К середине 2000-х годов в России сложилась определенная исследовательская традиция изучения взаимоотношений советской власти и религии в послесталинский период. Во-первых, этой проблематикой занимались в большинстве своем православные (по религиозным убеждениям и мотивации научной деятельности) специалисты. Часть из них представляет поколение, пришедшее в науку во времена перестройки, другие, преимущественно молодые исследователи, занялись этими темами уже в конце 1990-х. Во-вторых, в основном, изучались взаимоотношения между Советом по делам религий при Совете министров СССР (и его территориальными подразделениями) и зарегистрированными религиозными организациями, прежде всего Русской православной церковью. Это было результатом влияния распространенного в западной советологии (и обусловленного конкретными политическими причинами) намерения разоблачить деятельность Совета по делам религий и, в то же время, очевидным следствием относительной доступности московских и провинциальных архивов этой ликвидированной в 1991 году структуры.

Проблема доступа к части описей Совета по делам религий в Государственном архиве Российской Федерации (и в региональных архивах) остается нерешенной. В частности, основной массив документов в ГАРФ открыт до 1963 года, а часть документов более раннего периода по-прежнему засекречена. Однако это не идет ни в какое сравнение с тотально (или преимущественно) засекреченными другими комплексами документов послесталинского периода, в том числе и по религиозной проблематике.

Это и есть одна из главных причин «невнимания» исследователей к деятельности других кураторов религиозной сферы в период 1950—1980-х годов. В частности, центральной политической структуры СССР — аппарата Центрального комитета КПСС и региональных комитетов партии. В принципе, тезис о том, что Совет по делам религий был исполнителем «линии партии», не оспаривается, однако конкретные аспекты руководства Советом со стороны аппарата ЦК КПСС до сих пор остаются неизвестными. Большинство исследователей ограничивалось попытками проследить позицию первых лиц страны по религиозному вопросу и дальше переходило к изложению деятельности Совета.

Неразработанность темы практического повседневного руководства религиозной сферой стала, прежде всего, следствием специфической системы партийного делопроизводства, согласно которой запрещалось оставлять копии партийных документов в собраниях документов государственных органов. Более того, и подразделения Центрального комитета и региональные комитеты партии вообще старались производить поменьше бумажной продукции. Подавляющее большинство распоряжений государственным органам давалось в устной форме. Как правило, не велись и стенограммы тех «установочных» собраний и совещаний, где представителям заинтересованных ведомств излагалось очередное изменение линии партии в той или иной сфере. В 1990—2000-е годы очередным препятствием стало почти полное засекречивание партийной документации послесталинского периода.

В результате, до сих пор не вполне понятна даже структура и персональный состав тех подразделений в партийном аппарате, которые в 1950—1980-е годы проводили религиозную политику в жизнь. Пока достоверно известно следующее: на постоянной основе эту сферу курировал Отдел пропаганды ЦК КПСС, в котором — в рамках сектора массово-политической работы — в 1960—1991 году существовала особая, не имевшая официального названия группа (в 1970-е годы состоявшая из одного человека — Эмиля Лисавцева) по религиозной проблематике, напрямую подчинявшаясязаместителю заведующего отелом пропаганды. Кто (и в составе каких подразделений ЦК) занимался подобной работой в предшествующий период и, в частности, координировал масштабную антирелигиозную компанию рубежа 1950—1960-х годов, неясно до сих пор.

Другим контролирующим религиозную жизнь органом власти был Комитет государственной безопасности при Совете министров СССР. В нем, в частности, существовал религиозный отдел, входивший в 1950—1960-е годы в состав 4-го (а со второй половины 1960-х годов — 5-го) управления (борьба с инакомыслием). Несмотря на появление в 2005 году статьи Ирины Масловой, использующей обнаруженные в РГАНИ справки КГБ о состоянии религиозности в советском обществе, очевидно, что эта тема еще ждет своего исследователя.

Каковы были отношения между всеми этими надзирающими за религиозной жизнью организациями? Каковы были отношения между региональным начальством (как партийным, так и советским, которому формально принадлежало право регулировать религиозную жизнь) и представителями контрольных инстанций (СДР и КГБ) в религиозном вопросе? Какова была специфика отношений к религиозным организациям на региональном (республиканском, областном) уровне? Пока мы об этомрасполагаем лишь отрывочными сведениями, которые можно почерпнуть в некоторых работах или в отдельных публикациях документов.

Отсутствуют и современные исследования о том, что представлял собой мир советских религиоведов, число которых стремительно выросло после принятия в начале 1960-х годов стратегического решения высшего политического руководства о ликвидации институциональных религиозных организаций путем радикального усиления «научной» атеистической пропаганды. Результатом этого решения стало появление Института научного атеизма в составе Академии общественных наук (образовательного учреждения ЦК КПСС), а также региональной сети специалистов из числа философов и журналистов, резко увеличилось число антирелигиозных публикаций (в том числе квазинаучных исследований современной религиозности). Актуальные для своего времени работы западных специалистов по данному вопросу не имели резонанса в постсоветской России, хотя значительная часть религиоведов советского времени не только продолжает работать в настоящее время и довольно активна в академическом плане, а документы Института научного атеизма в РГАСПИ открыты для исследователей.

Своих исследователей ждут и «антирелигиозные» публикации в советской прессе, носившие (и особенно в 1960-е годы) массовый характер. Эти публикации были, как правило, основаны на местном материале и содержали довольно много фактов (впрочем, их достоверность и адекватность еще стоит оценить).

Совсем вне поля исследования оказались работы многочисленных социологических групп, появившихся в 1960-е годы как в столице, так и на местах, одним из аспектов работы которых стало выяснение степени религиозности населения. Несмотря на разницу в методиках (и порой сомнительную аккуратность работы), они содержат крайне интересные сведения, отчасти коррелирующие со статистикой исполнения обрядов, собиравшейся СДР по своим каналам.

Еще один аспект религиозной жизни, не попавший в поле внимания исследователей, — собственно религиозные практики советского времени и их динамика. Какова была обрядность в конкретных приходских общинах разных конфессий? Насколько приходские обычаи различалась в рамках одной и той же религиозной организации? Какова была «народная» религиозная обрядность, не связанная рамками определенной общины, но находившая свое выражение, например, в почитании «святых мест»? Какие технические, культурные и идеологические новации проникали из «советского» мира в рамки религиозных общин? Ведь, например, в 1950—1960-е годы в провинциальных храмах происходит подлинная техническая революция — туда проводят электричество, воду и телефон.

Да и какова в целом была внутренняя ситуация в религиозных организациях? Что происходило в них — помимо (и лишь частично завися от) властей в таких делах, как: кадровая и экономическая политика, смена поколений духовенства и мирян, пришедшееся на 1950—1960-е годы идеологическое обособление от зарубежных религиозных центров? Менялся ли гендерный баланс и каков он, собственно, был? Какие религиозные лидеры приобретали авторитет и в каких районах? Какая религиозная литература, мифологемы получали распространение и в какое время? Какова была реальная степень зависимости местных общин от центральных управленческих органов? Как верующие воспринимали руководителей своих конфессий, которых, как правило, не имели шансов увидеть или услышать вживую? Насколько была распространена мимикрия запрещенных религиозных общин (например, части протестантов и униатов) под легально действующие?

Раскрытие этих тем — дело будущего. В публикуемом блоке материалов редакция «Неприкосновенного запаса» предоставляет место материалам, авторы которых преимущественно принадлежат к новому поколению специалистов, начавших свои исследования в 2000-е годы. Мы также посчитали необходимым сделать несколько интервью с теми, кто непосредственно курировал религиозную сферу в СССР, находясь как в ранге начальников, так и в ранге экспертов. Эта тема будет продолжена в 5-м номере «НЗ» за этот год.

Далеко не полный список монографических работ этих авторов (только по тематике, связанной с историей РПЦ) выглядит так: Васильева О. Русская православная церковь в политике советского государства: 1943—1948 гг. М., 1999; Прескуп Игорь, иерей. Православие в Эстонии: Краткий исторический очерк. Б.м. , 1998; Одинцов М. Русские Патриархи XX века: Судьбы отечества и церкви на страницах архивных документов. М.: РАГС, 1999; Шкаровский М. Русская православная церковь при Сталине и Хрущеве: Государственно-церковные отношения в СССР в 1939—1964 годах. М., 2000; Он же. Церковь зовет к защите Родины: Религиозная жизнь Ленинграда и Северо-Запада в годы Великой Отечественной войны. СПб., 2005;Федотов А. Ивановская епархия Русской Православной Церкви в 1918—1998 гг.: внутрицерковная жизнь и взаимоотношения с государством. Иваново, 1999; Фирсов С. Апостасия. «Атеист Александр Осипов» и эпоха хрущевских гонений на Русскую православную церковь. СПб., 2004; Цыпин Владислав, протоиерей. История Русской Церкви: 1917—1997. М., 1997; Чумаченко Т. Государство, православная церковь, верующие: 1941—1961 гг. М., 1999; Якунин В. Положение и деятельность Русской Православной Церкви в годы Великой Отечественной войны 1941—1945 гг. Самара, 2001; Он же. Русская Православная Церковь на оккупированных территориях СССР в годы Великой Отечественной войны 1941—1945 гг. Самара, 2001. См. также: Власть и церковь в СССР и странах Восточной Европы: 1939—1958 гг. (Дискуссионные аспекты) / Сб. статей и документов под. ред. д.и.н. М. Одинцова и д.и.н. Г. Мурашко. М.: Институт славяноведения РАН, 2003.

А также предшественниками СДР: существовавшими в 1943—1965 годах при Совете министров СССР, Советом по делам РПЦ и Советом по делам религиозных культов.

Интервью с присоединившимся к этой группе в 1980 году Владимиром Сапрыкиным читайте далее.

См., например: Маслова И.И. Русская православная церковь и КГБ // Вопросы истории. 2005. № 12. С. 86—96.

Например, на состоявшемся 28 мая 1966 года в отделе пропаганды ЦК КПСС совещании по вопросу о социологических исследованиях проблем воспитания молодежи выступило не менее десятка представителей социологических групп из разных регионов. Как минимум в четырех выступлениях (руководителей групп из Орла, Пензы, Свердловска и директора Института атеизма) содержались развернутые данные о религиозности населения (и не только молодежи). На примере орловского доклада между собравшимися даже развернулась зафиксированная в стенограмме содержательная методологическая дискуссия с примерами из аналогичных обследований в Московской и Воронежской областях (см.: РГАСПИ. Ф. 556. Оп. 15. Д. 119). Качество представленных на совещании сведений выгодно отличалось от малоинформативных данных о религиозности отдельных групп населения, зафиксированных работавшим несколько ранее (1960—1964) Институтом общественного мнения под управлением Бориса Грушина — единственного опубликованного за последнее десятилетие источника социологических сведений по этой проблеме, принадлежавшего к той эпохе (см.: Грушин Б. Четыре жизни России в зеркале опросов общественного мнения. Жизнь 1-я. Эпоха Хрущева.М., 2001. С. 348—379).

Содержание девятой лекции из курса «История православной культуры»

С приближением мировой войны власть постепенно отказывалась от курса на уничтожение Церкви и религии в стране. Нужно сказать, что никакой еди­но­временной директивы, прекращающей репрессии, не было. Не в духе власти было связывать себя какими-то писаными обязательствами. Более того, даже на начальном этапе Великой Отечественной войны репрессии против духовен­ства идут параллельно с проявлениями этой новой, уже более терпи­мой к рели­гии политики. Так постепенно советская власть, большевистская политическая религия переходит ко второму модусу отношений политической религии и ре­ли­гии традиционной — к инструментализации последней. Начи­нается так на­зы­ваемый в историографии новый курс Сталина с Русской право­славной цер­ковью.

Первые проявления этого нового курса можно увидеть уже в конце 1930-х го­дов, когда к Советскому Союзу были присоединены по пакту Молотова — Риб­бентропа так называемые новые территории: Прибалтика, Западная Украи­­на, Западная Белоруссия, Бессарабия. На этих территориях существо­вали тыся­чи открытых православных приходов, и власть не перешла сразу к репрессиям против духовенства на новых территориях. Напротив, патриар­шей церкви было позволено назначить туда своих епископов, что было абсо­лют­но беспре­це­дент­но для 1930-х годов. Так оказалось, что в Русской церкви существует ми­тро­по­лит в Москве, митрополит Алексий (Симанский) в Ленин­граде, митро­по­лит Сер­гий (Воскресенский) в Риге, Николай (Ярушевич) в Киеве и епископ Алек­сий (Сергеев) в Молдавии.

Переломным моментом в политике советской власти в отношении Церкви счи­тается 1943 год, когда состоялась знаменитая встреча в Кремле Сталина с тремя митрополитами — и вскоре выборы нового патриарха Московского и всея Руси, которые власть не давала осуществить с 1925 года. Но этот мо­мент, этот рубеж мы должны воспринимать скорее как публичное заявление Сталина о своей но­вой политике, которая потаенным образом уже осуществля­лась с начала Вто­рой мировой войны. Какие цели власть преследует в полити­ке нового курса? И бо­лее частный вопрос: какова роль лично Сталина в форми­ровании новой по­литики, какие были его личные мотивы? Прежде всего мы должны отбро­сить предположения о возможном религиозном обращении Сталина. Он был прагматик, и во всех документах 1940-х годов — а он внимательно следил за пери­петиями церковной политики — мы видим жесткую, четкую руку праг­матика, которого интересует прежде всего внешнеполитический потен­циал Православной церкви. Но вместе с тем он поощрял и определенную мифоло­ги­зацию собственной личности, и в том числе когда она исходила от церковных иерархов. Например, от достаточно специфической фигуры митрополита Гор Ливанских Илии (Карами), который неоднократно в этот период посещал Со­вет­­ский Союз и превозносил вождя народов.

Какие цели преследует власть в политике нового курса? Прежде всего, и это глав­ное, это мобилизация религиозного ресурса для целей внешней политики СССР. Напомню, что встреча с тремя митрополитами в Кремле состоялась в пред­дверии Тегеранской конференции, где должна была обсуждаться пробле­ма открытия второго фронта. Сталину было очень важно показать, что совет­ская власть терпима к проявлениям религиозности и даже в России восстанав­ли­вается патриаршество. На следующем этапе развития военных действий 1940-х годов речь уже шла не только об отношениях с союзниками, но и о при­вле­чении на сторону СССР православных жителей Восточной Европы — Поль­ши, Прибалтики, Болгарии, Чехословакии, Югославии. На всех этих террито­риях православные верующие составляли значительное число. Наконец, после окончания Великой Отечественной войны речь шла о том, чтобы использовать церковные каналы в сложной дипломатической игре по привлечению на сторо­ну Советского Союза восточных патриархатов. Сталин вступал в условиях хо­лод­­ной войны в борьбу с Соединенными Штатами и Великобританией за вли­я­­ние на Ближнем Востоке, в других регионах мира, и ему там тоже тре­­бо­­валась поддержка церковного ресурса.

Кроме того, еще в ходе войны власть была заинтересована в активизации па­трио­тических настроений верующих и использовала церковную организа­цию в фискальных целях, поощряя сборы, например в фонд обороны, со сторо­ны религиозных организаций и тому подобное. Но при этом (это была очень важ­ная особенность нового курса) власть понимала, что, привлекая Церковь для решения своих задач, нужно делать шаги навстречу иерархии, навстречу духо­венству. Все это позволило Церкви возродиться и фактически воскреснуть из не­бытия. В этот период действовало около 14 тысяч храмов, несколько де­сятков монастырей, две духовные академии и девять семинарий. Церковь вы­шла из изоляции на международной арене, восстановила связи с другими пра­вославными церквами, которые были полностью прерваны в 1930-е годы. И в этом выходе Церкви из изоляции было совпадение интересов власти и Цер­кви в 1940-е годы.

Лицом эпохи был патриарх Алексий I (Симанский), дворянин, еще в молодости принявший монашество по убеждению, по сердечному влечению. Он, с одной стороны, воплощал в себе вот эту осторожную позицию Церкви, а с другой сто­роны, достаточно дипломатично добивался новых уступок со стороны власти. А для верующих он запомнился как совершенно уникальный служитель Боже­ственной литургии, которая могла воспитывать верующих сама по себе, без слов, поскольку говорить какие-то проповеди или издавать литературу у Церкви, конечно, не было никакой возможности. Интересно, что еще одна фигура, которую нельзя не упомянуть в контексте разговора о 1940-х годах, наверное, это был архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий), хирург и одновре­мен­но епископ Русской церкви, прошедший заключение, ссылки, пытки в тюрьме в эпоху Большого террора. Он, удостоенный в этот период Сталин­ской премии за свои медицинские труды, воплощал в себе очень важный модус жизни Цер­кви. Значительное число верующих и духовенства всеми силами продол­жало служить своими знаниями и профессиональными навыками своей стра­не — владыка Лука оперировал в красноярском госпитале для эвакуи­рован­ных — и одновременно несло церковное служение.

После смерти Сталина еще некоторое время Церковь пользуется определенной свободой в отношениях с государством. 1954 и 1955 годы были временем осо­бенно активного открытия церквей, которого, кстати, не было в позднеста­лин­ский период. Притом что новое, уже более враждебное отношение к Цер­кви хру­щевского руководства начинает проявлять себя с 1954 года. Но в полной мере новое наступление на Церковь начинается с 1958 года.

Предыдущий период, так называемый новый курс в отношениях с церковью, понимается новым советским руководством как отклонение от ленинской по­литики времен культа личности. При этом новое наступление достаточно хо­рошо спланировано. Начинается оно с финансовой реформы, которая факти­чески означала изъятие средств у епархий и патриархии через повыше­ние, единовременное повышение налога на свечи. У Церкви исчезает возмож­ность поддерживать финансово малые приходы, монастыри, семинарии, а у вла­сти появляется предлог для их закрытия: если верующие не могут их содержать, то зачем они нужны.

В 1961 году осуществляется так называемая административная реформа, в ходе которой священника, настоятеля прихода отстраняют от управления хозяй­ствен­ной деятельностью того же прихода. Существенно возрастает роль старо­сты, который управляет церковным хозяйством. И это был очень важный шаг советской власти по обретению инструментов контроля над церковным орга­низмом. Достаточно было подобрать кандидатуры для 200–300 наиболее зна­чимых, наиболее богатых церквей, а это прежде всего были соборные и кладби­щенские церкви каждой епархии. Староста в этих ключевых церквах очень помо­гал советской власти контролировать иерархию и Церковь, прежде всего осуществляя надзор за отчислениями этих церквей, приходов в епархию и в па­триархию. И таким образом косвенно советская власть могла держать под кон­тролем как епископа, так и центральное церковное управление.

Параллельно шла массированная пропагандистская кампания — и в том числе так называемый парад ренегатов, когда достаточно заметное число церковно­служителей, преподавателей семинарий заявили во всеуслышание с подачи советской власти о своем отречении от веры и Церкви.

В итоге к середине 1960-х годов была закрыта половина церквей, которые дей­ство­вали в СССР к концу нового курса. Закрыты были также десятки мона­сты­рей и шесть из девяти семинарий. Но одновременно власть продолжала ис­поль­­­зовать церковный ресурс во внешней политике, уже не очень считаясь с ее собственными запросами и нуждами. Ярким примером такого волюнта­ризма во внешней церковной политике было то, что Никита Хрущев настоял на том, чтобы Русская православная церковь отправила своих наблю­дателей в Ватикан на Второй Ватиканский собор, тогда как предварительно между православными церквами были достигнуты договоренности о том, что они никак не участвуют в этом католическом форуме.

После отставки Хрущева власть не собиралась отказываться от приобретенных инструментов давления на Церковь, хотя давление само было ослаблено. Более того, все попытки со стороны Церкви пересмотреть административную рефор­му 1961 года были властью блокированы. Продолжалось закрытие храмов, хотя уже не так интенсивно, как в хрущевское десятилетие. Но интересно, что 1970-е и первая половина 1980-х годов стали временем очень важным для вну­трен­ней жизни Церкви. В этот период, на рубеже 1960–70-х, появляются новые ве­рующие — молодые люди, выросшие вне традиционной религиозной среды, но искавшие новые формы церковной жизни и церковной деятельности. Од­ним из таких примеров была община Александра Огородникова, его рели­гиоз­ный семинар. В задачу Церкви входило найти для них новый язык, но, конечно, возможности ее в этом были очень ограниченны. В самиздате появ­ляются адре­­сованные новым верующим художественные произведения, пропо­веди священников или апологетика, пытающаяся отвечать на вызовы антире­лигиоз­ной пропаганды, в частности согласовать новые открытия, научные открытия, с библейской картиной мира.

В частности, примером такой самиздатской апологетики была книга крупного геолога и тайного священника отца Глеба Каледы «Библия и наука о сотворе­нии мира», которая имела подзаголовок: «Опыт естественно-научного толкова­ния Книги Бытия». Речь в ней шла о первой главе первой книги Библии, в кото­рой описываются семь дней творения, и показывалось, что подлинно современ­ные научные данные вполне могут быть согласованы с библейским повествова­нием. Это было очень важно для эпохи 1960–70-х годов, когда наука ставилась на службу антирелигиозной пропаганде.

Вообще православный самиздат тех десятилетий был исключительно разно­образен. В огромном количестве перепечатывались и распространялись, нередко даже на коммерческой основе, молитвословы и акафистники, жития святых, творения Святых Отцов, в частности сборники изречений Святых От­цов — «Добротолюбие» и «Древний патерик». Эта литература пользовалась широким спросом и была даже достаточно массовой. Но был и, так сказать, элитарный православный самиздат. Статьи, брошюры, в которых обсуждались различные стороны духовной жизни, а иногда и общественно-политической. С одной стороны, в самиздате ходила книга выдающегося отечественного пси­хиатра Дмитрия Евгеньевича Мелехова «Психиатрия и проблемы духовной жизни», в которой он демонстрировал синтез научно-медицинского и религи­оз­ного понимания личности. Фактически это был не законченный автором учебник по пастырской психиатрии для студентов семинарий. С другой сторо­ны, в самиздате шла полемика между православными либералами и консерва­то­рами, почвенниками. Выходили, но, как правило, недолго, почвеннические самиздатские журналы «Вече» и «Московский сборник» диссидента Леонида Бородина.

Идейным спорам уделялось большое внимание, но ими вовсе не ограничива­лось. Например, Татьяна Горичева издавала журнал «Мария» — православный журнал для женщин, в котором были публикации о литературе, искусстве и роли женщин в православии. Группа упомянутого мною Александра Огород­никова стала выпускать журнал «Община», в котором были в том числе мате­риалы исповедального характера о пути молодых членов этой группы к вере.

Новый поворот в религиозной политике советской власти происходит в период кризиса советской социально-политической системы, и в церковной истории он связывается прежде всего с празднованием юбилея — тысячелетия Креще­ния Руси. Церковь начала готовиться к этому событию почти за десять лет до 1988 года. Она всячески использовала кризис советской политической си­сте­мы для того, чтобы выйти из гетто и заявить о свом присутствии, так или иначе, в общественной жизни. Торжества, посвященные тысячелетию Креще­ния Руси, состоялись летом 1988 года. Прошел особый, юбилейный Помест­ный собор Русской православной церкви, на котором были прославле­ны девять свя­тых, которые олицетворяли собой весь ее тысячелетний истори­ческий путь. А уже в следующем году на особом Архиерейском соборе Церковь прославила святейшего патриарха Тихона и начала прославлять святых совет­ского периода. Нужно обратить внимание, что патриарх Тихон для советской власти в этот мо­мент был еще контрреволюционером, пререкаемой фигурой, но Церковь уже готова была заявить о нем как о святом, подтвердив то почита­ние, которое все­гда патриарх имел в народе. Прославление новомучеников, которое шло после этого в течение всех 1990-х годов, как бы подводило черту и давало нрав­ствен­ную оценку всему прошедшему столетию. В подвиге ново­мучеников она про­слав­ляла подвиг верности своему призванию, своей вере, который эти люди продемонстрировали в эпоху гонений, когда они жили как христиане вопреки общим условиям, вопреки тому, на чем настаивала власть.

В октябре 1990 года был принят новый закон СССР — «О свободе совести и ре­ли­­гиозных организациях», который фактически демонтировал советскую си­стему контроля, созданную декретом 1918 года и постановлением 1929 года.

Русская церковь в XX веке пережила самые масштабные гонения в своей исто­рии, а пожалуй, и в истории христианской церкви. Несмотря на это, мы можем сказать, что в какой-то своей части Россия оставалась христианской страной, потому что сотни тысяч, а возможно, и миллионы наших соотечественников в эту эпоху чудовищных преследований продолжали жить по-христиански. Свя­щенники оставались верны священнической присяге, монахи — обетам, миряне — своей вере. С другой стороны, Церковь долгие десятилетия находи­лась в гетто, подвергалась самым разнообразным изощренным ограниче­ниям. И это не могло не сказаться на ее жизни.

Если мы обратимся к сфере церковно-государственных отношений, то увидим, что сегодня церковь, как и сто лет назад, снова находится перед лицом свет­ского государства. Священный собор Русской церкви 1917–1918 годов предлагал будущему Российскому государству заключить правовой договор — конкордат, в котором были бы обозначены взаимные права и обязанности. Советский пе­риод прервал этот процесс выработки правовых норм взаимодействия Церкви и государства. Думается, что в обозримом будущем этот процесс будет возоб­нов­лен и начнется постепенная кристаллизация правовых, закрепленных в за­коне форм государственно-церковных отношений. Это нужно оценивать поло­жительно: любое правовое регулирование лучше волюнтаризма для обеих сторон.

С другой стороны, к наследию советского периода относится слабая вовлечен­ность верующих в деятельность церковных институтов — приходов, братств, различных христианских общественных организаций. Иногда, говоря об этом явлении, употребляют слово «расцерковление». При этом (и это тоже мировой тренд) во многих странах люди часто называют себя верующими, но часто не отождествляют себя с какой-либо церковной институцией или отожде­ствляют только формально, на деле не участвуя в жизни ее структур, например приходов. В связи с этим для духовенства в нашей стране, как и мире, возни­кает задача начать и постепенно углублять диалог с обществом, со своей па­ствой. Он был крайне затруднен в советские годы, но уже тогда начали дей­ствовать интересные тенденции, которые могли бы ему помочь.

Обратим внимание. Сегодня в России мы имеем дело не с механическим вос­становлением когда-то утраченного, а с процессом инкультурации, с творче­ским процессом вхождения Церкви в современную, модерную культуру России и всех стран постсоветского пространства. Этот процесс начался еще в 1970-е годы с пробуждением первого интереса к Церкви и к ее культуре у молодых об­ра­зованных горожан. В 1980-е годы, в период празднования 1000-летия Кре­ще­­ния Руси, этот интерес был как бы легализован, а в 1990-е и 2000-е полу­чил дальнейшее развитие. В ходе этого процесса рождается новая церков­ная куль­тура, а также вырабатывается новый язык коммуникации Церкви и обще­ства. Русская церковь впервые в своей истории имеет дело с таким обще­ством — городским, а не сельским, секуляризованным, или «расцерков­лен­ным», доста­точно высокообразованным, информационным. Эти харак­те­ри­стики совре­мен­ного общества являются объективной реальностью, и Церкви придется задействовать весь свой творческий потенциал, чтобы перевести на его язык свое вечное учение. Совершенно очевидно, что инкуль­турация (как и десекуля­ризация) относится к процессам большой длитель­ности, и ее явные плоды мы увидим только через несколько поколений.