роман первоначально в «Новый мир» — оплот тогдашнего либерализма, хотя к тому времени уже поверженный. И тогда Шукшин доверил свое творение «Сибирским огням», где роман и был напечатан в №№ 1–2 за 1970 г.
Своеобразной формой диссидентства явилась тогда «деревенская проза», появлению которой в конце 60-х способствовал и сам Шукшин, и целая плеяда талантов первой величины: В. Белов, В. Астафьев, Ф. Абрамов, В. Распутин. Следующие произведения Шукшина, вошедшие в V, VI и VII тома, словно подчеркивают эту принадлежность к новому лит. течению: предыдущие рассказы, романы, повести и киноповести имели ту же сельскую тематику. Продолжая и в начале 70-х писать «деревенские» произведения, Шукшин тем самым, вольно или невольно, поддерживал свою идентичность «деревенщика». Как бы ни варьировал писатель сюжеты и ситуации, образ-тип жителя деревни, отстаивающего свою честь и гордость, принадлежность к самому главному крестьянскому сословию, оставался для Шукшина актуальным.
В рассказах 1969—1971 гг. тома V-го конфликт человека из деревни (ограбленного, одураченного, обойденного городскими) с ушлыми горожанами обостряется. И если в рассказе «Свояк Сергей Сергеевич» городской свояк, прыгающий на спину деревенскому Андрею в знак своего всего лишь материального превосходства, остается безнаказанным, то в «Материнском сердце» ограбленный городской прохиндейкой Витька Борзенков начинает избивать всех подряд. А в «Суразе» Спирька по прозвищу «Байрон» готов убить учителя физкультуры Сергея Юрьевича, унизительно избившего его, но вдруг кончает самоубийством. Но Шукшин не был бы Шукшиным, если бы оставался по одну сторону баррикад, т.е. ненавистником «городских» и города. Деревенские у него, конечно, не тянут на подлецов и негодяев. Но, как герои рассказов «Хахаль», «Непротивленец Макар Жеребцов», «Микроскоп», «Даешь сердце!», «Сапожки», «Ноль-ноль целых», «Мой зять украл машину дров» и др., обладают той странностью-чудинкой, которая читателя веселит, а героя часто пугает и от которой он рад бы избавиться. Да никак не получается. И потому иной раз выдает ее за добродетель, в том числе и вопреки здравому смыслу.
Как в рассказе «Срезал». Построен он так, что над его героем Глебом Капустиным хочется не только смеяться, но и заступиться за него. Образованность городских кандидатов наук, кажется, не требует доказательств или экзаменов. Но от «проблемы шаманизма» кандидат высокомерно отмахнулся, а на слова Глеба о том, что «можно сотни раз писать во всех статьях слово «народ”, но знаний от этого не прибавится», реакции вообще не последовало. И с характеристикой кандидатом Глеба — «типичный демагог-кляузник» — не спешишь соглашаться: ведь он является в окружении группы «мужиков»-односельчан не только как «опытный кулачный боец», специалист по «срезанию», а выразитель «почвенного» мира и мировоззрения, своеобразный Разин, шаржированный обстоятельствами растущей «культурной» пропасти между городом и деревней.
В рассказах 1972—1973 гг. VI-го тома собрания сочинений можно заметить, что Шукшин все решительней склоняется на сторону этого «мужицкого» деревенского «мира», исследования характера и души не просто человека, а русского человека, его национального своеобразия. Не зря писатель начинает сотрудничать с «Нашим современником» и лит. кругом этого журнала. В этот период написано немало известных и талантливых рассказов: «Танцующий Шива», «Генерал Малафейкин», «Страдания молодого Ваганова», «Беседы при ясной луне», и другие, вошедшие в этот том. Но несомненным лидером является рассказ «Алеша Бесконвойный». Начинаясь типично по-шукшински — с характеристики Кости Валикова, заслужившего свое прозвище «за редкую в наши дни безответственность, неуправляемость» — рассказ затем умиротворяется, успокаивается. Его пространство становится пространством души Алеши, отодвигающего всю житейскую суету на потом, в этот святой «банный», а на самом деле «философский» день: «…Мелкие мысли покинули голову, вселилась в душу некая цельность, крупность, ясность — жизнь стала понятной». Вместе с этими «большими» чувствами приходит и любовь как момент гармонии с миром, пусть и скоротечный: «Любит степь за селом, зарю, летний день…». Тут бы и о Боге подумать, но Алеша думает о смерти. И не отделаться от чувства, что все Шукшин писал о себе, которого давние болезни не выпускали из больниц и который мечтал, покончив с кино, уехать в Сростки навсегда.
И все-таки возможность уверовать не покидала Шукшина, написавшего рассказы «Верую!» и «Мастер» (т. V). В рассказе этого же VI-го тома «Генка Пройдисвет» герой, считая поначалу религиозность дяди Гриши «притворством», затем начинает в этом сомневаться. Но уж лучше он стихи напишет, чем помолится Богу. Егор Прокудин из киноповести «Калина красная» успевает сделать лишь первую борозду на пашне своей новой крестьянской жизни, как его убивают Губошлепы из его прошлой уголовной жизни. И когда Шукшин пишет: «И лежал он, русский крестьянин в родной степи… приникнув щекой к земле, как будто слушал что-то такое, одному ему слышное», то хочется прочитать: «христианин». Ибо погиб Егор как мученик, открывший путь к праведной жизни.
Впрочем, Шукшин не любил ни патетики, ни эффектных, красивых слов. И потому его последние рассказы 1973—1974 гг. предпоследнего VII тома как-то нарочито негромки, оголены до небольших историй, едва ли не анекдотов. Об этом говорят уже названия циклов: «Внезапные рассказы» и «Две совершенно нелепые истории». Рассказы «Психопат», «Вечно недовольный Яковлев», «Други игрищ и забав», «Мужик Дерябин» и др., по сути, примыкают к ним. И это неудивительно: начинается новый и последний этап жизни Шукшина, когда он отдаляется от кино, приближаясь к театру, но мечтая целиком отдаться литературе. Вот почему главными в томе являются не традиционные рассказы, а нетрадиционные «повести для театра» — «Энергичные люди», «До третьих петухов» и «А поутру они проснулись». Только к первой из них Шукшин добавил эпитет «сатирическая», хотя и остальные его вполне заслуживают.
А как иначе назвать сюжет «До третьих петухов», где Ивана-дурака благородные классические лит. герои отправляют «достать справку, что он умный»? Это ведь о писателе-«деревенщике», которого «городские» умники не приняли всерьез, а чиновники (Баба Яга, Горыныч, Изящный черт и др.), заправляющие литературой, пытаются удавить бюрократически. Но Иван умудряется раздобыть вместо справки сразу печать: «Я сам теперь буду выдавать справки», — говорит он ее владельцу Мудрецу. В реальности же «умные» печати и справки оставались у других. У тех, которые поверхностно судили о рассказах Шукшина, тормозили, сколько могли, фильм о Разине, морщились на «деревенскую» тему в литературе («грубый мужик», называли его «тети в штанах»).
Шукшину приходилось объяснять свою позицию в статьях, беседах и интервью. В том числе и самому себе. Ибо галерея его персонажей оказалась настолько пестрой, а их характеры так богаты противоречиями, что нужно было осознать: человек, особенно русский, бывает всяким, вернее, многообразным, любым классификациям неподдающимся, тем более когда жизнь ставит его на грань между городом и деревней.
Таким большим послесловием и самокомментарием к своему творчеству выглядит последний, VIII том собрания сочинений, рассказ о котором потребовал бы отдельной статьи. В нашем кратком экскурсе по восьмитомнику мы можем только привести несколько ярких и интересных цитат. «Мне нравится в хорошем рассказе деловитость, собранность» («Как я понимаю рассказ», 1964); «Некая патриархальность, когда она предполагает свежесть духовную и физическую, должна сохраняться в деревне… Там нет мещанства» («Вопрос самому себе», 1965); «Обрати свое вековое терпение и упорство на то, чтобы сделать из себя Человека» («Монолог на лестнице», 1968); «Нравственным или безнравственным может быть только искусство, а не герой» («Нравственность есть Правда», 1969). Рубрика «Интервью. Беседы. Выступления»: «Их зовут «чудаками”… Красивы они тем, что их судьбы слиты с народной судьбой, отдельно они не живут» (1969), «Мне в литературе не нравится изящно самоцельный образ, настораживает красивость» (1973). Рубрика «Из неопубликованного»: «Я начал писать под влиянием кино и снимать под влиянием литературы» (1974). Афористичнее же всего Шукшин в своих «Рабочих записях», точных и мудрых: «Критическое отношение к себе — вот что делает человека по-настоящему умным», «Надо, чтобы в рассказе было все понятно, и даже больше», «Правда всегда не многословна, ложь — да», «Надо совершенно спокойно — без чванства и высокомерия — сказать: у России свой путь…»
У Шукшина был тоже свой жизненный и творческий путь. Понять его помогают и письма, впервые публикуемые в этом же томе в наиболее полном объеме, начиная с 1949 года — призыва на службу во флот. Главная тема и главные адресаты этой не такой уж большой (80 страниц) подборки — родные писателя: мать М.С. Куксина, сестра Н.М. Зиновьева (Шукшина), троюродный брат И.П. Попов. В них в полной мере раскрываются большая душа писателя, его любовь и нежность, не знающие границ: «Мамочка», «Наташенька», «роднуленька моя хорошая», «милое мое семейство», «ангел ты мой родной» — так начинает свои письма любящий сын и брат. В конце 60 — начале 70-х гг. он часто пишет о своих маленьких дочерях Марии и Ольге, подробно рассказывая, как, например, Маша «лобик себе рассекла», а Оля «вся иззавидовалась» на купленный сестре портфель.
Из собратьев по литературе встречаются лишь три имени: Г. Горышин, К. Федин и В. Белов — самый частый адресат Шукшина. С автором «Привычного дела» он предельно откровенен (в нескольких письмах есть даже купюры и сокращения), раскрепощен, шутлив, хмелен. В том числе сообщая: «пить бросил» (февраль 1966), или: «пытаюсь вином помочь себе, а ты знаешь, что это за помощь» (июль 1967). Рассказал он В. Белову и как однажды после банкета потерял «кучу красивейших дипломов», врученных ему вместе с Гос. премией РСФСР: «Мне и выговора-то уже нельзя давать — уже есть строгий с занесением в учетную карточку. Главное, такие поступки долго потом мешают работать» (декабрь 1967). Есть и о «СО»: при публикации в каком-то журнале у В. Белова «ничего не выкинули, не в пример моим «Сибогням”» (ноябрь 1970). Есть тут и два письма Н.Н. Яновскому (см. также № 2, 2010 «СО»), где Шукшин, известный «столичный» писатель, без признаков зазнайства, сообщает о «доработке с учетом тех замечаний, какие получил в Новосибирске» (1 октября 1970).
Среди замечательных, необычайно полных для «литературно-художественного издания» комментариев О.Н. Скубач, В.А. Чесноковой, О.Г. Левашовой, С.М. Козловой, А.Г. Сидорова, Д.В. Марьина, исчерпывающе подробных (отражены реалии эпохи, культурный контекст всего творчества Шукшина, интертекстуальные связи, философские и эстетические термины и понятия и т.д.), есть и текстологические. Почетное место тут занимают и «СО», представленные в ряду других вариантов и разночтений шукшинских текстов. Так, во 2-м томе тщательно сравниваются редакции «Любавиных» в «СО» и в издательстве «Советский писатель». При этом журнальный вариант, порой, разительно отличается от книжного, оставляя за «СО» некоторые преимущества уникальной прижизненной публикации романа. То же можно сказать и о «сибогневских» рассказах «Дождь на заре», «Ваня, ты как здесь?!», «Кукушкины слезы» (1966, № 2), «Мастер», «Мой зять украл машину дров» (1971, № 12) и цикле «Внезапные рассказы» (1973, № 11).
Конечно, «Сибирские огни» — только часть большой творческой и жизненной биографии В.М. Шукшина, которую так полно, тщательно и бережно поведало нам это восьмитомное собрание сочинений. Шукшин здесь будто воскрес как живой и вечно ищущий человек, творец, незаурядная личность. Не зря он писал в одном из редких своих стихотворений: «Я хочу, чтобы русская умная мать / Снова меня под сердцем носила» (т. VIII). Этой «матерью» и оказался коллектив редакторов и составителей восьмитомника, осуществившего это замечательное издание.