ВЕТКА ПАЛЕСТИНЫ
Скажи мне, ветка Палестины:
Где ты росла, где ты цвела?
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?
У вод ли чистых Иордана
Востока луч тебя ласкал,
Ночной ли ветр в горах Ливана
Тебя сердито колыхал?
Молитву ль тихую читали,
Иль пели песни старины,
Когда листы твои сплетали
Солима бедные сыны?
И пальма та жива ль поныне?
Все так же ль манит в летний зной
Она прохожего в пустыне
Широколиственной главой?
Или в разлуке безотрадной
Она увяла, как и ты,
И дольний прах ложится жадно
На пожелтевшие листы?..
Поведай: набожной рукою
Кто в этот край тебя занес?
Грустил он часто над тобою?
Хранишь ты след горючих слез?
Иль, божьей рати лучший воин,
Он был с безоблачным челом,
Как ты, всегда небес достоин
Перед людьми и божеством?..
Заботой тайною хранима,
Перед иконой золотой
Стоишь ты, ветвь Ерусалима,
Святыни верный часовой!
Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест, символ святой…
Все полно мира и отрады
Вокруг тебя и над тобой.
Это хрестоматийное стихотворение Лермонтова – наверное, самый известный в русской поэзии текст о Святой Земле. При том, что Святой Земли в нем как будто и нет. Ни задыхающихся восторгов при виде древних святынь, какими переполнены рассказы паломников, ни пыльных камней Иудеи и всеобщего запустения, памятных по великолепным путевым очеркам Ивана Бунина – вершинном достижении русского «травелога».
У Лермонтова же – одни грезы, видения да романтические клише: «Востока луч», путник в знойном мареве пустыни, «горы Ливана» и «чистые воды Иордана». И полнейший эффект присутствия. На то он и гений, Лермонтов.
…Читатель нашего века, должно быть, уже видит мысленным взором запаянную в пластик оливковую веточку с надписью «Made in Holу Land». Ну хорошо, с учетом реалий первой трети XIX века, малой предприимчивости тогдашних «сынов Солима» и отсутствия развитого туристическо-сувенирного бизнеса – завернутую в бумажку. Или засушенный меж страниц книги палестинский цветочек: ведь М. Ю. Лермонтов поверх читательских голов протягивал руку А. С. Пушкину и откровенно развивал мотивы его не менее хрестоматийного «Цветка» (1828): «Цветок засохший, безуханный, забытый в книге вижу я…»
К счастью, ветку Палестины, по выражению М. А. Булгакова, поэт сам разъяснил – «пальма та», «ветвь Иерусалима перед иконой золотой». И даже точнее, черным по белому написано – перед кивотом, то есть поставцом для икон.
История услужливо подсовывает нам раскрытый на нужной странице мемуар:
«Когда же возвратился домой, нашел у себя его (Лермонтова) записку, в которой он опять просил моего заступления, потому что ему грозит опасность. Долго ожидая меня, написал он, на том же листке, чудные свои стихи «Ветка Палестины”, которые по внезапному вдохновению исторглись в моей образной, при виде палестинских пальм, принесенных мною с Востока…»
Мемуарист – А. Н. Муравьев, поэт, драматург, духовный писатель, паломник и путешественник, автор необычайно популярной в свое время книги «Путешествие ко Святым местам в 1830 году». Литературоведы считают, что внезапный порыв вдохновения настиг Лермонтова в феврале 1837 года, когда барду грозила опала из-за стихотворения «Смерть поэта» и он искал заступничества Муравьева.
Одну из «палестинских пальм», вспоминали современники, Муравьев подарил Лермонтову, который хранил ее в ящике под стеклом.
Пальмовыми ветвями встречали Иисуса у врат Иерусалима. Все ясно: бедный поэт размышляет под иконами о превратностях человеческих судеб и собственной фортуны, в тихом уголке «мира и отрады» видит впереди страдания и гонения и с помощью разветвленной христианской образности рисует путь жертвенности и мужества («божьей рати лучший воин»). Тут и рассуждать вроде бы не о чем.
Но известный теолог, культуролог, поэт и переводчик Д. Щедровицкий с этим никак не может согласиться. Зачем «бедные сыны Солима» – а это, конечно, иудеи – сплетали ветви пальм? По его мнению, речь идет о «лулаве», сплетенном из побега пальмы, ветвей мирта и ивы – пучке растений, необходимом для литургии еврейского праздника Суккот или Кущей. Как и предписано в книге Левит:
«А в пятнадцатый день седьмого месяца, когда вы собираете произведения земли, празднуйте праздник Господень семь дней… возьмите себе ветви красивых дерев, ветви пальмовые и ветви дерев широколиственных и верб речных, и веселитесь пред Господом Богом вашим семь дней…» (Лев. 23: 39-40).
«Согласно обычаю мистиков-каббалистов, при изготовлении «лулава” над ним нараспев произносят «тихую” (шепотом) древнюю молитву («молитву ль тихую… иль… песни старины”)» – добавляет теолог.
О символике лулава в еврейской традиции можно многое сказать. Вместе с цитрусовым плодом-этрогом он составляет библейские праздничные «четыре вида» растений и олицетворяет Тетраграмматон, четырехбуквенное имя Бога. В мидраше побег пальмы ассоциируется с позвоночником, мирт с глазами, ива с губами, этрог – с сердцем; в «Зогаре» они связываются с Божественными сферами (сфирот) и так далее…
Но мы слишком увлеклись лулавом; вернемся к статье Щедровицкого «Еще одна тайна Лермонтова». Едва ли, утверждает он, христианский паломник, вернувшийся на родину из Палестины со священным «трофеем», стал бы проливать над ним «горючие слезы»… Другое дело иудей – тот вполне мог оплакивать утраченный Храм, Иерусалим, потерянное отечество.
Гипотеза порождает у самого автора все новые вопросы: «Кто и зачем поместил этот предмет иудейского религиозного служения (а не просто «ветку Палестины”) рядом с иконостасом — «кивотом и крестом”»? Кто и зачем окружил его «заботой тайной»?
«Так или иначе, весь образный строй «Ветки Палестины” навевает мысль о своеобразном «марранстве” поэта — об «иудеохристианском” компоненте его жизнеощущения и мировоззрения, что нуждается в дальнейших исследованиях» – заключает Щедровицкий.
Вот такая версия. Как писала незабвенная советская пресса, слово за вами, лермонтоведы!
Пальма у подножия горы Кармил (Кармель, в переводе с иврита «Божий сад»), близ Хайфы.
Фото между 1890-1900 гг. Библиотека Конгресса, США
Ветка Палестины
Скажи мне, ветка Палестины:
Где ты росла, где ты цвела?
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?
У вод ли чистых Иордана
Востока луч тебя ласкал,
Ночной ли ветр в горах Ливана
Тебя сердито колыхал?
Молитву ль тихую читали,
Иль пели песни старины,
Когда листы твои сплетали
Солима бедные сыны?
И пальма та жива ль поныне?
Все так же ль манит в летний зной
Она прохожего в пустыне
Широколиственной главой?
Или в разлуке безотрадной
Она увяла, как и ты,
И дольний прах ложится жадно
На пожелтевшие листы?..
Поведай: набожной рукою
Кто в этот край тебя занес?
Грустил он часто над тобою?
Хранишь ты след горючих слез?
Иль, божьей рати лучший воин,
Он был с безоблачным челом,
Как ты, всегда небес достоин
Перед людьми и божеством?..
Заботой тайною хранима,
Перед иконой золотой
Стоишь ты, ветвь Ерусалима,
Святыни верный часовой!
Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест, символ святой…
Все полно мира и отрады
Вокруг тебя и над тобой.
М.Ю.Лермонтов
1837
Вопрос о датировке стихотворения остается открытым. В прижизненном сборнике стихов (1840) указан 1836; в книге мемуариста А. Н. Муравьева «Знакомство с русскими поэтами» (1871) — конец февр. 1837, а в его же «Описаниях предметов древности…» (1872) — 1836. В наборной копии стихотворение имело помету: «Посвящается А. М.», впоследствии зачеркнутую, т. к. ко времени публикации («ОЗ», 1839) смысл посвящения, продиктованного конкретными обстоятельствами, отпал. Содержание стихотворения в сопоставлении с контекстом жизни Лермонтова заставляет предположить, что наиболее вероятная дата — февр. 1837; после создания «Смерти поэта» Лермонтову грозила опала, и он искал помощи у Муравьева, который ходатайствовал за него перед А. Н. Мордвиновым, управляющим III отделением. С этими событиями соотнес «Ветку Палестины» Муравьев: «Когда же возвратился домой, нашел у себя его записку, в которой он опять просил моего заступления, потому что ему грозит опасность. Долго ожидая меня, написал он, на том же листке, чудные свои стихи «Ветка Палестины», которые по внезапному вдохновению исторглись в моей образной, при виде палестинских пальм, принесенных мною с Востока…». По воспоминаниям Э. А. Шан-Гирей, пальмовая ветка была подарена Муравьевым Лермонтову и хранилась в «ящике под стеклом».
Конкретная ситуация в стихотворении непосредственно выступает в образах христианской новозаветной мифологии, уже освоенных русской поэзией (в т.ч. А. С. Пушкиным, Е. А. Баратынским). Они предопределены местом написания стихотворения (образная) и устойчивыми символами религиозного Писания и обрядности. С пальмовыми ветвями и восклицанием «осанна!» («спасение!») встречали Христа при въезде в Иерусалим; в Иордане крестился Иисус (отсюда эпитет «чистых» в значении «освященных истинной верой»); с образами «мира и отрады» сопряжены евангельские представления о прощении и спасении. Этим христианским мотивам сопричастен образ «божьей рати лучшего воина», терпящего страдания, духовно непреклонного, твердого в вере и надежде.
На почве христианской мифологии возникает поэтическая образность «Ветки Палестины». «Восточный стиль» в русской поэзии традиционно связан, в частности, с декларацией стойкости и личного мужества. Так, уже отмечена перекличка стихов «Ветки Палестины» с пушкинским воссозданием в «Бахчисарайском фонтане» образа Марии — чистой и твердой в вере («Лампады свет уединенный, / Кивот, печально озаренный, / Пречистой девы кроткий лик / И крест, любви символ священный»; ср. у Лермонтова: «Прозрачный сумрак, луч лампады, / Кивот и крест, символ святой»).
Образная структура стихотворения обнаруживает также точки соприкосновения с формой элегических медитаций В. А. Жуковского и А. С. Пушкина («Цветок») благодаря развитой системе вопросов, выполняющих мелодическую функцию и осложненных у Лермонтова «сюжетными» намеками. Поэтому мифологическая образность наполняется глубоко личным и обобщенным содержанием, принимающим форму интимного, исповедального раздумья. Оригинальность Лермонтова состоит в переключении мифологической образности в откровенно романтический план и в повышенной символизации единичной психологической ситуации; изначально заданный декоративный и экзотический элемент в стихотворении играет важную содержательную роль; все это позволяет отнести стихотворение к высшим воплощениям самосознания поэта.
За «судьбами» ветки, пальмы, людей встает судьба поэта, и обращения к ветке обретают характер обращений к себе. Вопросы скрывают и одновременно приоткрывают душевное беспокойство поэта, причем сквозь интимность и уединенность общения проступает пристрастная заинтересованность («Скажи…», «Поведай…»). Поэт, в отличие от благостного мира образной, пребывает в ином — тревожном — бытии, он не знает «мира и отрады» и по контрасту с веткой («заботой тайною хранима») — беззащитен. Его тоска по лучшему миру выдает напряженное размышление о будущем — близком и отдаленном. Самый мир тревоги не явлен, а лишь подразумевается; стихотворение заканчивается на переломе от гармонии к дисгармонии (Б. Эйхенбаум). Вопросы, адресуемые ветке, проясняют причины самоуглубленности и заостряют внимание на тягостном душевном состоянии поэта, угадывающего в «историях» ветки, пальмы и людей превратности своей предстоящей судьбы.
Намеки на страдания, опасности и жертвенность сливаются с чувствами стойкости, мужества, твердости. Ветка — символ веры, надежды и «божьей рати лучший воин» как бы передают поэту частицу своей непреклонности. Традиционная религиозная символика отражает не только жажду «мира и отрады», которых поэт лишен, и тревогу его духа, но и неизменность, несгибаемость перед лицом настоящих и грядущих испытаний. Предчувствуя страдания, опасности, Лермонтов соотносит себя с «лучшим воином», всегда достойным небес «перед людьми и божеством», и пальмовой веткой («святыни верный часовой»), черпая в человеческом опыте, закрепленном в мифологических образах, волю и неколебимость.
Конкретная ситуация, оставшись зашифрованной, предстала в контрасте двух неслиянных, но соприкоснувшихся миров. Лермонтов переводит мифологию в философско-психологический план и придает стихотворению символическое звучание, благодаря которому в нем совместились идеальные порывы души с предощущением новых катаклизмов, повлекшим ноты тоски и грусти. Рядом с этими мотивами, не отменяя и не искупая их, отчетливо слышны иные: как бы ни был поэт подавлен ожидаемыми гонениями, образы ветки и «воина с безоблачным челом» живут в нем, ибо «мир и отрада» достигаются жертвами, и покоя достоин тот, кто с честью выдерживает удары судьбы.
Стихотворение иллюстрировали И. С. Панов, В. Менк, З. Пичугин, В. Я. Суреньянц, М. И. Пиков, В. Г. Капустин, В. И. Комаров, Д. И. Митрохин. Положили на музыку — около 20 композиторов, в т. ч. А. А. Спендиаров, П. Виардо-Гарсиа, С. В. Панченко и др.
Автограф неизв. Копия — ИРЛИ, тетр. XV; под загл. зачеркнуто: «Посвящается А. М-ву». Впервые — «ОЗ», 1839, т. 3, отд. III.
Литература
1. Никитин М., Идеи о боге и судьбе в поэзии Л., Н.-Новгород, 1915, с. 5, 10, 11; Гроссман (2), с. 701;
342. ВЕТКА ПАЛЕСТИНЫ
Скажи мне, ветка Палестины:
Где ты росла, где ты цвела?
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?
У вод ли чистых Иордана
Востока луч тебя ласкал,
Ночной ли ветр в горах Ливана
Тебя сердито колыхал?
Молитву ль тихую читали
Иль пели песни старины,
Когда листы твои сплетали
Солима бедные сыны?
И пальма та жива ль поныне?
Всё так же ль манит в летний зной
Она прохожего в пустыне
Широколиственной главой?
Или в разлуке безотрадной
Она увяла, как и ты,
И дольний прах ложится жадно
На пожелтевшие листы?..
Поведай: набожной рукою
Кто в этот край тебя занес?
Грустил он часто над тобою?
Хранишь ты след горючих слез?
Иль, божьей рати лучший воин,
Он был с безоблачным челом,
Как ты, всегда небес достоин
Перед людьми и божеством?..
Заботой тайною хранима,
Перед иконой золотой
Стоишь ты, ветвь Ерусалима,
Святыни верный часовой!
Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест, симво́л святой…
Всё полно мира и отрады
Вокруг тебя и над тобой.
20 февраля 1837
ПримечанияПравить
- Впервые — в журнале «Отечественные записки», 1839, том III, № 5, отд. III, с. 275—276.
342. ОЗ. 1839, № 5. — — Стих. 1840, где ошибочно датировано 1836 г. Копия — ПД, тетр. 15; под загл. зачеркнуто: «Посвящается А. М — ву», т. е. писателю Муравьеву Андрею Николаевичу (1806— 1874), который в своих воспоминаниях сообщает, что «Ветка Палестины» была написана у него на квартире 20 февр. 1837 г. перед арестом Лермонтова, когда тот приезжал к нему в связи с начавшимся следствием по делу о ст-нии «Смерть поэта»: «Долго ожидая меня, написал он… чудные свои стихи «Ветка Палестины», которые по внезапному вдохновению у него исторглись в моей образной при виде палестинских пальм, принесенных мною с Востока» (Муравьев А. Н. Знакомство с русскими поэтами. Киев, 1971. С. 24). В книге «Описание предметов древностей и святыни, собранных путешественником по святым местам» (Киев, 1872. С. 8) Муравьев, очевидно, ошибочно отнес ст-ние к 1836 г. А. П. Шан-Гирей в своих воспоминаниях пишет о том, что ст-ние связано с А. Н. Муравьевым, и сообщает, что пальмовую ветку Муравьев подарил Лермонтову («Русское обозрение». 1890, № 8. С. 747). «Ветка Палестины» напоминает ст-ние Пушкина «Цветок» (напечатано в 1829 г.) и состоит из ряда вопросов (как и у Пушкина), обращенных к пальме.
Солим — Иерусалим.
Божьей рати лучший воин — один из паломников к святым местам в Иерусалиме, приезжающий оттуда на родину с пальмовой ветвью. Таким паломником был А. Н. Муравьев, написавший книгу «Путешествие ко святым местам в 1830 г.» (Спб., 1832), ознаменовавшую начало его деятельности в качестве религиозного писателя и проповедника.
Кивот — киот.