О книге Евгении Гинзбург «Крутой маршрут» я впервые услышал из уст Авдотьи Смирновой, когда в программу «Школа злословия» пришел в гости известный русский писатель, сын Е. Гинзбург – Василий Аксенов. Тогда Авдотья и Татьяна Толстая в один голос нахваливали «Крутой маршрут» как наиболее выразительную и сильную книгу о временах сталинских репрессий, о Колыме и ГУЛАГе. Возможно, таким образом они хотели сделать приятное своему гостю, а, может, искренне так и считают, но как бы то ни было после такой пышной рекомендации я уже не мог пройти мимо этой книги.
Первое, что нужно отметить, говоря о «Крутом маршруте», так это то, что книга полностью автобиографична и описывает период жизни Евгении Гинзбург с 1937 по 1955 год, когда она попала под наиболее крупную волну сталинских репрессий и отбывала десятилетний срок наказания сначала в одиночке Ярославской тюрьмы, а затем в Эльгене и близлежащих командировках на Колыме. Уже один этот факт делает книгу ценным памятником эпохи и жестким напоминанием для будущих поколений о преступлениях и ужасах тоталитаризма. В своем отзыве я буду комментировать исключительно авторский нарратив (манеру изложения) и не буду никоим образом касаться фактологии описываемых событий, т.к. не имею никакого морального права их оценивать.
В моем представлении книга четко делится на две равные части. Первая посвящена событиям «до» (абсурдное обвинение в связи с троцкистами, исключение из партии, лишение работы), сам арест, следствие и содержание в Казанском изоляторе, приговор, Ярославская тюрьма, транзит во Владивосток, пароход «Джурма». Вторая живописует приключения героини на Колыме. И если первая часть буквально переполнена перманентным животным страхом (сначала ареста, затем – смертного приговора) и ощущением полной нереальности, фантасмагоричности происходящего, то часть вторая приобретает совершенно иную, непонятную для меня тональность.
Сейчас я скажу кощунственную вещь, но нарратив второй, колымской части повествования напоминает мне рассказ о захватывающей поездке в колхоз на картошку. И не спешите закидывать меня камнями! Говоря о каторжной сталинской Колыме, мы, в первую очередь, вспоминаем короткую и пронзительно-жестокую прозу Варлама Шаламова, где Колыма с ее сорока- и пятидесятиградусными морозами, с ее лесоповалом и золотыми приисками, где взрослые дородные мужики, соль земли, доходили до состояния ходячих трупов буквально за месяц, с ее полоумными блатарями и кровавой сучьей войной, именно эта Колыма представляется нам ни много ни мало девятым кругом ада, местом абсолютно невозможным для выживания. Проза Шаламова не поражает каверзными событиями, ее фабула проста, но она как ничто иное передает тот подлинный агонизирующий ужас, облетание всего человеческого, которое сопровождало политических заключенных в нечеловеческих условиях Колымы… Но Колыма Е. Гинзбург совсем другая. Колыма Е. Гинзбург – это дружные, почти уютные женские бараки, это работа медсестрой, это множество друзей, всегда готовых помочь и выручить, это понятливая ВОХРа и почти человечная администрация. И если бы мы не знали других источников, не знали Шаламова и Солженицына, а опирались исключительно на описания автора, то вполне могли бы себе представить, что проклятая Колыма – не такое уж страшное место. На страницах книги мы не увидим диких неврастеничных блатарей, отнимающих у фраеров последнее по волчьему принципу «сдохни ты сегодня, а я завтра», мы не увидим садистов-вохровцев, в чьих промытых мозгах 58-я статья – опасные террористы, шпионы и враги народа, и даже местные князья (чекисты и административные шишки) изображаются автором как усталые, но порядочные, хорошо выполняющие свою работу люди. Начальница Эльгенского лагеря Циммерманша – хоть и надменна, злопамятна, но по-комсомольски честна, не берет взяток и не терпит воровства в своей вотчине, директор совхоза Калдымов – философ, хоть и не считает зэка за людей. А уж начальник Тасканского лагеря Тимошкин – так и просто душа исключительной доброты.
Любопытно сравнить, каким образом описываются одни и те же события и одни и те же персоны у Евгении Гинзбург и Василия Аксенова. Речь идет о втором, уже магаданском аресте Евгении Соломоновны, когда ее на глазах сына Васи увозили из дому, предварительно устроив обыск в их крошечной комнатухе в бараке Старого Сангородка. И если Василий Аксенов описывает чекиста Чепцова как самодовольного садиста, отражая его образ в сильнейших и больнейших главах романа «Ожог», то Е. Гинзбург не называет чекиста Ченцова (настоящая фамилия) иначе как «рыцарем». И вообще отмечает его обходительность и такт. Вот такой парадокс восприятия. Наверное, это в большей степени характеризует саму Евгению Соломоновну – как человека сильного, неунывающего и полного оптимизма. Но в то же время рождает в корне неверные представления о том, что в произошедших событиях виновен исключительно и полностью один единственный человек – усатый, щербатый грузин на огромных портретах. Ведь думать о том и верить в то, что все случилось только лишь по одной его воле – значит, впадать в омут опасного заблуждения. Исполнявшие преступный приказ виновны ровно в той же степени как и те, кто этот приказ отдавал. Где была совесть, нравственность и здравый смысл тех, кто фальсифицировал обвинения, выбивал показания, пытал, морил голодом и бессонницей, добиваясь подписи на признаниях? Где были нравственные качества тех, кто устанавливал планы выработки и прогрессивные нормы питания и содержания заключенных, кто выгонял зэка в пятидесятиградусный мороз на работы, кто низводил рацион заключенных до пустой баланды и черного хлеба, разворовывая те ничтожные нормы мяса и овощей, которые им все ж таки полагались? Или это, по-вашему, творил все тот же усатый портрет? И мне кажется, автор играет и самозабвенно заигрывается в ту давнюю и очень приятную интеллигентному сердцу игру, где нужно делать вид, что всегда и везде во всех бедах России виновата одна только власть, а бедный многострадальный народ не виноват ни в чем. Хотя с чьего же молчаливого овечьего согласия случаются все наши беды?
Е. Гинзбург хочет видеть человека в каждом. И в зэка, и в солдате ВОХРы, и в чиновнике администрации. Человеческие отношения в ее книге выходят на первый план. Смерть старшего сына Алеши, воссоединение с младшим Васей и лагерным мужем Антоном Вальтером для нее заслоняют все ужасы происходящего. Описывая свою работу в туберкулезном бараке, она лишь вскользь упоминает, что без необходимого лечения заключенные умирали от туберкулеза тысячами. Но вот об этом-то и стоило говорить! Авторская сентиментальность, многочисленные поэтические цитаты, портреты людей загораживают от читателя масштаб происходящих событий. По сути, мы ползаем с увеличительным стеклом по картине Верещагина. Ведь суть этого времени не в личной трагедии одной, отдельно взятой семьи, а в беспрецедентной массовости таких трагедий. В этом-то и заключается главное отличие голоса Е. Гинзбург от голосов Шаламова и Солженицына. Там, где Е. Гинзбург поет гимн сильному человеку, петь нужно совершенно иную песнь. Рассказать о всеобщей трагедии (где-то и в ущерб своей собственной) – вот великая цель.
По моему мнению, «Крутой маршрут» является наглядным примером художественной медиации. Это явление хорошо описал А. Жолковский в своей работе «Искусство приспособления». Суть медиации состоит в художественном совмещении двух противоположных идеологий. Например, творчество раннего Аксенова (до отъезда в США) представляет собой медиацию, парадоксальный гибрид советского патриотизма и западных демократических ценностей. Признаки медиации, фактически совмещения несовместимого, мы видим и в произведениях Зощенко, и в главном герое Ильфа и Петрова – Остапе Бендере.
Вот и «Крутой маршрут» — это причудливое совмещение смертельных условий каторжной Колымы с дружным советским бытом. Это органичное врастание ада в повседневность, его активное обживание и одомашнивание. Ведь Колыма, заключение, лагерь – то, что с упорством и злобой отторгали Шаламов и Солженицын, искренне считая эти условия нечеловеческими, гибельными для человеческого (низвержение личности до уровня зверя, обесценивание жизни), Е. Гинзбург принимает, находит и там красоту и гармонию, и в какой-то момент нам вместе с ней уже кажется, что все не так уж и плохо, вокруг добрые дружные люди и вообще – не так уж все было и страшно! И вот эта-то мысль представляется мне по-настоящему кощунственной. В этом неочевидном, подспудном выводе, как мне кажется, и кроется великое заблуждение этой книги.