1
Я не хочу, как многие из нас,
Испытывать читателей терпенье
И потому примусь за свой рассказ
Без предисловий. Сладкое смятенье
В душе моей, как будто в первый раз
Ловлю прыгунью-рифму и, потея,
В досаде призываю Асмодея.
Как будто снова бог переселил
Меня в те дни, когда я точно жил,
Когда не знал я, что на слово «младость»
Есть рифма гадость, кроме рифмы радость!
2
Давно когда-то, за Москвой-рекой,
На Пятницкой, у самого канала,
Заросшего негодною травой,
Был дом угольный; жизнь играла
Меж стен высоких… Он теперь пустой.
Внизу живёт с беззубой половиной
Безмолвный дворник… Пылью, паутиной
Обвешаны, как инеем, кругом
Карнизы стен, расписанных огнём
И временем, и окна краской белой
Замазаны повсюду кистью смелой.
3
В гостиной есть диван и круглый стол
На витых ножках, вражеской рукою
Исчерченный: но час их не пришёл —
Они гниют незримо, лишь порою
Скользит по ним играющий Эол
Или ещё крыло жилиц развалин —
Летучей мыши. Жалок и печален
Исчезнувших пришельцев гордый след.
Вот сабель их рубцы, а их уж нет:
Один в бою упал на штык кровавый,
Другой — в слезах, без гроба и без славы.
4
Ужель никто из них не добежал
До рубежа отчизны драгоценной?
Нет, прах Кремля к подошвам их пристал,
И русский бог отмстил за храм священный…
Сердитый Кремль в огне их принимал
И проводил, пылая, светоч грозный…
Он озарил им путь в степи морозной —
И степь их поглотила, и о том,
Кто нам грозил и пленом и стыдом,
Кто над землёй промчался, как комета,
Стал говорить с насмешкой голос света.
5
И старый дом, куда привёл я вас,
Его паденья был свидетель хладный.
На изразцах кой-где встречает глаз
Черты карандаша, стихи и жадно
В них ищет мысли — и бесплодный час
Проходит… Кто писал? С какою целью?
Грустил ли он иль предан был веселью?
Как надписи надгробные, оне
Рисуются узором по стене —
Следы давно погибших чувств и мнений,
Эпиграфы неведомых творений.
6
И образы языческих богов —
Без рук, без ног, с отбитыми носами —
Лежат в углах, низвергнуты с столбов,
Раскрашенных под мрамор. Над дверями
Висят портреты дедовских веков
В померкших рамах и глядят сурово;
И мнится, обвинительное слово
Из мертвых уст их излетит — увы!
О, если б этот дом знавали вы
Тому назад лет двадцать пять и боле!
О, если б время было в нашей воле!..
7
Бывало, только утренней зарёй
Осветятся церквей главы златые
И сквозь туман заблещут над горой
Дворец царей и стены вековые,
Отражены зеркальною волной;
Бывало, только прачка молодая
С бельём господским из ворот, зевая,
Выходит и сквозь утренний мороз
Раздастся первый стук колес, —
А графский дом уж полон суетою
И пестрых слуг заботливой толпою.
8
И каждый день идет в нём пир горой.
Смеются гости, и бренчат стаканы.
В стекле граненом, дар земли чужой,
Клокочет и шипит аи румяный,
И от крыльца карет недвижный строй
Далёко тянется, и в зале длинной,
В толпе мужчин, услужливой и чинной,
Красавицы, столицы лучший цвет,
Мелькают… Вот учтивый менуэт
Рисуется вам; шепот удивленья,
Улыбки, взгляды, вздохи, изъясненья…
9
О, как тогда был пышен этот дом!
Вдоль стен висели пёстрые шпалеры,
Везде фарфор китайский с серебром,
У зеркала ………
1837?

«ДЕМОН» (1829–1839)

Поэма Л., создаваемая им на протяжении 1829–1839 гг. Автографы поэмы не сохранились, существуют лишь копии. Авторизованные списки поздних редакций тоже отсутствуют (см.: ЛЭ–134–135); единственная авторизованная копия — VI-ой редакции («лопухинская» — 8 сент. 1838 г.). «Демон» — это совокупность восьми редакций, над которыми Л. работал, однако не заканчивал создания произведения и не печатал его, хотя получил согласие цензуры. Впервые поэма была опубликована в 1856 г., уже после смерти поэта, в Германии (Карлсруэ) по списку А. И. Философова, содержащему VIII-ую редакцию. В России вышла в свет в 1860 г., хотя уже в 1842 г. в ж. «Отеч. зап.», в котором Л. печатался, были опубликованы отрывки из поэмы. При жизни и после смерти поэта ходили по рукам многочисленные списки «Демона».

Своеобразная история создания произведения и история ее эстетического бытования на протяжении 185 лет (если считать от года написания первой редакции) определили во многом характер его изучения и оценок. Творческая поэтическая деятельность Л. началась в 1828–29 гг., к этому же времени относится возникновение замысла поэмы — 1829 г. (без точной даты), а в начале февраля 1839 г., т. е. за два с половиной года до своей кончины поэт «закончил» то, чем был занят все предшествующие годы одновременно со многими другими своими сочинениями. В течение, можно сказать, десяти лет он жил и писал свою поэму; Л. следовал заветам знаменитых предшественников — В.А. Жуковского, К.Н. Батюшкова, А.С. Пушкина: «Живи, как пишешь», «Пиши, как живешь»; «Жизнь и поэзия — одно». Л. менялся на протяжении тех лет, менялись и замысел, и его реализация. Контекст произведения — все творчество Л.

В ранних редакциях выделяется в двух (слегка варьирующихся) посвящениях образ автора. В нем есть черты, сближающее его с главным персонажем поэмы. В «Элегии» (1829), созданной одновременно с ранней редакцией, воспроизведено душевное состояние, сходное: «для меня весь мир и пуст и скучен» («Элегия») , «Как скучен день осенний, / Так жизнь моя, была скучна» (Посвящение <1>) , «плоды душевной пустоты!..» (Посвящение <2>) ; раньше «с весельем неразлучен» («Элегия» — там же), «веселости прекрасной / не требуй от меня напрасно» (Посвящение <2>) ; «кровь, угасшую от грусти, от страданий» («Элегия») , «Я умер» (Посвящение <1>) . Запечатлен в стихах этап душевного разочарования, утраты радостно-приемлющего бытия и какого-то нравственного упадка, в котором элегический лермонтовский человек кается. Подобные покаянные мотивы звучат и в других стихах, параллельно с текстами ранних редакций поэмы. Но отождествлять Демона из поэмы с образом из ст. «Мой Демон» неправомерно. В ранних редакциях поэмы автор все же отчужден от центрального образа. Л. не мог его назвать «мой демон», т.к. в своих этических побуждениях противоположен «герою»: у автора «высоким сердце бьется» , в его душе горят «лучи небесного огня» (1–й вариант), «И жалость не погибла в ней» (2–й вариант), он полон покаянного настроения, вызванного тяжелыми воспоминаниями о своей жизни; его душа «поныне о годах развратных / Не престает скорбеть…». Автор печалится из-за пустоты своей прошлой жизни, а поэмный Демон, напротив, исполнен скрытой тревоги из-за утраты лучшего в своем существовании, из-за отступничества от Бога. Уже в названии Л. отделил «своего» демона от злого духа всех вообще людей. «Его» демон заметно восходит к античному Прометею, давшему людям огонь и побудившему их к совершенствованию. Л. говорит о «чудесном огне» и «образе совершенства», которые несет «его» демон. Но «совершенство» — атрибут Бога. Получается: «мой демон» не противостоит Божественному Промыслу. Лермонтовский человек утверждал, что чувствует в груди «огонь божественный», он признавался: «Хранится пламень неземной / Со дней младенчества во мне» ; «Моя душа, я помню, с детских лет / Чудесного искала» . А Демон, «губя людей без всякой нужды, / Ему желанья были чужды…» (ранняя ред.) .

Позиция автора имеет свою историю. Создается впечатление, будто поэта мучают или как бы беспокоят создаваемый им образ и авторско-личностные отношения с ним. В первом Посвящении он заявлял о своих возвышенных побуждениях и противопоставлял этим себя Демону. В Посвящении (3–ей ред. 1831 г.) появился образ «мадонны», к которой обращает поэт стихи; он сравнил себя с Демоном, но и сказал о своем «воскресении» «для небес» благодаря близости к «своей мадонне».

Оставляя в стороне автобиографический подтекст, выясняем позднюю этическую позицию поэта. В отрывках из «ереванского списка» (первой половины 1838 г.) еще сохранялся полный лирической исповедальности текст: «Тебе, Кавказ, суровый царь земли…», но уже в VI ой редакции (1838, сент. 8 дня) он отсутствует в поэме и существует в качестве отдельного, самостоятельного лермонтовского ст. В раннем Посвящении 1838 г. автор вообще уходит в самом тексте от образа Демона, адресуя свою поэму Кавказу, но, тем не менее, в произведении образ автора (он в горах, на их вершинах, на утесах, вблизи облаков и зорь, рядом с небом) присутствует и даже чувствуется ассоциация его с главным «героем». В Посвящении, вошедшем в позднюю редакцию (VI, 1838 г. 8 сент.), поэт говорит о «сомнении»: «Я кончил — и в груди невольное сомненье!».

Он придал свершившемуся делу личный мотив, давая оценку собственному труду: «Больной души тяжелый бред…». Автор чем-то неудовлетворен. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что в истории работы над поэмой много заключений: «Конец». Но поэт снова и снова возвращался к тексту, чувствуя незавершенность огромного, все разрастающегося замысла.

Конца все не было. В редакции, считающейся последней, отсутствует Посвящение, и, т.о., снята акцентированная самим Л. проблема соотношения авторского «я» и главного персонажа произведения. В поэме акцент сделан не субъективно-лирический, а обобщенно-онтологический. Тогда же появилось определение «Восточная повесть», название, напоминающее «стихотворные повести» В.А. Жуковского. Следует уточнить жанровую разновидность произведения: создана религиознофилософская, лирическая «стихотворная повесть».

С самого начала работы над поэмой (она еще не была названа) Л. задумал показать коллизию столкновения в мироздании двух начал — Добра и Зла: «Демон узнает, что ангел любит одну смертную, демон узнает и обольщает ее, так что она покидает ангела, но скоро умирает и делается духом ада. Демон обольстил ее, рассказывая, что Бог несправедлив и проч. свою ист<орию>» . Дальше следовали стихи: «Любовь забыл он навсегда. / Коварство, ненависть, вражда / Над ним владычествуют ныне…» Так намечался в поэме трехперсонажный сюжет.

Начиная с первой редакции, Л. вырисовывает антагонизм Демона и Ангела. Любит смертную Ангел, а Демон («Любовь забыл он навсегда») лишь «обольщает» (слово Л.) земную женщину и низводит ее в ад. Демонские слова о несправедливости Бога — лишь хитрое обольщение, как и вся его «история». Возникает замысел ненадежной влюбленности Демона в монахиню, которую он губит от «зависти и ненависти» к ее Ангелу-хранителю; Ангел плачет, а Демон язвительно улыбается. Трудно усмотреть какую-либо идеализацию Демона в первой редакции.

Демон — дух тьмы, служитель злодейства с мертвой и все мертвящей душой. Но в нем нет и самодостаточности, служение злу не приносит ему ни радости, ни удовлетворения: «Ничем не мог он быть доволен» .

Процесс омертвения демонической души — показатель, как зло само себя ест (П. Флоренскому принадлежит верная формула: грех «себя ест»). В первом варианте диалога Демона с Монахиней он рисуется как «мрачный искуситель», однако поэт заявляет, что «погибший ведает любовь», в уста Злого духа автор вложил слова: «Не искусить пришел я душу». Фрагмент не завершен, образ находится в процессе создания.

Во второй редакции Л. осуществил замысел, намеченный в прозаическом рассказе; и в нем, и в стихотворном повествовании — тождественная ситуация: любовь Демона ненадежна и страшна, любовь не сродни демонической натуре: «Ужель узнает он любовь? / Тому не быть…» . Выделены на этом этапе работы над текстом две сюжетные линии: 1) искусительной любви Демона к Монахине; 2) этического поединка Ангела и Демона. Первая сюжетная линия осложнена мотивом попытки воскресения Злого духа через любовь к женщине, какой-то слегка намеченной возможности его возврата к Богу. Этот мотив связан с образом лютни, музыкальных звуков — будто бы для Демона божественного пути, ведущего к святому Первоначалу. Но покорность Монахини Злому духу заканчивается для нее трагически. Во второй редакции образ Ангела как антитезы Демона все более побеждает и особенно впечатляет живописной выразительностью и поэтической, одухотворенной красотой: «Посланник рая, Ангел нежный, <…> Стоял с блистающим челом / <…> И от врага с улыбкой ясной / Приосенил ее крылом. / Они счастливы, святы оба!» . В конце поэмы — снова трогательная и живописная картина: «Дитя Эдема, ангел мирный», «утренней порою» стоит, погруженный в думу, проливая слезы, у могилы усопшей: «Вот тихо над крестом склонился. / Казалось, будто он молился / За душу девы молодой» . Л. увлекает этот образ, в том же 1831 году он создал шедевр трогательного и искреннего восхищения святостью — ст. «Ангел».

Образ Демона сопровождает атмосфера злобы, мрака, ночи, греха, проклятья, смертельной опасности, коварства, гордыни, уныния (слова–спутники образа). Словесный лейтмотив образа Ангела — нежный, мирный, утренний, светлый, белоснежный, блистающий, сияющий, счастливый или плачущий от жалости и скорби по загубленной душе. Эта тональность образов, проявившаяся уже в первых редакциях, сохраняется на протяжении всей истории работы над поэмой. Но в поздних редакциях — середины и конца 30-х годов — образы обогащаются, усложняясь, а сюжет конкретизируется: космическая коллизия (антагонизм Ангела и Демона) оказывается все более приближенной к Земле (появление и расширение образа Тамары, Гудала, жениха Тамары, нравоописательные и пейзажные сцены и зарисовки, которых ранее не было); в то же время этическая коллизия — столкновение Добра и Зла — приобретает общефилософский, метафизический смысл, обогащаясь новыми конфликтами, противоречивыми ситуациями.

В последнем варианте сохранены все прежде указанные атрибуты Злого духа — мертвенность его души, вытекающие отсюда жестокость и коварство (убийство жениха Тамары, ее самой, он причина страданий Гудала, отца девушки); усилены душевная пустота и отчужденность от Бога, враждебная непримиримость с Ним. Ни о какой идеализации Демона не может быть и речи. Он опасен — эта мысль, прозвучавшая уже в первых редакциях, сохраняется до конца и словесно повторяется. Однако есть и изменения в образе. Л. по-новому обозначил местонахождение Демона в мировом пространстве. До 1838 года было: «Печальный Демон, дух изгнанья, / Блуждал под сводом голубым» . Но голубизна небесного свода — это место Ангела, нежная голубизна и белизна — его цвета. Демонический фон — ночной, в последних редакциях стало: «Печальный Демон, дух изгнанья, / Летал над грешною землей» и т.д. Внесено принципиально важное уточнение: Злой дух опущен к земле, он рядом, совсем близко от людей и не безразлично «блуждает», а «летает» и все видит. «Грешная земля» — это грешные люди, и Демон к ним безжалостен.

Есть некоторые словесные обозначения и сюжетные ситуации, которые много раз появляются в тексте, иногда без вариантов, иногда с ними в разных редакциях. К ним относится выражение важнейшей реакции Монахини-Тамары на обольстительные речи Демона: «О! кто ты? Речь твоя опасна!» Эта фраза повторяется из редакции в редакцию — во II–ой, III–ей, V–ой, VI–ой, VIII–ой (последней). «Опасна», «опасна», «опасна», «опасна», «опасна» речь, — твердит поэт, обозначая главную идею образа Демона в произведении. Он опасен. Жуковский еще в начале своего творческого пути восклицал: «Смертный, берегись!..» Также и Л. предупреждает человеческий род об опасности, близкой и постоянно грозящей. Л. несколько раз повторяет картину полета Демона вблизи земли и сходные по смыслу слова: «Но гордый дух презрительным окинул оком творенье Бога своего…» и еще: «И Демон видел…», «грешным взором созерцал», «и зрит» обитель, его «взор, исполненный презренья», он «наблюдает», он «ждет» у врат святой обители, т.е. высматривает, выискивает свою жертву, сторожит ее, желая погубить. Прозвучала еще одна главная идея поэмы: о необходимости осознания близости к людям Злой силы и грозящей им отсюда опасности.

Поэма «Демон». Неизвестный список, 1847. На 2-ой стр. четверостишие неизвестного автора: «Демон, Демон, рифмобесья / Отлети далеко прочь; / В подземелье, в поднебесья / Ты меня не увлечешь». НИОР РГБ

Л. подвергает анализу само персонифицированное Зло. Он взял в «герои» не Сатану, обитателя ада, а «пришлеца» из каких-то промежуточных сфер: «То не был ада дух ужасный, <…> Он был похож на вечер ясный: Ни день, ни ночь, — ни мрак, ни свет!..» . Исследователи пишут о впечатлении «нерешенности» в поэме, которой обязаны «неуловимость» и «колеблющийся смысловой баланс» . Из такой «промежуточности» Демона, этой разновидности Злой силы, проистекают некоторые скрытые до времени его возможности. Идея отсутствия самодостаточности Зла, заметная уже в первых редакциях, подвергается более внимательному исследованию в последних.

Л. утверждает мысль о трагедийности Зла, еще одну важную философскую идею. Даже космическое Зло хранит в себе какой-то вид сожаления об утрате Добра, исконного и побеждающего в мироздании начала. Память о святом минувшем отягощает Демона и является источником его мучений. У Л. получается: некое противоречивое сочетание обретается в демонической душе — пустоты и равнодушия, но и мучений и даже слез. Мотив горьких демонических слез, прожигающих камень, сохраняется во всех редакциях. Для Л. — это важная деталь образа. Сущность Зла — не радость, не веселье и душевный покой, а вечные муки, неудовлетворенность, уныние, печаль; Зло тяготится собой, оно разъедает себя изнутри. Эти свойства Злого духа могут вызывать даже жалость к нему, род сочувствия. Но оно преждевременно. «Промежуточное» положение Демона создает и для него иллюзорную возможность воскресения через любовь. Л. постоянно варьирует мысль о любви. Может ли Демон любить? — Ответ отрицательный. Любовь — принадлежность Добра. Но в Зле будто намечается готовность к ним: в своей душевной «пустыне» «на мгновенье» «постигнул он святыню / Любви, добра и красоты!..» . Поэт спрашивает: «То был ли признак возрожденья?» Прямого ответа нет. Возможность проверяется и, в конце концов, отвергается. Метафизическая мотивировка такова: Злой дух на заре миростроительства дал отступническую клятву, сделавшись «изгнанником рая». Раз он отступил от Бога, от абсолютного Добра и Любви, он оказался в кабале у Зла, оно его держит, связывает, и для него Любовь — лишь мнимая надежда, легко исчезающая под влиянием ревности, или это губительно-опустошающая, сжигающая душу страсть, нечто «мгновенное», не соприродное демонической душе. Адресованная же смертному, она губительна. Л. вообще занимает проблема любви в демоническом характере — Странного человека, Арбенина, Печорина, иногда лирического «я», ведь демоническое начало может быть в личности человека — столкновение «священного с порочным». Демон, будто бы готовый любить, не способен по самой природе Зла на это чувство, и он становится искусителем.

В столкновении любви и ненависти побеждает «старинной ненависти яд» (в сцене встречи с Ангелом в келье Тамары). «Умысел жестокий», первоначально возникший в душе Демона, легко побеждает его «готовность» любить. Злой дух верен себе.

Л. ставили в вину именно поэтическую цветистость, как бы «красоту» речей его страшного персонажа, в них объективно содержится обольстительное начало образа Демона, которое может действовать и на читателя. Но Л. все же раскрыл в поэме ложный, демонически соблазнительный их смысл. Демон искус но обманывает Тамару. Линия поведения Демона по отношению к ней такова: при виде ее у него возник «умысел жестокий» обольщения; затем «была минута» готовности любить; встреча с Ангелом вернула его к прежнему, и у него снова «нечистый взор» и злобные слова, обращенные к Ангелу: «Здесь больше нет твоей святыни, / Здесь я владею и люблю!» .

Сразу после этого начинается обольщение. Демон знает, что он губит Тамару, ведь он «царь познанья и свободы», и он обещает ей царскую корону в запредельном мире, свою вечную любовь, вечное единение с подругой и земное, и неземное счастье, свою готовность ради нее на все: «Я опущусь на дно морское, / Я полечу за облака, / Я дам тебе все, все земное — / Люби меня!» . В этих обещаниях — уже что-то мефистофелевское, явно дьявольское. Сразу после этих слов Л. подошел к развязке отношений: губителен поцелуй Демона, его взгляд, «неотразимый, как кинжал» смертелен. Авторское резюме: «Увы! Злой дух торжествовал! / Смертельный яд его лобзанья / Мгновенно в грудь ее проник» . Вот во что обернулись обещания «всего земного», его обманные слова. Л. указал на явную ложь Демона.

В свете этого финала отношений с Тамарой следует рассматривать и самохарактеристики Демона, и его отзывы о людях. Он кичится своими якобы абсолютными познаниями и свободой. Но какова сфера его познаний? — Лишь человеческие пороки и слабости, отнюдь не Добро и душевная Красота. Его свобода тоже крайне ограниченна, она также простирается лишь на ту же сферу творения злодейств, он в оковах Зла. Слова о царственном личном всемогуществе тоже обман. В запредельном мире Ангел побеждает демоническую волю. Царствует Божественное Добро. Л. подтвердил традиционно христианское моление: «Но избави нас от лукавого». Лукавый лжив, цветист, соблазнителен, знает слабые струны человеческих душ, он губительно опасен. Выходя к глубинным пластам мировой культуры, лермонтовское произведение навевает «христианские средневековые легенды о соблазнении монахинь дьяволом, к которым фабула «»Демона” формально наиболее близка…» , вместе с тем произведение открыто «философским и литературным сознаниям нового времени» .

Женский образ в поэме также подвергся изменению. В первоначальном замысле (I–ая ред. 1829 г.) названа «смертная», которую обольстил Демон, и она «становится духом ада». Во втором прозаическом изложении замысла Л. назвал «смертную» «монахиней», Демон «от зависти и ненависти» к ее ангелу-хранителю губит ее, и «душа ее улетает в ад». Так «адская тема» женской души начала входить в поэму. Она оказалась в контексте ранних исповедально-покаянных и любовных ст. поэта. В том же 1829 г. он создал «Молитву» («Не обвиняй меня Всесильный…» за то, что «Я, Боже, не тебе молюсь…»). Его любовная лирика открывает, кому он молится, нарушая первую заповедь, — женственному кумиру. Л. рисовал портретные признаки своего кумира — девы: прежде всего видел ее внешний облик: лицо, взгляд, уста, стан, плечи, грудь, пленительные движенья, даже одежды и твердил: «люблю», «люблю», «одну» ее. Он менял ради нее рай на ад, если и она в нем: «Я о спасенье не молюсь, / Небес и ада не боюсь…» — «Исповедь» . В «Исповеди» (1831) замечено, что монахиня: «Как херувим, она была / Обворожительно мила» . Но автор выражал сомнение по поводу ее чар: «Но что такое женский взгляд? / В глазах был рай, и в сердце ад!» И в V-ой ред. 1833–1834 гг. поэмы появился подобный женский образ: «Мила, как первый херувим», монахиня, которую обольщает Демон. Но уже во II-ой ред. автор признал, что «ее история ужасна»: она не знала ни отца, ни мать, она согласовывала свои чувства и песни с «воем» ветра, с бурей, с шумом бушующих морских волн. «Ей колокола звон противен, / В ней кроется холодный яд» . В III-ей ред. 1831 г. поэт сохранил прежний текст, гласящий о «безумном хохоте» грешницы на исповеди.

В «ереванском списке» (первой половине 1838 г.) есть только одна деталь от прежнего образа Тамары, оказавшейся в адском плену: на лице мертвой, лежащей в гробу Тамары, «улыбка странная застыла», «но темен, как сама могила», был смысл улыбки. Автор размышляет по этому поводу: было ли в ней «презренье» к жизни, «иль с небом гордая вражда?» . Но в итоге он утверждает, что у Тамары были «невыносимые мученья» и что «струны» ее души Творец соткал из лучшего эфира: «они не созданы для мира, и мир был создан не для них». Автор как бы прощает ее, он помнит, что «где бы ни носилась» ее душа, у нее жребий страдалицы. В следующей редакции (VI, 1838, сент. 8 дня) сохранен лишь текст с «улыбкой странной» на лице мертвой Тамары, но отсутствуют хвалебные авторские слова о ее душе. В целом в своем творчестве поэт все более уходил от образа женщины как источника страданий для влюбленного в нее друга. Ее облик просветляется в творчестве Л. В поэме «Мцыри» (1839) рисуется появившийся где-то в отдаленье силуэт прекрасной, поющей грузинки. И Тамара в VIII ред. (1839 г.) выступает как идеал красоты. «Адская» женская душа выведена из последнего текста поэмы. В ней все больше выделяется идея красоты, а не ее отношений с демонизмом. Развертывая образ Тамары, Л. все более расширял описание ее внешней привлекательности, все более любовался и очаровывался ею: «С тех пор, как мир лишился рая, / Клянусь, красавица такая / Под солнцем юга не цвела» .

У Л. получилась оригинальная постановка проблемы. Если Пушкин готовил тезис Достоевского о красоте, которая спасет мир («Поэзия, как ангел-утешитель, / Спасла меня, и я воскрес душой»), то и Л. по-своему — тоже предтеча Достоевского, его образов красавиц, страдающих, гибнущих под гнетом Злой силы. Согласно лермонтовской поэме, красота настолько бесспорна, очевидна и беззащитна, что она притягивает к себе Зло. Красота оказывается особенно желанной для Злого духа.

По существу он равнодушен к красоте и природы роскошной Грузии, и всего Божьего мира, но женская красота кажется ему соблазнительно доступной, открытой для присвоения чужого блага — любви и нежности женского сердца. Согласно Л., существование Красоты не безопасно для нее, она нуждается в защите, т.к. демоническое рядом с ней, постоянно стремится ее соблазнить, погубить и уничтожить. Красота в опасности; такова еще одна актуальная идея поэмы.

И наконец, завершение сюжетной коллизии «поединка» Ангела с Демоном — изначально задуманный сюжет, развертывающийся на протяжении всей истории текста. Вообще мотив «встречи с Ангелом» — сквозной в творчестве Л., еще более «неизбывный», нежели его «демонизм», о котором много говорилось в ХХ веке. Впервые мотив «встречи с Ангелом» появился в его ст. «Ночь» (1830); во сне, в тягостном душевном состоянии, каком-то странном полете без цели случилось: «И встретился мне светозарный Ангел…» . Он сказал человеку о его грехах, о необходимости молиться Спасителю: «Молись — страдай… и выстрадай прощенье…» . В том же 1830-м году в стихотворном «Отрывке» Л. представил философское размышление о жизни, когда придет черед другим людям, которые смогут поистине ценить и дружбу, и любовь: «И братьев праведную кровь / Они со смехом не прольют!».

Рисуется «рай земли»: «К ним станут (как всегда могли) / Слетаться ангелы» . Мотив «встречи» получил выразительное художественное воплощение в ст. «Ангел» (1831); автор «видит» его в полуночном небе. В ст. «Когда б в покорности незнанья…» (1831) поэт снова нарисовал желанную картину торжества святого человеческого чувства любви к ближнему: тогда она «предстанет нам, как Ангел нежный…» и умиротворит человеческую душу. В таком контексте «встреч с Ангелом» появилась и в поэме «Демон» последняя сцена.

Образ Ангела дорисовывается. Живопись сочетается с этическими характеристиками. Теперь Ангел обличает Демона: «Дух беспокойный, дух порочный, / Кто звал тебя во тьме полночной?» И если на земле торжествовал Демон, овладевший своей жертвой, а Ангел вынужден был отступить, то в запредельном мире, на небесах, поединок заканчивается полной победой Добра:

«Исчезни мрачный дух сомненья! —

Посланник неба отвечал: —

Довольно ты торжествовал;

Но час суда теперь настал —

И благо Божие решенье!..»

В последней сцене встречи двух антагонистов Демон предстал уже без маски: «Взвился из бездны адский дух», у него «злобный взгляд», полон «смертным ядом вражды», он него веет «могильным хладом», его лицо «неподвижно в злобе». Таков истинный портрет Демона, без соблазнительной личины, таков финал демонического оборотничества. В образе Ангела в последней редакции выделена мысль о Доброй силе. Раньше у Л. он был ассоциирован с нежностью, добротой и жалостливостью, он был «милый» и плачущий на могиле Тамары, теперь он побеждающий и строгий: «И Ангел строгими очами / На искусителя взглянул / И, радостно взмахнув крылами, / В сиянье неба потонул» . Он возвестил Божью волю — прощение Тамары: «Она страдала и любила — / И рай открылся для любви!» .

Поэма «Демон» — отнюдь не богоборческое, а глубоко религиозное творение Л., в своих истоках связанное со старинной христианской литературой, святоотеческими повествованиями о человеческих грехах, искушениях и соблазнах, о злых духах, об ангелах, о Небесном Суде, о Божественном милосердии и прощении грешника. Эта поэма — предупреждение человеку о демонической опасности, о близости Злой силы, которая сторожит человека. Автор указал на оборотничество Злого духа. Но человеку открыт путь к спасению — через страдания и любовь ведет стезя к Божественному милосердию. И еще один вывод, касающийся личности автора: все-таки демоническое начало, поединок священного с порочным, поэт ощущал в собственном сердце, и эта борьба была одним из источников его душевных терзаний. Л. «как бы желал стихами отделаться от Демона» (Н.В. Гоголь, Ап. Григорьев). В таком свете поэма «Демон» — это и исповедь (любимый жанр поэта), и его покаяние, которое происходит на протяжении всей жизни человека, потому и создавал Лермонтов свою поэму всю творческую жизнь и не желал ее печатать, чувствуя возможность и необходимость продолжения. Бездонность замысла — в бесконечности поединка Добра со Злом и молений человека о спасении. Поэма запечатлела религиозно-интеллектуальные движения лермонтовской души, ее освобождение от индивидуалистически-демонических влияний; это сочинение — спутник поэта — свидетельствовало о его глубинном отчуждении от демонической, адской силы, разоблачении ее, спасении страждущей души, ее восхождении к Богу.Здесь «духовное озарение» автора .

Как высокохудожественное произведение поэма «Демон» произвела сильное впечатление на современников поэта и следующие поколения читателей. Их реакция определяется принципами «рецептивной методологии»: восприятие менялось в зависимости от социально-этических воззрений и душевнодуховных ориентаций, обычно связанных с историческим временем. Наиболее значительными и влиятельными оказались живописно-музыкальные восприятия и интерпретации, принадлежащие М.А. Врубелю и А.Г. Рубинштейну. Каждый по своему создали идеализированный образ Демона. Первый — в виде титанического интеллектуала («Я царь познанья и свободы»), с мудро проницательным взглядом, страстно влюбленного и по-своему неотразимо привлекательного и могучего.

Музыкальный образ Демона у Рубинштейна не менее поэтичен и красив, особенно в ариях «Лишь только ночь своим покровом…», «На воздушном океане…». В.Г. Белинский в своей главной статье о ст. Л. 1840 г. обошелся в восторженных оценках его творчества без «Демона», не опубликованного в ту пору.

Но позже, в обычно цитируемых кратких возгласах критика в письмах к В.П. Боткину, он сближал лермонтовского «героя» с самим собой в негативном отношении к обществу. Символисты конца XIX — начала ХХ века находились под влиянием идеи зла, его влияния на человека, интерпретаций явлений мирового зла, и образ Демона их увлекал — и поэтов, и философов той поры, даже таких выдающихся и самобытных, как В.С. Соловьев и В.В. Розанов. Оба видели «демонизм» в личности Л. Эта идея восторжествовала в период «официального атеизма» в советской России. Художественное совершенство ст. Л. в этом произведении всегда высоко оценивалось. На новом, современном этапе лермонтоведения в XXI веке преобладает религиозно-этическая, философская интерпретация поэмы.

В.Н. Аношкина-Касаткина

От редколлегии