/ Сочинения / Гоголь Н.В. / Ревизор / Над чем смеётся Гоголь в своей комедии «Ревизор»

Тип: Проблемно-тематический анализ произведения

«Собрать в одну кучу всё дурное и за одним разом посмеяться над всем», — писал Гоголь о замысле своей комедии «Ревизор». Что же это такое «всё дурное»? Над чем же смеётся автор? Какие стороны жизни людей в России 19-ого века высмеивал Н.В Гоголь в своей комедии.
Время написания пьесы 1835-1836 года. Это было время царствования Николая I. Для борьбы с коррупцией при Николае I впервые были введены регулярные ревизии на всех уровнях. Суды над чиновниками стали обычным явлением. Сам Николай I критически относился к успехам в этой области, говоря, что в его окружении не воруют только он сам и наследник. Высмеять воровство из казны, взяточничество, наплевательское отношение к должностным обязанностям чиновников, их желание скрыть от всеобщих глаз всё это — вот в чём была главная задача Гоголя.
19 апреля 1836 года на сцене Александринского театра в Петербурге пьеса была поставлена. Николай I не только сам присутствовал на премьере, но велел и министрам смотреть «Ревизора». Во время представления он хлопал и много смеялся, а выходя из ложи, сказал: «Ну, пьеска! Всем досталось, а мне — более всех!». Сегодня можно сказать, что беззаконие, казнокрадство, взяточничество — все это изображено в «Ревизоре» не как индивидуальные пороки отдельных чиновников, а как общепризнанные «нормы жизни», без которых власть имущие не мыслят своего существования.
Городничий — Антон Антонович Сквозник — Дмухановский считает себя в праве делать всё, что ему вздумается: брать и давать взятки, расхищать казённые деньги, вершить несправедливую расправу. В пояснениях для господ артистов Гоголь говорит: «Он чувствует, что грешен; он ходит в церковь, думает даже, что в вере тверд, даже помышляет когда-нибудь потом покаяться. Но велик соблазн всего того, что плывет в руки, и заманчивы блага жизни, и хватать все, не пропуская ничего, сделалось у него уже как бы просто привычкой».
Под стать своему начальнику и остальные чиновники. Среди образов чиновников нет ни одного положительного. И Гоголь, изображая чиновников, смеха не жалеет.
Судья Ляпкин-Тяпкин, например, ничего не видит плохого в том, что берет взятки борзыми щенками. В приемных суда творится несусветное: сторожа завели гусей, по стенам развешена «всякая дрянь», заседатель постоянно пьян. А сам Ляпкин-Тяпкин не может разобраться в простой докладной записке.
Попечитель богоугодного заведения использует для лечения оригинальную методику: дорогих лекарств не давать. А больные или сами выздоровеют, или просто умрут. Ни о какой гигиене или обыкновенном порядке в больничке не знают.
Почтмейстер искренне недоумевает, почему нельзя читать чужие письма. Для него вся жизнь – интересные сюжеты из писем. Особенно понравившуюся корреспонденцию почтмейстер даже оставляет у себя и перечитывает на досуге. В учебных заведениях царят глупость, показуха и наигранность. Так что можно сказать, что каждый чиновник не выполняет своих государственных обязанностей и по-своему вредит городу. Понятно, почему их сковал страх при известии, что должен приехать ревизор. Страх лишил их рассудка. Поэтому они ничтожного, глупого, проигравшегося в карты проезжего принимают за серьёзного человека.
Вызывает наш смех и пара городских сплетников: Бобчинский и Добчинский. Для усиления эффекта Гоголь делает их похожими внешне и дает одинаковые имена, даже фамилии персонажей отличаются всего одной буквой. Это совершенно пустые и бесполезные люди. Бобчинский и Добчинский заняты только сплетнями. Они всегда «в курсе». Таким образом, им, пустым людям удается оказаться в центре внимания и почувствовать свою значимость.
В комедии всего два женских образа: Анна Андреевна — супруга и Марья Антоновна — любимая дочь городничего. Гоголь нарисовал их невероятно комичными. Обе женщины избалованы и капризны. Они живут в хорошем, наверно, богатом доме, но мечтают о светской жизни в городе, полной богатства и роскоши. Жизнь в провинциальном городе им вроде бы скучна, а на самом деле – они так глупы, мелочны, хвастливы и манерны, что большой город их никогда не изменит.
Образ Хлестакова наиболее полно выразил ещё одну извращённую сторону жизни, когда человека принимают и судят не по его деловым и душевным качествам, а по его общественному положению. Чтобы занять высокое положение, иногда достаточно лишь случая, который выведет тебя «из грязи в князи”, не надо прилагать никаких усилий, заботиться об общественном благе. Хлестаков не просто комическая фигура со всем своим враньём о том, что он в Петербурге живёт и является важным государственным лицом: «Меня сам Государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого… я говорю всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш…» Смешно, что у перепуганных чиновников не вызывает сомнений глупость Хлестакова. Они и сами неумные, и другие, видно, редко были умнее.
Смех у зрителей вызывают прежде всего поступки героев. Например, Хлестакова застают за двусмысленными ухаживаниями за престарелой дамой – женой городничего, он тут же выворачивается и готов уже просить руки дочери городничего. Смешно. Но в большей степени комизм проявляется в манере разговора героев. Например, вызывает смех, когда солдафонская речь городничего быстро переходит от грубости и бешенства к трусости и льстивому угодничеству: «Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.) Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда будет». Еще смешнее слышать произнесённые им вслух собственные мысли: «Как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и было довольно?..». Типичный взяточник, не привыкший «пропускать того, что плывет в руки», он, между тем, стремится показать себя солидным. Сам Гоголь о комедии сказал, что в ней только один положительный герой – смех.
Ушли ли в прошлое все недостатки, которые Гоголь высмеял в комедии? Ответить на этот вопрос, руководствуясь своим опытом, я не могу. Но если довериться информации, которая исходит из огромной массы источников, — изменений существенных не произошло. Говорит об этом, например, фильм «Дурак» режиссёра Юрия Быкова. В нём рассказывается о безразличии и продажности местных властей, они воруют деньги, выделенные на ремонт жилого фонда, а из – за этого погибает человек. Образ нечистого на руку мэра города можно увидеть и в фильме «Левиафан» Андрея Звягинцева. А вот образы Бобчинского и Добчинского — это же малообразованные журналисты из «желтой прессы». Что называется, – узнаваемые образы! Поэтому, становится понятным почему современные театры часто включают в свой репертуар комедию Гоголя «Ревизор».

Добавил: ShadowHorde
Беру!

1979 человек просмотрели эту страницу. Зарегистрируйся или войди и узнай сколько человек из твоей школы уже списали это сочинение.

Рекомендуем эксклюзивные работы по этой теме, которые скачиваются по принципу «одно сочинение в одну школу»:

Уездный город и его обитатели (по комедии Н.В. Гоголя «Ревизор»).
Обличающая роль смеха в комедии Н.В. Гоголя «Ревизор»
Чиновники уездного города N (по пьеме Н.В. Гоголя «Ревизор»)
Образ города в комедии Гоголя «Ревизор»

Гольденберг А. Х. (Волгоград), доктор филологических наук, профессор Волгоградского государственного социально-педагогического университета / 2013

В русской учительной литературе, начиная с первых веков ее существования, важное место занимает обличение недостойного поведения духовных лиц и мирян, не соблюдающих нормы христианской морали. Она вырабатывает особые сатирические приемы и способы изображения как самих пороков, так и их носителей. На совмещении серьезного и смешного строит свои проповеди в XVI в. московский митрополит Даниил. Сатирического пафоса он достигает благодаря особой композиционной структуре своих учительных слов, или «наказаний». Сначала автор подробно разъясняет то или иное требование христианской морали и его сущность, а затем противопоставляет по принципу антитезы реальному положению вещей. Используя в качестве комических приемов гиперболу, гротеск, язвительную насмешку, проповедник создает колоритные сатирические образы носителей нравственных пороков — обжоры, пьяницы, корыстолюбца, женского угодника и пр. Крайняя натуралистичность в изображении самих пороков призвана вызвать у слушателей и читателей отвращение от них. Примером может служить сатирический портрет щеголя, «угождающего блудницам», из первой части знаменитого двенадцатого «слова» Даниила: «Завидев красивую блудницу или другое смазливое женское лицо, устремляешься туда, обнюхиваешь белое и мягкое тело, и обнимаешь, и целуешь его, и ерзаешь около него, и руками ощупываешь. И так бесстыден и безумен бываешь, разгоревшись бесовской любовью, что готов как бы в себя вобрать блудницу. И настолько помрачен ты, как только бессловесные бывают: как жеребец некий, сладострастно ржет и похотью распаляется, как от огня сгорая; как кабан, совокупляясь со свиньей своей, потеет и пену испускает, — так и ты, подражая бессловесным тварям, человеческое естество животному подчинил…»1. Даниил сознательно стремится к тому, чтобы выставить объект своего обличения в смешном и уродливом виде. Эта традиция находит свое продолжение в «кусачем стиле» посланий Ивана Грозного, а затем в сатирических портретах никониан «Жития протопопа Аввакума».

Вопрос о роли дидактических жанров в творчестве Гоголя традиционно увязывают с поэтикой «Выбранных мест», построенных по жанровой модели учительного сборника, и восходящей, по мнению Ю. Н. Тынянова, к проповедям XVIII в.2. Между тем, начиная с «Ганца Кюхельгартена», дидактическое начало неизменно проявляется в художественных текстах писателя. В них, как заметил В. В. Зеньковский, присутствует «несомненно ранняя у Гоголя дидактическая тенденция, частое у него навязывание читателям своих оценок»3. Это особенно ощутимо в гоголевских финалах, которые по жанровой традиции учительных «слов» и притч подводят некий моральный итог рассказанному или представленному на сцене (посрамляющая черта новая картина Вакулы в «Ночи перед Рождеством», диалог бурсаков из «Вия», авторское «Скучно на этом свете, господа!» в повести о двух Иванах, немая сцена «Ревизора» и др.).

В поэтике «Мертвых душ» гомилетическая традиция наиболее существенную роль играет на уровне системы отношений автор — читатель — герой. С ней напрямую связан проповеднический пафос прямых авторских обращений к читателю, которые завершают в первом томе поэмы характеристики его основных героев, — например: «А кто из вас, полный христианского смиренья, не гласно, а в тишине, один, в минуты уединенных бесед с самим собой, углубит во внутрь собственной души сей тяжелый запрос: «А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?»» (VI, 245). Непосредственно примыкают к ним и авторские обращения к своим персонажам, обычно принимающие форму нравственного укора. Так, описание трогательных отношений супругов Маниловых включает в себя следующее авторское отступление: «Конечно, можно бы заметить, что в доме есть много других занятий, кроме продолжительных поцелуев и сюрпризов, и много бы можно сделать разных запросов. Зачем, например, глупо и бестолку готовится на кухне? зачем довольно пусто в кладовой? зачем воровка ключница? зачем нечистоплотны и пьяницы слуги? зачем вся дворня спит немилосердым образом и повесничает все остальное время?» (VI, 26).

Эти формы авторской речи стилистически маркированы переключением иронической повествовательной интонации на серьезный дидактический тон, свойственный учительному «слову». Гоголевские «запросы» Маниловым перекликаются с целым рядом древнерусских поучений на тему «како достоит челядь имети» из сборников «Златоуст», «Измарагд» и высоко ценимого писателем «Домостроя».

У Гоголя мы видим своеобразную инверсию стилистических принципов русской проповеди. Помимо прямых обращений автора к своим читателям и героям, открыто ориентированных на дидактическую традицию и составляющих как бы ее верхний слой, в «Мертвых душах» есть и более глубокий внутренний уровень, на котором эта традиция представлена в поэме. В первом томе наблюдается устойчивая стилевая закономерность: «высокие» слова и понятия профанируются, как только они попадают в сферу речи гоголевских героев. Не стала исключением в этом плане и традиция пастырских поучений. Ее приемами и лексикой охотно пользуются Чичиков, Собакевич, Плюшкин, ряд персонажей второго тома.

В свой моральный кодекс поучения непременно включали формулу, восходящую к библейской заповеди: «научитесь делать добро, ищите правды, защищайте сироту, вступайтесь за вдову» (Исайя, I, 17). Упрек, обращенный к библейскому Иову, — «вдов ты отсылал ни с чем и сирот оставлял с пустыми руками» (Иов, 22, 9) — учительные «слова» относили к числу самых осуждаемых человеческих деяний. Когда Чичиков говорит о себе Манилову, «что соблюдал правду, что был чист по совести, что подавал руку и вдовице беспомощной и сироте-горемыке» (VI, 37), — он создает автопортрет праведника, каким его рисовали учительные «слова». Однако на этом портрете лежит иронический отсвет, ибо он находится в резком противоречии с реальной биографией персонажа. Надо отметить, что Чичиков тонко чувствует бытовой контекст, в котором «высокая» цитата наиболее уместна. «Из одного христианского человеколюбия хотел, — объясняет он Коробочке, зачем покупает у нее мертвые души, — вижу, бедная вдова убивается, терпит нужду» (VI, 54). Травестийный характер цитирования не только не уничтожает серьезного смысла учительных «слов», но и усиливает их укоряющую функцию, поскольку вскрывает несоответствие между заявленной героем нравственной нормой и ее реальным жизненным воплощением.

Своеобразным дидактизмом проникнуты речи Собакевича, в которых звучат «обличительные» мотивы гомилетической литературы. Она сурово осуждает пьянство, блуд, лихоимство, разбой, идолопоклонство и т.п. и рекомендует в повседневном быту избегать общения с носителями этих пороков. Аттестуя губернатора разбойником, председателя масоном (параллель идолопоклоннику), почтмейстера мошенником, прокурора блудником, за которого «все делает стряпчий Золотуха, первейший хапуга в мире» (VI, 146), Собакевич обвиняет их в антихристианском поведении: «Все христопродавцы» (VI, 97). В одной из черновых редакций он говорит жене: «…опасно даже заезжать в этот город, потому что мошенник сидит на мошеннике и можно легко самому погрязнуть вместе с ними во всяких пороках» (VI, 632). Однако доверие читателя к его морализирующей позиции подрывает одно странное обстоятельство: он и ест, и пьет с теми, кого обличает перед Чичиковым, никак не проявляя своей нравственной чужеродности в их обществе.

Наиболее суровые отзывы Собакевича относятся к Плюшкину: «»800 душ имеет, а живет и обедает хуже моего пастуха!.. Такой скряга, какого вообразить трудно. В тюрьме колодники лучше живут, чем он… Я вам даже не советую и дороги знать к этой собаке!» сказал Собакевич» (VI, 99). В учительной литературе бранный эпитет «собака» тесно связан с образом богатого скупца, которого, как в «Измарагде» написано, «яко пса смердящего гнушается Господь»4. Эмоциональное обличение скупости богатых было одной из излюбленнейших тем русской проповеди, оставившей выразительные портреты носителей этого порока. Учительные «слова» обличают не богатство само по себе, а «златолюбие злое», рисуя сатирически сниженный образ человека, одержимого «лютым сим недугом». Разумеется, в смеховом контексте гоголевской поэмы происходит эмоциональная деформация пафоса этих учительных мотивов, но, даже попадая в уста Собакевича, они сохраняют свою основную жанровую функцию — быть средством нравственного поучения и укора.

Своего смехового апогея профанация «высокого» слова гомилетической литературы достигает в речах самого Плюшкина, уснащенных фразеологией проповедей, что направлены против лихоимства и стяжательства. «Приказные такие бессовестные! — жалуется он Чичикову. — Прежде бывало полтиной меди отделаешься да мешком муки, а теперь пошли целую подводу круп, да и красную бумажку прибавь, такое сребролюбие! Я не знаю, как священники-то не обращают на это внимание, сказал бы какое-нибудь поучение, ведь что ни говори, а против слова-то божия не устоишь» (VI, 123). Это снижение, травестирование учительных «слов» почти не затрагивает сферу авторской речи. В биографии Плюшкина, рассказанной автором, сохраняются и серьезность тона, и поучительность, и укор, присущие гомилетической поэтике. Повествование насыщается специфической лексикой, в него вводятся характерные мотивы и образы поучений.

Усиление дидактического начала во втором томе «Мертвых душ» приводит к появлению героев с прямыми проповедническими функциями. Изменение способа «цитирования» учительных «слов» во втором томе идет двумя путями. Серьезность учительного тона из авторской речи перемещается в сферу речи героев, в нравственном облике и поведении которых нет зияющего разрыва между словом и делом, как это было у морализирующих персонажей тома первого. Выступления против праздности и лени принадлежат трудолюбивому «хозяину» Костанжогло, праведный откупщик Муразов осуждает неправедное стяжание Чичикова, честный генерал-губернатор произносит в собрании чиновников обвинительную речь против лихоимства. В этих речах в несколько перефразированном виде звучат излюбленные мотивы учительных «слов». Принцип травестийного «цитирования» сохранен лишь частично в речи Чичикова, но это не трафаретное повторение его автопортретов из первого тома. Их смеховая окраска значительно ослаблена, они лишены профанирующего смысла, поскольку выступают в жанровом контексте патриархальной утопии второго тома и в сюжетной перспективе нравственного преображения главного героя поэмы.

Размышляя о месте церковных элементов в светских произведениях древнерусской литературы, Д. С. Лихачев писал: «В церковной литературной традиции светский автор находил сильные слова осуждения, яркие краски и твердую почву для морализирования»5. В известном смысле это суждение можно отнести и к автору «Мертвых душ».

Для комического писателя Нового времени проблема совмещения серьезного и смешного имела разные решения. Особенно острый характер она приобрела в эпоху Просвещения6. Известно, например, что Свифт и Стерн совмещали в одном лице писателя-сатирика и пастыря-проповедника. И если Свифт резко разводил эти виды литературной деятельности, не допуская использование сатирических приемов в своих церковных проповедях, то Стерн вовсе не чурался в них иронии и смеха. Более того, публикуя их, он назвал учительный сборник по имени героя своего комического романа — «Проповеди мистера Йорика». Стерну принадлежит теоретическое обоснование такой литературной позиции: главное желание автора — «сделать людей лучше, подвергнув осмеянию то, что, по моему мнению, этого заслуживало или приносило вред истинному просвещению»7. Назначение проповеди Стерн связывал с необходимостью прямого воздействия на чувства слушателя, называя ее «богословским шлепком по сердцу»8. Сочетание чувствительности (или сентиментальности) с остроумием и смехом во многом определило то широкое воздействие, которое писатель оказал на европейскую литературу в целом и на творческий метод Гоголя в частности. «Я смеюсь, — писал Стерн, — пока не выступят слезы, и в те же волнующие минуты плач мой кончается смехом»9. Этот извод просветительской эстетики нашел преломление в творчестве русского писателя, определившего в «Мертвых душах» своеобразие своего комического таланта формулой «смех сквозь слезы».

В 40-е годы Гоголь все чаще задумывается о роли смеха в своей дальнейшей писательской судьбе. В этих размышлениях отразился опыт чтения святоотеческой литературы, которая различала собственно смех и духовный смех. Первый святые отцы именовали смехотворством, а второй — терминами смех души, душевный смех, радость и веселие. Они противопоставлены друг другу, прежде всего, по своей нравственной природе. Смехотворство стоит в одном ряду с такими бесспорными грехами, как ложь, сквернословие, пьянство, блуд и т.д. Духовный же смех, напротив, есть знак освобождения от греха.

Во-вторых, они имеют разные истоки: смехотворство привносится в человеческую жизнь дьяволом и его слугами, а духовный смех — это дар Божий. Надежный совет, как избежать опасного влияния смехотворства, мы находим в «Лествице» преподобного Иоанна Синайского: «Когда бесы увидят, что мы в самом начале стараемся отойти от смехотворных речей вредного рассказчика, как от губительной заразы, тогда покушаются обольстить нас двоякими помыслами: «Не опечаливай, — внушают они нам, — повествователя» или «Не выставляй себя человеком более боголюбивым, нежели прочие». Отскочи скоро, не медли, а если не так, то во время молитвы твоей вообразятся помышления о предметах смешных» (12: 5)10.

В слове «О радостворном плаче» он объяснял, как и почему возможно соединение плача и веселья: «Размышляя о свойстве умиления, изумляюсь тому, каким образом плач и так называемая печаль заключают в себе радость и веселие, как мед заключается в соте. Чему же из сего научаемся? Тому, что такое умиление есть поистине дар Господень. Нет тогда в душе бессладостной (вариант Аф. Критского — плотской) сладости, потому что Бог утешает сокрушенных сердцем сокровенным образом» (7: 49)11.

Преподобный Антоний Великий полагал, что дар духовного смеха получает тот, кто много плачет, потому что слезами душа очищается от греха, и Господь ниспосылает в очищенную душу теплоту (огонь), свет и радость. Вот эта радость и есть духовный смех: «Когда увидите, что по нерадению и лености души ваши охлаждаются, поспешите возбудить их, проливая над ними слезы»12.

«Итак, — заключает преподобный Иоанн Синайский, — в бездне плача находится утешение, и чистота сердца получает просвещение. Просвещение же есть неизреченное действие неведомым образом разумеваемое и невидимо зримое. Утешение есть прохлаждение болезнующей души, которая, как младенец, и плачет внутренно, и вместе радостно улыбается. Заступление есть обновление души, погруженной в печаль, которое чудным образом превращает болезненные слезы в сладостные» (7: 55)13.

О том, что святоотеческое понимание природы смеха было не только ведомо, но и близко Гоголю, свидетельствует его описание разных видов смеха в «Театральном разъезде» 1842 г.: «Нет, смех значительней и глубже, чем думают. Не тот смех, который порождается временной раздражительностью, желчным… расположением характера; не тот также легкий смех, служащий для праздного развлечения и забавы людей, — но тот смех, который весь излетает из светлой природы человека, излетает из нее потому, что на дне ее заключен вечно-биющий родник его <…> Нет, засмеяться добрым, светлым смехом может только одна глубоко-добрая душа <…> И почему знать, может быть, будет признано потом всеми, что в силу тех же законов, почему гордый и сильный человек является ничтожным и слабым в несчастии, а слабый возрастает, как исполин, среди бед, в силу тех же законов, кто льет часто душевные, глубокие слезы, тот, кажется, более всех смеется на свете!..» (V, 169-171).

Однако, по святоотеческому учению, покаянные слезы предваряют дар духовного смеха, а у Гоголя, как заметил еще В. Г. Белинский, слезы и скорбь всегда следуют за смехом. На эту инверсию обратил особое внимание В. В. Розанов, писавший, что «лиризм Гоголя всегда есть только жалость, скорбь, «незримые миру слезы сквозь видимый смех», как-то мешающиеся с этим смехом: но, замечательно, не предшествуя ему, но всегда за ним следуя»14.

Для Гоголя это свойство его комического таланта было предметом постоянной авторской рефлексии. Успех первой постановки «Ревизора», вызвавшей веселый смех зрителей, произвел на него «тягостное впечатление». Гоголь ставил перед собой цель «произвести доброе влияние на общество, что, впрочем, не удалось: в комедии стали видеть желание осмеять узаконенный порядок вещей и правительственные формы… Я был сердит и на зрителей, меня не понявших, и на себя самого, бывшего виной тому, что меня не поняли» (XIV, 34-35). Гоголю нужен был смех, вызывающий слезы, он, по словам В. В. Зеньковского, «надеялся на очищающую силу смеха… чтобы произвести определенное воздействие на русское общество»15. От зрителей своей комедии он ждал всеобщего покаяния и духовного преображения.

Другой пример — описание реакции Пушкина на чтение «Мертвых душ» автором: «Пушкин, который всегда смеялся при моем чтении (он же был охотник до смеха), начал понемногу становиться все сумрачней, сумрачней, а наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтенье кончилось, он произнес голосом тоски: «Боже, как грустна наша Россия!»» (VIII, 294).

Первым из современных Гоголю критиков на эту сторону гоголевского смеха указал В. Г. Белинский: «Что такое почти каждая из его повестей? Смешная комедия, которая начинается глупостями, продолжается глупостями и оканчивается слезами, и которая, наконец, называется жизнию. И таковы все его повести: сначала смешно, потом грустно! И такова жизнь наша: сначала смешно, потом грустно!»16

В художественных текстах писателя инверсия «смех-слезы» объективируется в «меланхолических», по выражению В. В. Зеньковского, финалах «Сорочинской ярмарки» («Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему») и повести о ссоре двух Иванов («Скучно на этом свете, господа!»). «Этот меланхолический финал не зачеркивает всего того, что было в рассказе, но если после меланхолического финала снова перечитать рассказ, он перестанет вызывать смех и будет навевать самые грустные мысли»17.

Движение от комического к печальному, от удовольствия к горечи, которое фиксируется во всех этих случаях, соответствует, как полагает современный православный интерпретатор проблемы гоголевского смеха, «формуле развития греховного поступка, которую мы повсеместно находим как в святоотеческой литературе, так и в литургической практике Церкви»18. По общему мнению святых отцов, грехом делает смех извращенная грехопадением Адама природа человеческая: «Когда он послушался обольстителя, тогда все чувства его извратились, перешли в состояние противоестественное <…> Естественная ревность, без которой невозможно преуспеяние в деле Божием… изменилась в противоестественную, и мы ревнуем друг против друга, завидуем друг другу и лжем друг на друга <…> Естественный гнев, без которого невозможно приобрести чистоту, если не будем гневаться на все, всеваемое в нас врагом… заменен в нас гневом на ближних по самым ничтожным, ничего не значащим поводам…»19.

Суждения многочисленных исследователей, начиная с Д. С. Мережковского, об одержимости смеха Гоголя дьявольским мороком в его попытках посмеяться над злом и «выставить черта дураком», подытожил Георгий Мейер: «Начав с высмеивания наших грехов, Гоголь скоро перестал отличать живого человека от порока и порок от того, кто его сеет и выращивает в нас. Черт разыграл свое дело чисто и пресек-таки художеству Гоголя все пути к искуплению и спасению… А сраженные гоголевским смехом когда-то живые люди требовали от своего умертвителя оправдания и воскрешения»20. Осознание этой трудноразрешимой в художественном творчестве антиномии во многом предопределило трагическую судьбу второго тома «Мертвых душ» и его автора.

Полемизируя с концепцией М. М. Бахтина о карнавальной природе гоголевского смеха, С. С. Аверинцев заметил, что в русском языковом сознании «подлежащее «святой» отказывается соединяться со сказуемым «пошутил», и это потому, что в народном языковом обиходе глагол «пошутить» систематически обозначает деятельность бесов <…> Очень русская проблема — тот конфликт между комическим гением и православной совестью, который буквально загнал в гроб Гоголя»21.

Однако, при всем аскетизме позднего Гоголя, он оставался прежде всего художником, а не монахом или святым22. Он остро чувствовал мощный эстетический потенциал проповеднического слова и силу его преображающего воздействия. И если «стилистику Гоголя с ее специфическим построением периода можно описать как травестию традиций церковной элоквенции»23, то и смех его включает в себя весь арсенал художественных средств русской гомилетики. Это смех, «родившийся от любви к человеку», «который создан на то, чтобы смеяться над всем, что позорит истинную красоту человека… Таким же точно образом, как посмеялись над мерзостью в другом человеке, посмеемся великодушно над мерзостью собственной, какую в себе ни отыщем!» (IV, 132). Обращенность гоголевского смеха не к внешнему, а к внутреннему человеку смыкается здесь с телеологией пастырского слова, которое писатель называл замечательным «по стремлению направить человека не к увлечениям сердечным, но к высшей, умной трезвости духовной» (VIII, 369).

Примечания

2. Тынянов Ю. Н. Достоевский и Гоголь (к теории пародии) // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 205.

4. Яковлев В. А. К литературной истории древнерусских сборников. Опыт исследования Измарагда. Одесса, 1893. С. 222.

5. Лихачев Д. С. Человек в литературе древней Руси. М., 1970. С 33.

7. Стерн Л. Сентиментальное путешествие. СПб., 1999. С. 199.

8. Там же. С. 216.

9. Там же.

10. Преподобный Иоанн, игумен Синайской горы. Лествица. М., 2004. С. 134.

11. Там же. С. 112-113.

12. Добротолюбие. В 5 т. 3-е изд. М., 1895. Т. 1. С. 36-37.

13. Преподобный Иоанн, игумен Синайской горы. Лествица. С. 115.

14. Розанов В. В. Как произошел тип Акакия Акакиевича // Розанов В. В. Несовместимые контрасты жития. М., 1990. С. 244.

15. Зеньковский В. В. Указ. соч. С. 202.

16. Белинский В. Г. Собр. соч.: В 13 т. М., 1953. Т. 1. С. 290.

17. Зеньковский В. В. Указ. соч. С. 160.

19. Святитель Игнатий (Брянчанинов). Отечник. М., 2010. С. 122.

23. Аверинцев С. С. Проповедь // Аверинцев С. С. София — Логос. Словарь. Киев, 2006. С. 364.

К списку научных работ

«Смеяться, право, не грешно
Над тем, что кажется смешно!»

Комедия Н. В. Гоголя «Ревизор» была поставлена в апреле 1836 года. В ней автор поставил широкую общественную задачу: собрать вместе все дурное, все несправедливое, что есть в России. Над чем же смеется автор в своей знаменитой комедии?

Гоголь использует прием гротеска, с помощью которого он как будто создает новую реальность, Действие построено на том, что одно лицо приняли за другое, в результате чего обнажились все недостатки чиновничества не только небольшого уездного городка, но и всей России.

Завязка действия — известие о возможном ревизоре. Ревизия сама по себе вещь малоприятная, а тут еще ревизор — «инкогнито проклятое». Много повидавший на своем веку городничий хватается за голову: за последние две недели высечена унтер-офицерская жена, арестантам не давали еды, на улицах грязь. Достойный пример жизни в уездном городке. И виноваты в этом «отцы города», которые так плохо им управляют.

Кто же они, эти «отцы» и защитники? Прежде всего, это городничий, затем чиновники, представляющие различные министерства: суд, просвещение, здравоохранение, почту. Есть там и помещики Бобчинский и Добчинский.

Все они — дармоеды и бездельники, которые видят смысл своей жизни в набивании карманов и обмане. Более всего их волнует, чтоб подведомственные им учреждения выглядели красиво внешне, а внутри может быть запустение и грязь. Главное, чтобы эта грязь не была видна.

Как же случилось, что все эти чиновники, все эти воры в вицмундирах приняли заезжего прощелыгу за «важную персону» из Петербурга? И недалекие чиновники, и умный, бывалый городничий легко поверили в то, что человек, который давно живет в гостинице и ничего не платит, ревизор. Действительно, кем же еще может быть тот, кому дозволено получать и не платить? Материал с сайта //iEssay.ru

Гоголь смеется, а иногда даже издевается над своими героями. Он делает это с помощью кратких характеристик персонажей комедии в авторских замечаниях «для господ артистов». Свою роль играют и их «говорящие» фамилии: Сквозник-Дмухановский, Ляпкин-Тяпкин, Держиморда, Хлестаков, Хлопов.

В пьесе нет главного героя. А, может быть, этот главный герой — смех?

До сих пор по-разному произносятся в театрах знаменитые слова городничего: «Чему смеетесь? Над собой смеетесь!» Со времен Гоголя они звучали как пощечина всем.

Немая сцена в финале пьесы выглядит, как приговор Гоголя всему чиновничьему царству взяточничества и неправды.

На этой странице материал по темам:

• над кем и над чем смеется гоголь в ревизоре
• над кем и над чем смеялся гоголь в комедии ревизор
• над чем смеялся гоголь в ревизоре
• над чем смеялся гоголь в комедии ревизор сочинение
• над чем смеёмся в комедии ревизор гоголь

1. Вступительное слово учителя о теме и задачах урока.

Итак, обзор пьесы Н.В. Гоголя окончен. Сегодня у нас с вами обобщающий урок-беседу на тему: «На зеркало неча пенять, коли рожа крива».

Какое отношение имеет эта пословица к комедии Гоголя «Ревизор»?

(Это эпиграф к комедии.)

– А значит?

(В ней заключена основная мысль всего произведения.)

– Да, в этой народной пословице заключена суть пьесы, в которой Гоголь «… решился собрать в одну кучу всё дурное в России… все несправедливости… и… посмеяться над всем…», в которой «cквозь смех читатель услышал грусть». Так написал Гоголь в «Авторской исповеди».

– Запишите тему урока и эпиграф.

– Сегодня мы проследим за развитием действия, за поведением героев, подумаем над главной идеей комедии, над значением «немой сцены», поговорим о многообразии оценок героев и постараемся сформулировать своё мнение.

2. Беседа по материалу, изученному на предыдущих уроках.

– Как же «завязывается» действие в пьесе? Что такое завязка?

(Завязка – это событие, с которого начинается действие. В «Ревизоре» две завязки: письмо Чмыхова о приезде ревизора и сообщение Бобчинского и Добчинского о прибытии странной персоны из Петербурга.)

– Зачем автору понадобилась двойная завязка?

(Чтобы у чиновников появилась негибкая установка: Хлестаков – ревизор. Ведь если бы Добчинский и Бобчинский не знали о приезде ревизора, да ещё инкогнито, то пообедали бы в трактире и всё, и никакое действие не завязалось бы. А если бы, зная о предстоящем приезде ревизора, они не встретили бы новое лицо, тоже ничего не произошло бы. Поэтому, чтобы действие завязалось, нужны оба события, нужна двойная завязка.)

– Итак, благодаря негибкой установке чиновников, действие комедии так завертелось, что превратилось в абсурдный анекдот.

Где же развивается действие? Что за город выведен в комедии? Можно ли найти его на карте России?

(Это некий город N , откуда, как говорит Гоголь,»… хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь…», но не потому, что далеко, а потому, что этот город вымышленный, его создал Гоголь. Он хорошо знал российскую действительность, изучил документы о том, как нужно проводить ревизии, проанализировал эти сведения, обобщил, добавил авторский вымысел и создал художественное произведение, в котором и описал некий город, которого нет на самом деле. В нём автор показал обычаи и нравы России того времени, значит, можно сказать, что этот город – символ самодержавной России.)

А как отозвался Хлестаков об этом городе?

(Хлестаков сказал: «Какой скверный городишко!»)

– По каким же признакам можно судить о жизни города?

(О жизни города можно судить по тому, как работают его заведения. А каждым заведением правит чиновник. Значит, по его поступкам, поведению и душевным качествам можно судить о жизни города.)

– Гоголь представил чиновников всех основных ведомств уездного города начала 19 века. Интересно, что чиновники на протяжении действия комедии держатся вместе. Почему? Что их объединяет?

( Их объединяет страх за грехи, которые может обнаружить ревизор.)

– Но однажды они всё-таки специально разъединились. Когда и почему? Вывод подтвердите цитатой из текста.

(Они разъединились, когда совсем обезумели от страха и решили «подсунуть» мнимому ревизору. Вот, что они решили: «Зачем нас тут целый эскадрон? Представляться нужно поодиночке да между четырёх глаз и того… как там следует – чтобы и уши не слыхали! Вот как в обществе благоустроенном делается!»)

3. Групповая работа учащихся.

– Сейчас мы с вами их разъединим, проверив, таким образом, как вы усвоили материал предыдущих уроков и вашу внимательность при чтении комедии.

Работа в группах

— Готовимся отвечать на вопросы. Задание вам дано. Ознакомьтесь, пожалуйста. Если вопросов нет – приступайте к выполнению работы.

Тесты заданий (каждому участнику группы)

1. Определить, кому принадлежат реплики.

2. Убрать лишнюю реплику. Кому она принадлежит? Когда и зачем он её произнёс?

3. Зачитывая реплики, охарактеризовать героя.

Реплики

№ 1

1. «…нет человека, который за собой не имел каких-либо грехов…»

2. «Я хотел давно об этом сказать вам, но был, не помню, чем-то развлечён…»

3. «… ох! грешен… Дай… Боже, чтобы сошло с рук поскорее, а там-то я поставлю такую свечу, которой ещё никто не ставил…»

4. «А, чёрт возьми, славно быть генералом!»

5. «Да ведь сам собою дошёл, собственным умом»

№ 2

1. «Я говорю вам открыто, что беру взятки, но чем взятки?»

2. » Да ведь сам собою дошёл, собственным умом»

3. «… как загляну в докладную записку – а! только рукой махну. Сам Соломон не разрешит, что в ней правда, а что неправда».

4. (В сторону) «… тут и почище тебя есть, а до сих пор ещё не генералы…»

(Обращаясь к городничему) «…если что случится: например, какая-нибудь надобность по делам, не оставьте покровительством»

5. «… ездит только за зайцами, в присутственных местах держит собак…»

№3

1. «…чем ближе к натуре, тем лучше,…лекарств дорогих мы не употребляем…»

2. «…эти дела не так делаются в благоустроенном государстве. Зачем нас здесь целый эскадрон?»

3. «Рад стараться на службу отечеству… Не прикажите ли, я всё это изложу лучше на бумаге?»

4. «(В сторону) Эка, чёрт возьми, уж и в генералы лезет! (Обращаясь к нему.) Тогда, Антон Антонович, и нас не позабудьте»

5. «Найдётся щелкопёр, бумагомарака, в комедию тебя вставит,…чина, звания не пощадит, и будут все скалить зубы и бить в ладоши».

№ 4

1. » Что же мне, право, с ним делать? … Я уж несколько раз ему говорил…»

2. » Не приведи Бог служить по учёной части, всего боишься…»

3. » Не могу, не могу, господа! Я… так воспитан, что заговори со мною … чином кто-нибудь повыше, у меня просто и души нет…»

4. «Нет!»

5. «Он хуже, чем якобинец, и такие внушает юношеству неблагонамеренные правила, что даже выразить трудно»

№ 5

1. » …этому не учите, это я делаю не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства»

2. «Я вам скажу, что это преинтересное чтение… Лучше, чем в «Московских ведомостях».

3. «Вот, мол, пришли деньги по почте, неизвестно кому принадлежащие».

4. «Жаль, однако ж, что вы не читаете писем… Вот недавно один поручик … описал бал … очень-очень хорошо … с большим чувством описал … я нарочно оставил его у себя. Хотите прочту?»

5. «… все дела в большом запущении, посылки задерживаются… извольте сами нарочно разыскать…»