• 
• 

\\ Великая провинция

Веселов В. Р. (г. Кострома)

Духовный потенциал российской провинции

Российское общество находится сегодня на крутом повороте своей истории, переживая глубокий системный кризис, охвативший все сферы общественного бытия. В конце XX века Россия вынуждена вновь делать мучительный выбор дальнейшего пути на развилке своей истории. Снова в повестку дня поставлены роковые вопросы: Кто виноват? Кому на Руси жить хорошо? Что делать?

Вглядываясь в сегодняшнее смутное время, находишь основания говорить о цикличности нашей истории, о ее вхождении в новый цикл. Заметна тенденция резкого обострения социальной напряженности на стыке веков, глубоких кризисов и катаклизмов, в ходе которых формируются новые социокультурные структуры.

Рубеж XVI–XVII веков ознаменовался, например, расколом и смутой, завершившихся утверждением Самодержавия. Конец XVII — начало XVIII веков прошли под знаком Петровских преобразований, установления абсолютизма. В самом начале XIX века Россия пережила Отечественную войну, а затем трагедию декабризма, заложившего основу «освободительного» движения. Обострившийся на стыке ХIХ–ХХ вв. общенациональный кризис перерос в пламень трех революций, кардинально изменивших вектор общественного развития.

Складывается впечатление, что встреча веков, подобно сближению космических тел, сопровождается мощным выбросом энергии, создающей предгрозовую атмосферу в обществе. Нынешнее поколение испытывает наибольшие перегрузки, ибо живет в режиме одновременного сближения не только двух веков, но и двух тысячелетий. Вспомним, что конец первого тысячелетия сопровождался мощным социокультурным катаклизмом: введение христианства коренным образом перевернуло привычный уклад и все мировосприятие наших далеких предков.

Механизм указанного взаимодействия биофизических, космических, социокультурных и других процессов трудно объяснить лишь с традиционных позиций материалистического мышления. Мы вторгаемся, видимо, здесь в область космологических и других учений, требующих особых методологических подходов. Отметим лишь достаточно очевидный факт: наиболее устойчивую и конструктивную позицию российской провинции в переломные эпохи, ее способность смягчать остроту противоречий, гасить реформаторские инициативы центра, выступающего чаще всего мощным пульсатором революционных нововведений, очагом социальной напряженности и противостояния в обществе.

Именно из провинции вышли здоровые общественно-политические силы, преодолевшие Смуту в начале XVII века. Не в пример столицам, провинция устояла и под безудержным натиском курса Петра Великого на европеизацию страны, сохранив исконно русские традиции и устои. Даже в вулканические дни 1917 года в большинстве провинциальных регионов новая власть устанавливалась мирным путем. И сегодня шквал реформаторских инициатив, поспешных и часто непродуманных нововведений, игнорирования исторических традиций идет из столичных центров, где их волна несет наиболее разрушительную энергию, размывая основы национальной государственности и культуры. Растекаясь по огромному российскому пространству, эта волна постепенно утрачивает свою силу. Деформируя социально-экономическую, политическую сферы жизни провинции, она еще не смогла поколебать корневые, духовные основы российской глубинки.

Способна ли современная провинция стать фундаментальным социокультурным противовесом разрушительным антинациональным тенденциям, животворной основой возрождения Российской Державы? Каков механизм достижения оптимального взаимодействия центра и регионов в обеспечении национального согласия и социального благополучия в обществе? Всегда ли активизация местного самоуправления органично вписывается в русло формирующейся российской государственности? Верно ли видеть в провинции некий консервативный бастион, прямолинейно противостоящий социальным реформам и культурным новациям? Не из провинции ли вышли такие непохожие друг на друга реформаторы как С. Витте, П. Столыпин, А. Керенский, В. Ленин, Н. Хрущев, М. Горбачев, Б. Ельцин?

Подобные нериторические вопросы можно легко продолжить. Они свидетельствуют о социально-практической и научно-исследовательской актуальности указанной проблематики. Неслучайно в последние годы активизировался интерес к ее изучению, к углубленной трактовке самого понятия «провинция».

В отличие от региона, как нам представляется, провинция — это прежде всего культурологическое, философско-этическое понятие, обозначающее целостное культурно-цивилизационное, духовно-нравственное пространство, характеризующееся общностью национального самосознания, культурно-исторических традиций, социально-политической стабильностью, устойчивостью основных жизненных приоритетов. Главный признак региона — его специфика, отличие от других территорий. Провинция — это прежде всего родовая, корневая общность нации, народа, государства, их глубинная устойчивая основа, типология развития.

Думается, что при таком подходе открывается больше возможностей для исследования глубинных процессов отечественной истории, ее социокультурной почвы. В этом аспекте в истории российской провинции можно увидеть не только банальные противостояния «центра» и «периферии». Важно понять их взаимодействие, дополнение друг друга как субъектов исторического процесса и факторов общенационального единства. В этом взаимодействии провинция выступает как хранительница неких констант социальной стабильности, духовно-нравственной энергии, которая аккумулируется в центре, обретает форму государственной политики и общенациональных идеалов.

Очевидно, что социокультурная почва «центра» наиболее подвержена тектоническим колебаниям и деформациям уже в силу незначительности своей массы, открытости внешнему влиянию, большей напряженности внутренней жизни и т. д. Смута начала XVII в. по существу опрокинула «центр». Из провинции вышли здоровые политические силы, возродившие русскую государственность. В то же время именно столица стала аккумулятором социальной энергии, организующим началом обустройства российского общества.

На протяжении веков Москва воспринималась как символ национального единства. «Москва! Как много в этом звуке для сердца русского слилось, как много в нем отозвалось…» Это не просто поэтическая метафора, а глубокое замечание человека, знавшего национальную историю. При всех превратностях и скачкообразности российской истории, противоречивости отношений столицы (центра) и «земли» (провинции) именно их взаимодействие и социокультурный диалог всегда составляли жизненную конструкцию сохранения и развития государства и общества в целом.

Похоже, что современный взрыв противоречий по своей мощности и глобальности вышел за пределы традиционной парадигмы развития российского общества и получил цивилизационный характер и масштаб. Разговоры о переносе столицы возникали еще в среде декабристов. В частности, в «Русской Правде» П. Пестель предлагал сделать столичным центром Нижний Новгород, расположенный в середине России, где воспоминания о древности «дышат свободой и прямой любовью к Отечеству, а не к тиранам его». С горьковатой иронией и анекдотами о «блаженном острове» воспринималась Москва провинциальным сознанием в период «колбасных» поездов и автобусов «застойного-застольного» времени. Но никогда еще так вызывающе отчужденно, инородно, похоже и враждебно не выглядела Москва в огромном социокультурном, морально-психологическом пространстве страны. Откровенная неприязнь к столице на бытовом уровне сознания провинциалов существенно дополняется резкими обвинениями в ее адрес в научно-публицистической, политической лексике. Отдалившись от всей страны системой бесчисленных административных фильтров и бюрократических рогаток, Москва, по замечанию Е. Н. Старикова, стала инициатором дробления России. По выражению депутата Госдумы В. Липицкого, Москва превратилась в «государство в государстве», обособленное от остальной страны. Вносятся предложения о переносе столицы «из чиновничьей, коррумпированной» Москвы в Новосибирск, Воронеж, Екатеринбург и др.

Обращаясь к наследию Н. А. Бердяева, Н. С. Трубецкого, В. И. Вернадского, Г. П. Федотова, П. А. Флоренского, современные социологи, историки указывают па глубокие исторические корни конфликта «столичности» и «провинциальности», его цивилизационный характер. Так А. С. Ахиезер подчеркивает, что Россия исторически является страной двух суперцивилизаций: европейско-столичной и традиционно-провинциальной. Этот раскол пронизал всю жизнь общества, стал цивилизационной характеристикой страны. Русские, по мнению А. И. Солженицина, расслоились на две разные нации: огромный провинциально-деревенский массив и совсем на него не похожая, иначе мыслящая столичная малочисленность с западной культурой.

Перспективнее рассматривать все же отмеченные противоречия не под углом двух непримиримых цивилизаций, а как естественный исторический процесс развития одной, хотя и не однородной, разноуровневой социокультурной системы общества. Интересно увидеть в этом процессе не только деконструктивную, но и созидательную роль конфликта «столица-провинция», его движущую энергию для саморазвития целостной системы. Не меньший интерес представляет и анализ складывания и функционирования в обществе механизма погашения указанного конфликта, без чего любая система прекратила бы свое существование.

В ходе разрешения указанного противодействия осуществляется мощный выброс энергии, порой не столько разрушительной, сколько созидательной по своей направленности и питаемой за счет внутренних резервов жизнеспособной системы общественного развития. В данном контексте переломными, цикловыми моментами в развитии отношений между двумя указанными субъектами историко-культурного процесса рельефно выступают такие исторические вехи: рубеж первого и второго тысячелетия с принявшей христианство столицей и остальной еще языческой провинцией; стык XIV–XV веков, связанный с возвышением провинциальной Москвы до национального центра собирателя русских земель; встреча XVI–XVII вв. с ее Смутой и формированием на основе социальной активности провинции самодержавного государства; конец XVII — начало XVIII вв., — «иноземный” град Петра и национальная провинция со старой столицей в условиях модернизации страны; начало XIX в. с павшей столицей и взлетом национального духа сражавшейся провинции; начало двадцатого столетия с его революционным Петроградом и выжидающей провинцией, изменением вектора социального прогресса; сближение второго и третьего тысячелетия в условиях падения авторитета столицы, ее растущего противостояния с провинцией, системного кризиса российского общества, поисков новых путей общественного развития.

В модном ныне противопоставлении местного самоуправления диктату центра под лозунгом равноправия субъектов федерации не всегда учитываются особенности складывания российской государственности. В условиях отсутствия развитых рыночных механизмов центр объективно выступал стержневой конструкцией организации и функционирования всего общественного организма. Современная обвальная децентрализация, рассеивая многие иллюзии на этот счет, привела не к долгожданной самостоятельности периферии, а к еще большей ее зависимости от межрегиональных монополий, местных кланов, коррумпированного подобия былого организующего центра.

На рубеже ХIХ–ХХ вв. в среде русской интеллигенции было излюбленным сравнение России с витязем на распутье. Образ васнецовского богатыря символизировал не только социальную напряженность в обществе, но и недюжинный дух и силу нации, способной сделать решительный шаг навстречу тревожному будущему. Вряд ли уместен подобный образ для характеристики современного состояния страны, измученной затянувшейся смутой. Здесь скорее напрашивается сравнение ее с усталым изможденным путником, готовым, почти не задумываясь, свернуть в любую сторону, лишь бы получить кратковременный отдых. В период, когда нация должна дать ответ на вызов времени и сделать свой исторический выбор, подобная социальная апатия может иметь катастрофические последствия. В этих критических условиях особо возрастает роль и ответственность интеллигенции за судьбу страны, за формы и содержание исторического выбора нации, сохранение и преемственное развитие национальных ценностей.

На всех переломных этапах отечественной истории интеллигенция брала на себя авангардные интеллектуальные, а то и организационные функции в осмыслении критического момента общественного развития, в выработке способов освоения, а подчас и формирования новых социокультурных реалий. На этом пути у интеллигенции, наряду с неоспоримыми достижениями, было немало просчетов, заблуждений, нередко усугубляющих напряженность переходного периода. При всей противоречивости роли интеллигенции ей вновь суждено и сегодня быть в эпицентре исторического перелома, оказывать во многом определяющее воздействие на ход как позитивно-созидательных, так и негативно-разрушительных процессов вхождения страны в новую эпоху.

Опыт истории говорит о неисчерпаемых возможностях духовности российского общества, позволяющих преодолевать критические полосы в развитии государственности и культуры. Живительные корни духовности неразрывно связаны с российской провинцией, ее богатым историческим прошлым, культурными традициями.

На переломных этапах истории всегда возрастала роль российской провинции в сохранении и развитии государственности и культуры. Так было в годы смутного времени, когда в глубине России родилась здоровая энергия, направленная на восстановление и укрепление российской государственности. Так было и в суровое время Великой Отечественной войны, когда из провинции на помощь осажденной столице шли сибирские, уральские, костромские и другие полки и дивизии.

Хочется верить, что на сегодняшнем драматичном этапе истории нашего Отечества ключевые родники духовности российской провинции вновь пробьются целительной энергией возрождения великой России.

При всей противоречивости и драматичности нашего прошлого мы можем и должны гордиться своей историей, а значит — и верить в свое достойное будущее.

От редакции: Выступление философа Владимира Кантора на конференции «Понятие прогресса в разнообразии мировых культур» (Нью-Йорк, 31 мая — 2 июня 2015 года).

Хочу начать свой доклад с вопроса, на первый взгляд, парадоксального, но чрезвычайно важного, как увидим, имеющего отношение не только к России, но и к Европе последних ста лет. Вопрос этот должен актуализировать тему моего доклада, перевести его из регистра академического в регистр сегодняшнего дискурса. Вопрос звучит так. Почему последние сто лет идея прогресса из идеи благотворной стала идеей опасной, чреватой войнами и почти непрекращающимся насилием? Я попытаюсь ответить на этот вопрос, опираясь на анализ идеи прогресса в русской мысли и русской истории.

Что такое прогресс? Надо вспомнить, что это понятие явилось как секуляризация христианской идеи. Отец Сергий Булгаков в начале прошлого века довольно точно фиксировал: «Теория прогресса для современного человечества есть нечто гораздо большее, нежели всякая рядовая научная теория, сколь бы важную роль эта последняя ни играла в науке. Значение теории прогресса состоит в том, что она призвана заменить для современного человека утерянную метафизику и религию, точнее, она является для него и тем и другим» . Она и заменила. Но вместе с тем ушло и стремление к высшему началу, которое в Европе давало только христианство. В России это противостояние между прогрессом, понимаемом как стремление к сытости и счастью, и христианством, предлагавшим движение к высшим духовным ценностям, составило целую эпоху. Христианство полагало целью исторического движения усилие для развития человека и его свободы. Наиболее внятно эту идею высказал протестант Гегель: «Внедрение и проникновение принципа свободы в мирские отношения является длительным процессом, который составляет самую историю. <…> Всемирная история есть прогресс в сознании свободы — прогресс, который мы должны познать в его необходимости» .

В России многие русские мыслители подхватили именно это прочтение прогресса. Задачу прогресса в России удачно, на мой взгляд, сформулировал Чернышевский, заявивший, что прогресс — это стремление к возведению человека в человеческий сан. А без свободы человек не может быть человеком. Говорил в России подобное не он один. Достоевский писал о необходимости найти человека в человеке. Человек — это не то, что дано, а то, что всегда находится в становлении. Именно в контексте христианской парадигмы мышление принимало свободу человека как основу прогресса, ибо только в христианстве каждый верующий получал шанс на признание своего Я, своего места, где его автономность не ставилась бы под сомнение. Христос ведь говорил: «В доме Отца Моего обителей много» (Ин, 14-2). В России при полной сервильности духовенства проповедь христианства должна была преодолевать и эту сервильность, выходя напрямую к людям со своим словом. Неслучайно со второй половины XIX века начинается страстная проповедь христианства русскими мыслителями и писателями. Эта проповедь предполагала и обращение к идеалам Просвещения, где выбор своей позиции необходимо означал независимость разума. Пушкин, одним из первых связавший христианство с прогрессом, писал императору Николаю I: «Одно просвещение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия» . Существенно отметить, что эта переписка состоялась после восстания декабристов 1825 года. Ответ императора характерен: «Принятое вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительно основанием совершенства, есть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание (выделено мной. — В.К.)» . Это, в сущности, и осталось требованием русских властей навсегда.

Но явное отставание России от Запада (экономическое и техническое), явное преобладание Запада, которое друг Пушкина Чаадаев понимал как результат христианского развития Европы, заставляло все же искать путь к преодолению этого отставания. Каков же шанс у России? Пожалуй, именно верующий мыслитель Чаадаев выговорил идею, которая странным образом далее повела неверующих русских мыслителей к принятию прогресса как отказа от христианского наследия и попытке практически на пустом пространстве строить сытое и счастливое общество. Правда, Чаадаев всего-навсего написал: «Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия» . Это была, по сути дела, мечта, возможность которой доказал глубоко веровавший Петр Великий, вернувший Россию в европейское пространство. Но революционер Герцен эту идею резко переиначил, придав ей другой смысл. У нас, полагал он, нет наследства культуры, которое сдерживает решительный шаг по пути прогресса: «Из всех богатств Запада, из всех его наследий нам ничего не досталось. <…> И по этой причине никакое сожаление, никакое почитание, никакая реликвия не в состоянии остановить нас» . Именно эту идею подхватили рвавшиеся к власти русские нигилисты, «бесы», как назвал их Достоевский. А бесы — это возврат дохристианских основ России. Причем описанная Достоевским бесовщина была не реальным возрождением славянского язычества, а простым отрицанием христианского наследия русской культуры, то есть наследия, которое хоть в редуцированном виде, но несло представление о важности человеческой личности, о вечных ценностях европейского человечества. Напомню великого немецкого романтика Новалиса: «Были прекрасные, блестящие времена, когда Европа была христианской землей, когда единый христианский мир заселял эту человечески устроенную часть света; большие нераздельные общественные интересы связывали самые отдаленные провинции этой обширной духовной империи» . Отказ от этих ценностей — прямой ход к идее, что «все позволено», что возможен прогресс, не видящий человека, что Россия — белый лист бумаги, на котором можно написать какие угодно слова.

Как теперь понятно, речь здесь шла о варваризации идеи прогресса. Так называемые «кающиеся дворяне», испытывавшие комплекс вины перед крепостным народом, по сути, обожествили народ, назвав его основой исторического движения. Идея обожествления народа в революцию выявила свою губительную силу. Народ не может быть основой прогресса. Как писал Чернышевский, «разве народ — собрание римских пап, существ непогрешительных?» Объявив народ двигателем прогресса, интеллектуалы пробудили толпу, подняв, как показал чуть позже Ортега-и-Гассет, восстание масс, которое случилось в России раньше, чем в Европе. Дело в том, что с увеличением приобщенных к достижениям цивилизации людей резко понизился ее уровень, что усугублялось истреблением культурной элиты, идеи и проблемы которой были недоступны широким массам. После Октябрьской революции, как показывает статистика, смертность, скажем, профессуры (беспощадные расстрелы) выросла в шесть раз по сравнению с остальным населением. Не жалея элиты, масса не щадила и себя, ибо не видела человека как отдельной ценности. Рытье котлована в романе Андрея Платонова «Котлован» изображено как попытка создать необходимую основу фундамента прогресса в России, но эта яма оказывается могилой для строителей. Роман кончается смертью девочки Насти, в русской культуре это страшный символ — отсутствие будущего. Еще Достоевский задал вопрос, можно ли построить будущее счастье на слезинке ребенка? Ответ был очевиден: нельзя! И завершающие роман Платонова строчки говорят, что прогресс на этой основе — пропасть, ад, преисподняя: «Все бедные и средние мужики работали с таким усердием жизни, будто хотели спастись навеки в пропасти котлована».

ХХ век оказался веком изживания идеи прогресса. Казалось бы, научно-техническое развитие (которое тоже было составляющей этой идеи) продолжалось, но ушла идея свободы, без которой нет самого понятия прогресса. В начале ХХ века в своей книге «К познанию России» (1903) великий русский ученый Дмитрий Менделеев писал, что без войн и революций Россия к 1930 году достигнет всеобщей грамотности и подойдет к техническому уровню США. Об этом же и стихи Александра Блока 1913 года о России под названием «Новая Америка». Но Первая мировая война закончилась страшной Октябрьской революцией и еще более страшной Гражданской войной, когда интеллектуальный цвет России был уничтожен большевиками, а более трех миллионов наиболее продуктивных граждан страны оказались за рубежом. Не говорю уж о том, что в этих катаклизмах погибло около семнадцати миллионов российских людей. История наша развивалась так, что, несмотря на известные успехи в развитии научно-технического прогресса, достигались они по-прежнему варварскими методами. Сам принцип использования техники оказался направленным против человека — стало быть, и против исторического прогресса, если последний все же связан с развитием человеческой свободы, как полагал Гегель. Построение бессмысленных каналов, ГУЛАГ, система концлагерей вернули по сути дела труд рабов, почти древнеегипетских. В ХХ веке произошла страшная подмена. Идея свободы как основы христианского прогресса была подменена идеей счастья, причем счастья не каждого отдельного человека, а неких абстрактных сообществ — народа, класса, нации. Во имя этих сообществ были позволены любые злодеяния. Понятие «прогресс» оставалось и в Советском Союзе, и в нацистской Германии, но ценность его определялась пользой тоталитарного государства, его военной и научно-технической мощью. К личности этот прогресс отношения не имел.

В большевистских, фашистских и нацистских деспотиях, вернувшихся в дохристианское пространство, началась новая эпоха, когда понятие прогресса использовалось для создания антиличностного государства, абсолютно безликого, где безликость общества заменяется фигурой вождя или фюрера, Сталина или Гитлера. Огосударствленная жизнь страны, экспансия тоталитарной власти ведет к удушению творческих начал истории, как писал Ортега-и-Гассет, она воспринимает общество и цивилизацию как подножие государства. А будущее — лишь как научно-технический прогресс, где техника и наука являются основой устроения тоталитарных структур. Неслучайно в великих антиутопиях Замятина, Хаксли, Оруэлла социальный и духовный регресс рифмовался с великими достижениями техники. Идею гуманитарного прогресса сменила идеология тоталитарного государства. Ленин почти сразу после захвата власти объявил о неразрывном единстве советской власти и электрификации, то есть индустриализации страны. Г.П. Федотов удивительно точно показал смысл ленинской формулы, принятой потом Сталиным как основы советского общества: «В этом определении замечательнее всего полное отсутствие социальных и этических моментов. <…> Не равенство, не уничтожение классов. <…> Но власть и техника» . Казалось бы, жизнь стала тяжелой и страшной, но идеология обладает чудесной силой показывать массе не то, что есть, а то, что «скоро будет», что прогресс продолжается… И большинство принимало новую формулу псевдопрогресса, ибо обещала им эта формула путь к счастью, дорогу к немецкой сказочной «стране Шларафии», к сказочной русской стране, где «молочные реки и кисельные берега». Поэтому так легко эта идея овладела массами в разных обличьях, прежде всего коммунизма, который обещал жизнь по ту сторону необходимости, то есть в краю изобилия и свободы, полученных без каждодневного труда. Забывались слова Фауста, что свобода — это ежеминутное усилие, делаемое человеком. В каком-то смысле мысль Фауста — это парафраз формулы Гегеля: «Всемирная история не есть арена счастья. Периоды счастья являются в ней пустыми листами» . Поэтому неслучайны слова Питирима Сорокина: «Если же критерием прогресса становится счастье, то само существование прогресса становится проблематичным» . Весь большевизм как мировая идея (народное ощущение) рожден верой в прогресс — верой, что завтра будет лучше, чем вчера, пусть сегодня и плохо. В советское время родилась трагическая шутка как переосмысление этой веры: «сегодня хуже, чем вчера, но лучше, чем завтра». Словно предчувствуя эту макабрическую шутку, замечательный поэт Константин Случевский написал в конце XIX века:

Вперед! И этот век проклятий,
Что на земле идет теперь,
Счастливым веком добрых братий
Сочтет грядущий полузверь.

Действительно, «полузверь» явился — явился в облике большевика, нациста, фашиста. Вера в прогресс оказалась провокацией варварского безумия. Идея прогресса стала заменой идеи христианства. И человек расчеловечился. Вот страшное наблюдение русского писателя, лауреата Нобелевской премии Ивана Бунина: «Шел и думал, вернее, чувствовал: если бы теперь и удалось вырваться куда-нибудь, в Италию, во Францию. Везде было бы противно, — опротивел человек! Жизнь заставила так остро почувствовать, так остро и внимательно разглядеть его, его душу, его мерзкое тело. Что наши прежние глаза, — как мало они видели, даже мои!»

Именно в создании человека как достойного существа видели русские мыслители XIX века смысл прогресса. Но достойное существование не значит сытое и счастливое. Более того, русские мыслители опасались насильственного втягивания в прогресс неготовых к этому слоев и народов. Ведь в большом обыкновении, как писал, скажем, Чернышевский, «сравнивать иноземные необразованные племена и низшие сословия своей нации с детьми и выводить из этого сравнения право образованных наций производить насильственные перемены в быте подвластных им нецивилизованных народов» . Неся идею прогресса как идею счастья, кажется возможным одарить счастьем и другие слои народонаселения, а также другие народы и страны. Первыми начали большевики, их инициативу перехватили наци. В очерках «Картины Октябрьской революции», написанных в 30-е годы, Марк Алданов отметил следующий эпизод: «»Русский начал революцию, немец доделает ее”, — сказал Ленин в своей речи в Смольном в день 25 октября. Эти малоизвестные слова его, не попавшие, кажется, в исторические книги, теперь, в пору Гитлера, приобретают, быть может, несколько иной смысл» . Нацисты хотели осчастливить весь мир, перехватив инициативу у СССР, и утром 22 июня Гитлер начал бомбить Киев, начав войну с Советской Россией, полагая, что русских варваров надо истребить с лица Земли, тем самым обеспечив движение прогресса. Но такого рода отстаивание прогресса приводит, как показала история России и Германии, к впадению в новое и еще более страшное варварство. После победы над нацизмом на авансцену истории выдвинулся новый носитель прогресса — США, ставший своего рода рейнджером и судьей современного мира. Но свободен ли любой, самый хороший судья от ошибок, действуя в одиночку? Ничем хорошим это кончиться, на мой взгляд, не может. Позиция русских гуманистов, не принимавших экспансионизма самодержавия и жестокости радикалов, — гуманизировать и цивилизовать людей — процесс медленный и осторожный. Как они полагали, во всех цивилизованных странах масса населения имеет много дурных привычек. Но искоренять их насилием — значит приучить народ к правилам жизни, еще более дурным, принуждать его к обману, лицемерию, бессовестности. «Люди, — писал русский мыслитель, — отвыкают от дурного только тогда, когда сами желают отвыкнуть; привыкают к хорошему, только когда сами понимают, что оно хорошо, и находят возможным усвоить его себе» . От наследства, от христианства, до которого доработалось европейское человечество две тысячи лет назад, отказываться преступно по отношению ко всему человечеству, ибо европеизм в той или иной степени затронул все страны. Констатация, что мы живем в постхристианскую эпоху, не радует. Когда рядом торжествует антиевропейский и антихристианский исламский фундаментализм, Европа не может не вернуться к своим основам, к своему христианскому наследству.

Русская литература сказала жестокую правду о нашей жизни, о нашем прошлом, осмысляя его. Но это те наработанные смыслы, то наследство, которое мы должны принять, чтобы жить дальше, развиваясь. И это возможно, ибо в самой нестабильности русской истории есть залог изменения и прогресса. Именно эту задачу поставил перед русской культурой великий русский мыслитель Владимир Соловьев. В 1897 году, под самый закат эпохи отечественной классики, он писал в статье «Тайна прогресса»: «Современный человек в охоте за беглыми минутными благами и летучими фантазиями потерял правый путь жизни. Перед ним темный и неудержимый поток жизни. <…> Но за ним стоит священная старина предания — о! в каких непривлекательных формах — но что же из этого? <…> Вместо того чтобы праздно высматривать призрачных фей за облаками, пусть он потрудится перенести это священное бремя прошедшего через действительный поток истории. Ведь это единственный для него исход из его блужданий… <…> Дело одно: идти вперед, взяв на себя всю тяжесть старины. <…> Вот тайна прогресса, — другой нет и не будет» (выделено мной. — В.К.). Можно сказать, что сегодняшнее размывание фундаментально-европейских ценностей в элите (постмодерн) опускает элиту до уровня агрессивной массы.

По словам российского мыслителя ХХ века Мераба Мамардашвили, с которыми трудно не согласиться, «цивилизация — весьма нежный цветок, весьма хрупкое строение, и в XX в. совершенно очевидно, что этому цветку, этому строению, по которому везде прошли трещины, угрожает гибель. А разрушение основ цивилизации что-то производит и с человеческим элементом, с человеческой материей жизни, выражаясь в антропологической катастрофе, которая, может быть, является прототипом любых иных, возможных глобальных катастроф» . Сегодня, когда опасность распространении ядерного оружия более чем реальна, ситуация становится просто страшной. Если вместо политических переговоров будет применена сила, то в проигравшие страны, как мы видим на примере Ливии и Ирака, где были убраны так называемые деспотии, приходит кровавый хаос, а не гуманитарный прогресс. И прогрессивное внешне действо оказывается движением к регрессу. Россия заплатила дорогой и кровавой ценой за понимание этой диалектики якобы прогрессивных деяний. После свержения императора Николая II Россия пережила несколько лет Гражданской войны, страшной гибели миллионов, — войны, выросшей в тоталитарную диктатуру Сталина. В нынешнюю постэпоху речь скорее всего нужно вести о возврате в антимодерную эру, об усилении позитивных моментов каждой цивилизации, совершенствовании ее, короче, того, что называется гуманизацией мира — как искусства, науки и техники, так и того типа культуры, внутри которого они функционируют. Это и есть реальный прогресс.

Примечания

1. Булгаков С.Н. Основные проблемы теории прогресса // Булгаков С.Н. Соч. в 2 т. Т. 2. Избранные статьи. М.: Наука, 1988. С. 54.

2. Гегель Г.В.Ф. Лекции по философии истории. СПб.: Наука, 2005. С. 72.

3. Пушкин А.С. О народном воспитании // Пушкин А.С. Собр. соч. В 10 т. Т. М.: ГИХЛ, 1962. С. 356.

4. Пушкин А.С. Собр. соч. В 10 т. Т. 7. Комментарии. М.: ГИХЛ, 1962. С. 450–451.

5. Чаадаев П.Я. Сочинения. М.: Правда, 1989. С. 157.

6. Герцен А.И. Prolegomena // Герцен А.И. Собр. соч. в 30 т. Т. ХХ, кн. М.: АН СССР, 1960. С. 62.

8. Федотов Г.П. Сталинократия // Федотов Г.П. Судьба и грехи России. СПб.: София, 1992. С. 89.

9. Гегель Г.В.Ф. Лекции по философии истории. СПб.: Наука, 2005. С. 79.

11. Бунин И.А. Окаянные дни. М.: Советский писатель, 1990. С. 72.

14. Чернышевский Н.Г. Общий характер элементов, производящих прогресс. С. 914.

15. Соловьев В.С. Тайна прогресса // Соловьев В.С. Собр. соч. в 10 т. Т. 9. СПб.: Просвещение, б.г. С. 85–86.

16. Мамардашвили М. Сознание и цивилизация // Мамардашвили М. Как я понимаю философию. М.: Прогресс, 1990. С. 107.

Темы: литература, философия