Дети странный народ, они снятся и мерещатся. Перед елкой и в самую елку перед Рождеством я всё встречал на улице, на известном углу, одного мальчишку, никак не более как лет семи. В страшный мороз он был одет почти по-летнему, но шея у него была обвязана каким-то старьем, — значит его всё же кто-то снаряжал, посылая. Он ходил «с ручкой»; это технический термин, значит — просить милостыню. Термин выдумали сами эти мальчики. Таких, как он, множество, они вертятся на вашей дороге и завывают что-то заученное; но этот не завывал и говорил как-то невинно и непривычно и доверчиво смотрел мне в глаза, — стало быть, лишь начинал профессию. На расспросы мои он сообщил, что у него сестра, сидит без работы, больная; может, и правда, но только я узнал потом, что этих мальчишек тьма-тьмущая: их высылают «с ручкой» хотя бы в самый страшный мороз, и если ничего не наберут, то наверно их ждут побои. Набрав копеек, мальчик возвращается с красными, окоченевшими руками в какой-нибудь подвал, где пьянствует какая-нибудь шайка халатников, из тех самых, которые, «забастовав на фабрике под воскресенье в субботу, возвращаются вновь на работу не ранее как в среду вечером». Там, в подвалах, пьянствуют с ними их голодные и битые жены, тут же пищат голодные грудные их дети. Водка, и грязь, и разврат, а главное, водка. С набранными копейками мальчишку тотчас же посылают в кабак, и он приносит еще вина. В забаву и ему иногда нальют в рот косушку и хохочут, когда он, с пресекшимся дыханием, упадет чуть не без памяти на пол,
… и в рот мне водку скверную
Безжалостно вливал…
Когда он подрастет, его поскорее сбывают куда-нибудь на фабрику, но всё, что он заработает, он опять обязан приносить к халатникам, а те опять пропивают. Но уж и до фабрики эти дети становятся совершенными преступниками. Они бродяжат по городу и знают такие места в разных подвалах, в которые можно пролезть и где можно переночевать незаметно. Один из них ночевал несколько ночей сряду у одного дворника в какой-то корзине, и тот его так и не замечал. Само собою, становятся воришками. Воровство обращается в страсть даже у восьмилетних детей, иногда даже без всякого сознания о преступности действия. Под конец переносят всё — голод, холод, побои, — только за одно, за свободу, и убегают от своих халатников бродяжить уже от себя. Это дикое существо не понимает иногда ничего, ни где он живет, ни какой он нации, есть ли Бог, есть ли государь; даже такие передают об них вещи, что невероятно слышать, и, однако же, всё факты.
II. Мальчик у Христа на елке →
Иван Волосюк
Мальчик у Христа за пазухой
Стихи
Род. в 1983 году в г. Дзержинске Донецкой области в семье шахтера.
Выпускник русского отделения филологического факультета Донецкого национального университета.
Автор 6 сборников стихов.
Публикации в журналах «Знамя», «Воздух», «Юность», «Литературная учеба», «Союз писателей», «Крещатик», «Слово/Word».
Участник 12 Форума молодых писателей России, СНГ и зарубежья (Липки, 2012)
Живет и работает в Донецке.
Обычно поэтов делят на «зрячих» и «слышащих». Иван Волосюк относится к обеим категориям…
Он – художник слова и его систему взглядов невозможно изменить извне, им всё выстрадано изнутри…
Только осознав свои внутренние чувства, Иван Волосюк сумел найти равновесие с окружающим миром, отыскать совершенство мыслей.
Игорь Михалевич-Каплан
* * *
Ночью я видел звезды обоих полушарий
одновременно (небо было почти молочным).
Будущее разбухло: оно вмещает
теперь и меня, но пока не точно.
Тошнит от русской весны, что продолжит собой
украинскую зиму. Копоти шин стало меньше,
запах въелся в Крещатик. Родинка над губой
помогает тебя отличить от других женщин
даже в толпе. На руке ожег от раскаленной
бутылки из-под белого полусухого.
Я привыкну к тебе и проснусь, просветленный,
в шесть или, может быть, в полседьмого,
проснусь, чтобы жить.
* * *
Море волнуется,
скорость ветра превышает 60 километров в час,
но присвоить имя буре некому.
Побережье безлюдно.
Море безутешно.
Шестнадцать капель настойки валерианы
не могут его успокоить.
Бабушке снятся пончики,
ночная бомбежка Киева,
вырубка крымских виноградников.
Бабушка просыпается и плачет
(не из-за пончиков).
Шестнадцать капель настойки валерианы
не могут ее успокоить.
Сторожу шахматного клуба снится полет на Марс.
Он просыпается в холодном поту,
пьет чай с коньяком,
Пот становится горячим.
Сторож до утра
сам с собой играет в шахматы.
(Пить настойку валерианы ему незачем.)
Низко над горизонтом появляется Меркурий –
редкая птица среди планет и редкая планета среди птиц.
* * *
Максиму Щербакову
Почти одинаковы: род, рать,
деревьями в белых шарфах спать.
Добро с кулаками: под дых, влет,
нескладного времени кровь, пот.
Потом устаканится: рвань, хлябь,
а в Киеве весело – гробь, грабь.
А если зацепит (февраль – лют),
Затянется рана, как льдом пруд.
* * *
На трамвайные рельсы ложился за масло масляное,
выпил черных чернил, глядя в синюю синеву.
Покупал шаурму в переходе, терпел напраслину
от фанатов «Динамо» – и всетаки я живу.
И хотя не из каждого города в шею гонят нас,
на коробках прожить я согласен полсотни лет.
Я не помню короткого дня, когда мы познакомились,
есть другой, бесконечный – когда тебя больше нет.
* * *
Мир недостроенный, шестоднев,
вместе: ягненок, лев.
Помнишь, тогда возлежал в тени,
пьяный, с «ночной», – пойми.
– Ты так начало грозы проспишь
(тоже мне – Кибальчиш).
По полю с бухтой Плохиш ползет,
скоро уже – рванет.
Будет под вечер пространство стыть
да пароходы плыть.
Будет под утро все тишь да гладь
(тоже мне – благодать).
Из цикла «Под страхом жизни»
* * *
За приметами старого быта, такими, как
Молоко в пирамидке (картонный четырехгранник),
Уезжаю в провинцию: глушь, духота, тоска
Раскаленная, как алюминиевый подстаканник.
Но и здесь живут люди, и вечный офлайн ничто
По сравнению с этим страданием и укором,
Но врывается в жизнь, как склоняемое «пальто»,
«Непоганый фильмец» и бумажный стакан с попкорном.
И, когда засыпаю, ночных электричек гул –
Вездесущему мату подспорье и дополненье.
Нестоличное время, в тебя, как в пожар, шагну,
Чтобы вынести слово живым, невредимым, цельным.
* * *
Следи за собой, будь осторожен…
В. Цой
У деревьев свое ощущенье времен, и близки им
Ожиданье дождя, сила ветра, дорожная пыль.
Воздух после грозы, как дыхание новой России,
У которой всегда две дороги в один монастырь.
Это слово само появилось и точками Брайля
Проступило, когда от меня отошла темнота.
И встречал я тебя легким привкусом вечного мая,
Лепестками черемух целуя родные уста.
А потом я уснул, как под лед провалился, но сон мне
Не принес облегченья, и я не боролся за жизнь.
Я теперь параноик, и возглас священника «Вонмем»
Для меня означает: следи за собой, берегись.
* * *
Смерть сама по себе. Что июль ей, что август – без отпуска.
И не то, что на юг, отсыпного – и то не дают.
Но зато, куда хочешь, проходишь без спросу и пропуска
И везде тебе хлеба отрежут и водки нальют.
И не то чтобы рады, – привыкли оказывать почести,
Жгут дешевые свечи и тряпкою моют полы.
Но куда ни посмотришь – за нею идет одиночество
Да забитые ставни и дома кривые углы.
* * *
Противлюсь сам, тебя учу тому же
И буду с теми, кто был против нас.
А снег разглажен, будто проутюжен
В последний, может быть, последний раз.
И на меня ее наденут тоже –
Последнюю рубаху бытия,
Но вырвется и улетит, быть может,
Душа непостоянная моя.
За то, что видел дальше, поплачусь я,
А близкого и даром не возьму.
И я хотел прославить захолустье,
Но не прославил, судя по всему.
Я видел мир в просветы между досок,
Чердачной пылью тридцать лет дышал,
Полжизни задавал себе вопросы
И сам на них полжизни отвечал.
И в мире не найдя себе подобных,
Я, если говорить начистоту,
Противиться готов, чему угодно,
Кому угодно – только не Христу.
* * *
Стану бродягой, чтоб гнали меня взашей
От порога дома с белым заборчиком.
Идти по мосту и бояться летучих мышей,
И писать, словно врач в поликлинике, неразборчиво.
Видеть другую столицу, не ту, которая
Нарисована на коробке конфет «Киев вечерний»,
С теми, кого в пять утра забирает скорая,
После драки на Гончара у кафе «Харчевня».
И пока не открыли метро, тишина сладкая,
Обволакивает, убаюкивает: сдайся,
Но к тебе не добраться, никак, ни с тремя пересадками,
Ни с помощью GPS или других девайсов.
* * *
Матери
Оживаю для слова: ни жизни, ни смерти не рад,
Я еще не сказал, я еще не успел, подождите!
Но уводят меня в вечный холод, и хохот, и смрад
И пусть я не пожил, вы хотя бы еще поживите.
Тихий ангел еще не коснулся чела, я успею
Возвратиться туда, где я первые сделал шаги,
Где шумела трава и деревья качались быстрее,
Где я чувствовал мать, на ее засыпая груди.
И не зная еще языка и законов природы,
Я был частью Вселенной, и крохотным сердцем своим
Ощущал, как из мрака земли пробиваются всходы,
Как зерно умирает и небо рыдает над ним.
Оживаю для слова и временной жизни не знаю.
День сгорает, как спичка, и падая камнем в постель,
В полуснеполуяви я ясно теперь ощущаю:
До сих пор твои руки качают мою колыбель.
* * *
Дикое время, пропахшее водкой и потом,
Завтра не будет меня и тебя, ну и пусть
Будут работать за нас полтора землекопа,
Новое время, я больше тебя не боюсь!
Слово моё догорело, и скоро погаснет,
Пепел его не выносят, как сор из избы,
Господи, как это страшное время прекрасно,
Как же обидно его отдавать без борьбы…
* * *
Памяти Д. С.
Ситцевым временем не дорожи, изгой.
Междоусобица, осень, трамвай в отстой.
– Ну-ка, построились в очередь, – рев и рык.
Ради забавы Адаму размять язык.
В нерукописное время, в туман людской,
На «единице» от площади до Складской.
Все тебе впору, бессмертие, все как раз!
Выключи прошлое: кухня, угарный газ.
* * *
Аукнется мне, откликнется,
Сидится мне и не пикнется,
Который уж год подряд.
От серости и от пресности,
Заплеванные окрестности
И черный, как уголь, сад.
Такая судьба мне выпала,
Голытьба и та мне «тыкала»,
Друзья не пускали в дом.
И сам я – не ножкой шаркаю,
С Петровкой и Пролетаркою
Я думаю об одном.
* * *
Живет под Макеевкой, днем спит,
Хоть и не лыком шит.
А звезды с балкона видит почти
Так же, как москвичи.
А как понаедут к нему друзья
(Мне ведь туда нельзя),
Он обо мне им плетет за глаза,
Мол, у меня шиза.
* * *
Оплетают меня сомнений змеи,
Разное: to be» там, «or not to be».
Если взломают пароль емейла,
Повешусь на кабеле USB.
Буду доказывать: «Я не робот»,
любую осилю враз.
Вдруг резануло: любимую трогать,
Если в последний раз?
Место намолено: здесь и я был
После тебя, до тебя, когда
Вдруг навалился листвой ноябрь
На полусогнутые города.
* * *
Местночтимым поэтам ничейного времени пригоршни
Насыпают в подол и бессмертием кормят из рук,
А я шел через город, до ночи тебя не увидевший,
Полуслеп, близорук.
Но, когда почернев, вдруг подсветится небо софитами,
Убегу и напьюсь, в страшный ливень шагну я, взбесясь,
Только скрипнет калитка, тобой до конца не закрытая,
Потаенная связь.
И в неслышимом мире, где тень, как скала, неподатлива,
Мне дышать тяжело, как зашедшему в воду по грудь.
Ты мне с птицею белой пшеничного хлеба печатного
Посылать не забудь.