Читайте также статью Жуковский Василий Андреевич – краткая биография

«Мысли при гробнице» (1797 г.) – первое произведение Василия Андреевича Жуковского (1783-1852), а «Странствующий жuд» (1851 – 1852) – последнее. Между началом и концом есть внутреннее единство; вся литературная деятельность Жуковского отличается поразительной цельностью: его творчество, прежде всего, есть выражение его яркой индивидуальности, несмотря на то, что количественно переводы даже преобладают над оригинальными произведениями.

Жуковский. Краткая биография. Иллюстрированная аудиокнига

Жуковский – один из наиболее субъективных русских поэтов. Понять его личную психологию значить понять сущность его творчества. Природные качества, и внешние условия жизни (помещичья среда, женское общество, благородный пансион, масонский пиетизм Тургенева, литературные настроения эпохи сентиментализма) содействовали развитию в Жуковском чувствительности, мечтательности, любви к добродетели и благочестия «Совершенствоваться…, час от часу привязываться ко всему доброму и прекрасному» – вот путь, который с юных лет наметил себе поэт. Слова «добродетель», «Бог», «жизнь» и «смерть» не сходят у него с языка, и слова эти Жуковский произносит спокойно и благоговейно, как человек, уже обретший тихую пристань. Тревожные сомнения и мучительные искания были чужды его творчеству: он сразу получил готовое миросозерцание и всю жизнь остался ему верен, только развивая свои взгляды и отчасти, пожалуй, углубляя их. Жуковский твердо знает, как надо жить, и в чем счастье человека. Счастье прежде всего в удовлетворении запросов чувствительного сердца. «Для дружбы все, что в мире есть, любви весь пламень страсти», – говорил поэт. В любви душа «вкушает сладость рая, земное отвергая, небесного полна». Он испытал эти неземные радости идеальной дружбы и платонической любви, а вслед за этим познал и всю горечь утрат. Сила этих утрат – такова, что Жуковский превращается в меланхолического певца прошедшего. Меланхолия, хорошо знакомое ему настроение, возводится в общий психологический закон. Только прошедшее – неизменно, рассуждает Жуковский. Оно не умирает, оно еще возвратится нам там, за дверью гробовою; это «нездешнее» будущее так же верно, как и прошедшее; а настоящее может и должно перемениться, его, в сущности, нет; о нем нужно забыть, отдавшись мечтам о прошлом и будущем.

«На земле всего верней мечтать»; воображение – наш лучший друг, тогда как ум – «всех радостей палач»: «спокойствие – в незнании». И Жуковский, не будучи в своём творчестве крайним фантастом, погружается в тихую и унылую мечтательность, отдается во власть капризной богини фантазии. Его душа, «ленивая сибаритка», смотрит на жизнь «сквозь сон поэтический». От «низости настоящего» Жуковский охотно бежит в мир народных сказаний, будет ли то легендарный Восток, классическая Греция, поэтическое средневековье или русская сказочная старина. Поэт былого, Жуковский вместе с тем и поэт далекого, экзотического.

Религиозность в творчестве Жуковского

Убаюкиваемый поэтическими грезами своего творчества, он «среди губящего волненья жизни» сумел сохранить светлое миросозерцание философа-оптимиста. Его оптимизм непоколебим, потому что его корни лежат в глубине религиозных убеждений. Жуковский не только твердо усвоил традиционную систему верований, но и опоэтизировал ее. Вселенная – «необъятный океан света, коего волны быстро летят и гармоническим громом своим славят Вседержителя». Земля – одна из светлых пылинок, составляющих вселенную. Жизнь людей, руководимая верой, надеждой и любовью, полна глубокого смысла; «земная жизнь – небесного наследник», и путь человека «лежит по земле к прекрасной, возвышенной цела». Отблеск небесного в творчестве Жуковского падает на земное и святит его. Все, что на земле и мило, и священно, как призрак, мелькает там, «за синевой небесной, в туманной сей дали»; порою светлое предчувствие поднимает покрывало и в далекое манит. Самые «красоты природы» «пленяют нас не тем, что они дают нашим чувствам, но тем невидимым, что возбуждают в душе и что ей темно напоминает о жизни и о том, что далее жизни». За внешним, видимым миром поэт прозревает «святые таинства»; его «смятенная душа полна пророчеством великого виденья и в беспредельное унесена». Чувство божественного и беспредельного наполняет сердце Жуковского, и в лучшие минуты творчества «горе душа летит» («Невыразимое», «Таинственный посетитель», «Мечта» а пр.). Но благочестивый поэт не дерзает поднимать таинственное покрывало; потусторонний мир не объективируется им в художественных образах, остается одно религиозно-поэтическое настроение, которое и выражается в возвышенно-лирическом тоне его творчества.

Орест Кипренский. Портрет Василия Андреевича Жуковского, 1815

Религиозные взгляды Жуковского определили собою и его общественно-политические идеи. «Твой рай и ад – в тебе!» еще юношей восклицал Жуковский. Важны не внешние формы жизни, а внутренний мир человека, его душа. Ведь «на земле все для души: царства и род человеческий суть только явления, существует одна душа». Это – идеалистический индивидуализм. Невидимая рука промысла управляет жизнью вселенной; пусть человек не вопрошает Создателя, а слепцом идет «к концу стези ужасной»: «в последний час слепцу все будет ясно». Мало того, даже «желать чего-нибудь страстно – значит мешаться в дело Провидения». И Жуковский выступает проповедником пассивной покорности как в личной жизни, так и в делах общественных и политических. В творчестве Жуковского Венценосные помазанники – представители Бога на земле; лучший строй – монархический. «Политические разрушительные вулканы» возможны лишь при условии «дерзкого непризнания участия всевышней власти в делах человеческих». Отсюда резкое осуждение Жуковским восстания декабристов и глубокое негодование против европейских революционеров. Спасение как России, так и всей Европы – в религии и самодержавии.

Романтизм и творчество Жуковского

По основному характеру своего настроения и по формам своего поэтического творчества Жуковский теснейшим образом примыкает к школе сентиментализма, к школе Карамзина, которого он торжественно называл своим учителем. В качестве переводчика, Жуковский обращается за вдохновением к таким писателям, которые или не имеют никакого отношения к романтизму или весьма слабо связаны с ним. Его элегии и баллады сами по себе еще не выводят нас из пределов сентиментализма, или «доромантизма на почве чувствительности». Склонность к дидактизму и рассудочности, отсутствие утонченной символики и причудливой фантастики проводит резкую грань между творчеством Жуковского и романтиками. Философия и эстетика немецких романтиков Жуковскому оказалась трудными для усвоения. «Для нас еще небесная и несколько облачная философия немцев далека», – писал он 17 ноября 1827 г. Он никак не мог согласиться с Тиком в понимании Шекспира. Питомец сентиментализма, Жуковский, однако, в своём творчестве перерос его. Дух арзамасской вольности толкал его вперед. Литературные формы сентиментализма оказались недостаточными, чтобы вместить в себе все содержание поэзии Жуковского: естественным образом он эволюционирует в сторону романтики; возможно говорить даже о некотором влиянии на него со стороны немецких романтиков (приблизительно с 1816 – 1817 гг.). Известно, что Жуковский ценил произведения Тика, Новалиса, Шлегеля и др. и собирался даже (в 1817 г.) составить из них альманах; с Тиком он находился и в личных сношениях. В творчестве Жуковского, действительно, было и нечто романтическое; это – религиозно-эстетический идеализм, поэтическое анахоретство, предощущение невидимого мира, интуитивное постижение невыразимого, божественного начала во вселенной. Самая его эстетика носит на себе печать романтики. В этом случае эволюция Жуковского особенно показательна. От классической традиции и сентиментальных воззрений, от Лагарпа, Гома, Зульцера, Эшенбурга и Энгеля через посредство Бутервека и Шиллера он близко подошел к эстетике романтиков.

За истинным гением Василий Андреевич Жуковский признавал божественный дар интуиции, способность «вдруг доходить до того, что другие открывают глубоким размышлением», способность постигать в видимом «что-то лучшее, тайное, далекое», а это и есть «прекрасное», основное содержание искусства. Для благочестивого поэта все прекрасное сливается «в одно: Бог», и поэзия для него – «откровение в теснейшем смысле», «небесной религии сестра земная». Акт поэтического «откровения» предполагает абсолютную свободу: «Поэт в выборе предмета не подвержен никакому обязующему направлению. Поэзия живет свободой». В виду всего сказанного, литературное направление творчества Жуковскогоможно определить, как сентиментальный романтизм

Творчество Жуковского и русская литература

Жуковский обладал тонкой художественной организацией и был истинным поэтом. Пусть его творчество небогато самостоятельными идеями и яркими образами, по его идеализм, его глубокое и искреннее поэтическое настроение, его стихов «пленительная сладость» по праву сделали его учителем всего пушкинского поколения. Переводы Жуковского приводили русского читателя в общение с мировой литературой и значительно расширяли его эстетический кругозор. Люди 1820-х, 1830-х и даже 1840-х годов не отвергали своей связи с Жуковским. По свидетельству князя В. Ф. Одоевского, воспитанники университетского Благородного пансиона в начале 1820-х годов зачитывались Жуковским, «и новые ощущения нового мира возникали в юных душах и гордо вносились во мрак тогдашнего классицизма». В 1830-х годах, в период философского и мистического идеализма (столь родственного идеализму старых масонов), творчество Жуковского еще продолжало действовать на сердца молодежи. В его поэзии будущий славянофил И. В. Киреевский находил «ту идеальность, которая составляет отличительный характер немецкой жизни, поэзии и философии». Так же трактуют его Одоевский, Бакунин и Белинский. Жуковский сохранял свое значение всюду, где проявлялось дыхание идеализма. Характерно, что Валерий Брюсов, представитель позднейшего модернизма, или неоромантизма, свою «романтическую поэму» «Исполненное обещание» «благоговейно» посвятил памяти Жуковского.

Надгробие Жуковского в Александро-Невской лавре

С другими, более реалистическими течениями русской умственной и литературной жизни Василий Андреевич Жуковский не имел столь непосредственной связи. У него не было живого чувства действительности: ведь настоящее и близкое ему «зрится отдаленным». «Народность», к которой жадно стремилась русская литература с 1830-х годов, отразилась у Жуковского в литературной переделке сказок, в старом, т. н. «русском стиле» (напр., в комической опере «Богатырь Алеша Попович, или страшные развалины»), да в немногих, условных картинках русской природы и русского быта. Такие писатели, как Грибоедов и Рылеев, не удовлетворялись творчеством Жуковского, не видя в нём жизненной правды и реализма. Жуковский не мог идти в ногу с теми, кто создавал русский художественный реализм и социальный роман. Но теоретически он понимал значение этого движения и благословлял других (напр., А. Н. Майкова, гр. В. А. Соллогуба, А. И. Зонтаг) на изображение русской действительности и, в частности, на общественный роман. Наш художественный реализм, в конце концов, одухотворен тем же идеализмом, который присущ и поэзии Жуковского. Как талантливый и своеобразный переводчик и как оригинальный поэт, Жуковский органически входит в историю русского литературного развития, особенно в период исканий «истинного романтизма».

Книги о творчестве Жуковского

В. Г. Белинский. Литературные мечтания. <…>
Многое из сказанного о Жуковском можно сказать и о Батюшкове. Сей последний решительно стоял на рубеже двух веков: поочередно пленялся и гнушался прошедшим, не признал и не был признан наступившим. Это был человек не гениальный, но с большим талантом. Как жаль, что он не знал немецкой литературы: ему немногого недоставало для совершенного литературного обращения. Прочтите его статью о морали, основанной на религии, и вы поймете эту тоску души и ее порывы к бесконечному после упоения сладострастием, которым дышат его гармонические создания. Он писал о жизни и впечатлениях поэта, где между детскими мыслями проискриваются мысли как будто нашего времени, и тогда же писал о какой-то легкой поэзии, как будто бы была поэзия тяжелая. Не правда ли, что он не принадлежал вполне ни тому, ни другому веку?.. Батюшков, вместе с Жуковским, был преобразователем стихотворного языка, т. е. писал чистым, гармоническим языком; проза его тоже лучше прозы мелких сочинений Карамзина. По таланту Батюшков принадлежит к нашим второклассным писателям и, по моему мнению, ниже Жуковского; о равенстве же его с Пушкиным смешно и думать.
Впервые: Молва, 1934 (ч. VIII, /I/ – № 38). В этом очерке истории русской литературы XVIII – первой трети XIX века Белинский сопоставляет (поэзию Батюшкова с поэзией Жуковского, рассматривая их обоих как преобразователей стихотворного языка и как предшественников А. С. Пушкина. Печ. по: Белинский, I, 47–127.
В. Г. Белинский. Русская литература в 1841 году. <…>
А. – Батюшков более поэт, чем Жуковский; Батюшков был одарен от природы художественными силами. В стихе его есть упругость и пластика; о гармонии нечего и говорить: до Пушкина у нас не было поэта с стихом столь гармоническим. Батюшков сочувствовал древнему миру; в натуре его были элементы эллинского духа.
<…>. Одно из лучших его произведений – «Элегия на развалинах замка в Швеции» – внушено ему диким гением мрачного севера; антологические стихотворения – эти драгоценные бриллианты в его поэтическом венце, подарены ему гением родной ему Эллады. Все прочее занимает у него середину между скандинавскою элегиею и антологическими стихотворениями, потому все это как-то нерешительно, более сверкает превосходными частностями, красотою пластически художественной формы, но не целым, которое, по недостатку содержания, не могло являться в художественной замкнутости и оконченности. Батюшков явился в такое время нашей литературы, когда ни у кого не было и пречувствия о том, что такое искусство со стороны формы. Поэтому он заботился больше о гладкости и правильности того, что называли тогда «слогом», и мало заботился о виртуозности своего художественного резца, так что его пластические стихи были бессознательным результатом его художнической натуры, – и вот почему в его стихотворениях так много неточных выражений, прозаических стихов, а иногда он не чужд и растянутости и риторики.
<…> Батюшков не принадлежит к числу гениальных творческих натур; но талант его до того велик, что, не будь его поэзия лишена почти всего содержания, родись он не перед Пушкиным, а после него, – он был бы одним из замечательных поэтов, которого имя было бы известно не в одной России.
Статья В. Г. Белинского «Русская литература в 1841 году» впервые опубликована в журнале «Отечественные записки» в 1842 г. (Т. XX, № 1) без подписи. В этом втором по счету годовом обзоре русской литературы Белинский критически оценивает общий уровень текущей словесности, противопоставляя ей поэзию Батюшкова и Пушкина. Белинский подчеркивает, что «до Пушкина у нас не было поэта со стихом столь гармоническим». Печ. по: В. Г. Белинский, IV, 276–339.
В. Г. Белинский. Речь о критике. <…>
Батюшков внес в русскую поэзию совершенно новый для нее элемент: античную художественность, которой, кроме него, были чужды все наши поэты – до Пушкина. Душа Батюшкова была по преимуществу артистическая. Он сочувствовал древним, превосходно перевел несколько антологических пьес, любил образовательные искусства, с страстью писал о живописи. Преобладающий пафос его поэзии – артистическая жажда наслаждения прекрасным, идеальный эпикуреизм; но эта жажда часто растворяется у него кроткою меланхолиею, легкою и светлою грустию. И потому мечтательность у него заменяется задумчивостию, фантазм – радужными образами фантазии; читая его, вы чувствуете себя на почве действительности и в сфере действительности. Кажется, как будто в грациозных созданиях Батюшкова русская поэзия хотела явить первый результат своего развития примирением действительного, но одностороннего направления Державина, с односторонне мечтательным направлением Жуковского.
«Речь о критике… А. Никитенко» В. Г. Белинского впервые напечатана в журнале «Отечественные записки» в 1842 году (Т. XXIV, № 9) без подписи. Представляет собою краткую рецензию на произнесенную в Петербургском университете речь о критике экстраординарного профессора, доктора философии, литературного критика Никитенко Александра Васильевича (1804–1877). Во второй статье по поводу «Речи…» А. В. Никитенко Белинский формулирует свой взгляд на сущность и задачи литературной критики, и, обращаясь к поэзии Батюшкова, заявляет: «Батюшков внес в русскую поэзию совершенно новый для нее элемент: античную художественность…», Печ. по: Белинский. Т. V, 63–124.
В. Г. Белинский. Статьи о Пушкине. Сочинения Александра Пушкина. <…>
Батюшков также пользуется на Руси большим и заслуженным вниманием и также ждет себе критической оценки. Имя его связано с именем Жуковского: они действовали дружно в лучшие годы своей жизни; их разлучила жизнь, но имена их всегда как-то вместе ложатся под перо критика и историка русской литературы. Батюшков имеет важное значение в русской литературе – конечно, не такое, как Жуковский, но тем не менее самобытное. Он явился на поприще несколько позже Жуковского и занимает место в литературе тотчас после него.
<…> Батюшков не имел почти никакого влияния на общество, пользуясь великим уважением только со стороны записных словесников своего времени, и хотя заслуги его перед русскою поэзию велики, – однако ж он оказал их совсем иначе, чем Жуковский. Он успел написать только небольшую книжку стихотворений, и в этой небольшой книжке не все стихотворения хороши, и даже хорошие далеко не все равного достоинства. Он не мог иметь особенно сильного влияния на современное ему общество и современную ему русскую литературу и поэзию: влияние его обнаружилось на поэзию Пушкина, которая приняла в себя или, лучше сказать, поглотила в себе все элементы, составлявшие жизнь творений предшествовавших поэтов.
<…> Направление поэзии Батюшкова совсем противоположно направлению поэзии Жуковского. Если неопределенность и туманность составляют отличительный характер романтизма в духе средних веков, – то Батюшков столько же классик, сколько Жуковский романтик; ибо определенность и ясность – первые и главные свойства его поэзии. И если б поэзия его, при этих свойствах, обладала хотя бы столь же богатым содержанием, как поэзия Жуковского, – Батюшков как поэт был бы гораздо выше Жуковского. Нельзя сказать, чтоб поэзия его была лишена всякого содержания, не говоря уже о том, что она имеет свой, совершенно самобытный характер; но Батюшков как будто не сознавал своего призвания и не старался быть ему верным, тогда как Жуковский, руководимый непосредственным влечением своего духа, был верен своему романтизму и вполне исчерпал его в своих произведениях. Светлый и определенный мир изящной, эстетической древности – вот что было призванием Батюшкова. В нем первом из русских поэтов художественный элемент явился преобладающим элементом. В стихах его много пластики, много скульптурности, если можно так выразиться. Стих его часто не только слышим уху, но видим глазу: хочется ощупать извивы и складки его мраморной драпировки. Жуковский только через Шиллера познакомился с древнею Элладою.
<…> Но Батюшков сблизился с духом изящного искусства греческого сколько по своей натуре, столько и по большему или меньшему знакомству с ним через образование. Он был первый из русских поэтов, побывавший в этой мировой студии мирового искусства; его первого поразили эти изящные головы, эти соразмерные торсы – произведения волшебного резца, исполненного благородной простоты и спокойной пластической красоты. Батюшков, кажется, знал латинский язык и, кажется, не знал греческого; неизвестно, с какого языка перевел он двенадцать пьес из греческой антологии: этого не объяснено в коротеньком предисловии к изданию его сочинений, сделанному Смирдиным ; но приложенные к статье «О греческой антологии» французские переводы этих же самых пьес позволяют думать, что Батюшков перевел их с французского . Это последнее обстоятельство разительно показывает, до какой степени натура и дух этого поэта были родственны эллинской музе.
<…> В предшествовавшей статье мы выписали большую часть антологических его пьес; здесь приведем для примера одну, самую короткую:
Сокроем навсегда от зависти людей
Восторги пылкие и страсти упоенья;
Как сладок поцелуй в безмолвии ночей,
Как сладко тайное любови наслажденье!
Такого стиха, как в этой пьеске, не было до Пушкина ни у одного поэта, кроме Батюшкова; мало того: можно сказать решительнее, что до Пушкина ни один поэт, кроме Батюшкова, не в состоянии был показать возможности такого русского стиха.
<…> Вообще надо заметить, что антологические стихотворения Батюшкова уступают антологическим пьесам Пушкина только разве в чистоте языка, чуждого произвольных усечений и всякой неровности и шероховатости, столь извинительных и неизбежных в то время, когда явился Батюшков. Совершенство антологического стиха Пушкина – совершенство, которым он много обязан Батюшкову – отразилось вообще на стихе его.
<….> Пушкин рано и скоро пережил содержание поэзии Жуковского, и его ясный, определенный ум, его артистическая натура гораздо более гармонировали с умом и натурою Батюшкова, чем Жуковского. Поэтому влияние Батюшкова на Пушкина виднее, чем влияние Жуковского. Это влияние особенно заметно в стихе, столь артистическом и художественном: не имея Батюшкова своим предшественником, Пушкин едва ли бы мог выработать себе такой стих.
Батюшкову, по натуре его, было очень сродно созерцание благ жизни в греческом духе. В любви он совсем не романтик. Изящное сладострастие – вот пафос его поэзии. Правда, в любви его, кроме страсти и грации, много нежности, а иногда много грусти и страдания; но преобладающий элемент его всегда – страстное вожделение, увенчиваемое всею негою, всем обаянием исполненного поэзии и грации наслаждения.
<…> Так все готово было к явлению Пушкина, – и, конечно, Батюшков много и много способствовал тому, что Пушкин явился таким, каким явился действительно. Одной этой заслуги со стороны Батюшкова достаточно, чтобы имя его произносилось в истории русской литературы с любовью и уважением.
<…> Страстная, артистическая натура Батюшкова стремилась родственно не к одной Элладе: ей, как южному растению, еще привольнее было под благодатным небом роскошной Авзонии . Отечество Петрарки и Тасса было отечеством музы русского поэта. Петрарка, Ариост и Тассо, особливо последний, были любимейшими поэтами Батюшкова.
<…> Всем трем поэтам Италии он посвятил по одной прозаической статье, где излил свой восторг к ним, как критик . Особенно замечательно, что он как будто гордится, словно заслугою, открытием, которое удалось ему при многократном чтении Тассо: он нашел многие места и целые стихи Петрарки в «Освобожденном Иерусалиме», что, по его мнению, доказывает любовь и уважение Тассо к Петрарке.
<…> Страстность составляет душу поэзии Батюшкова, а страстное упоение любви – ее пафос. Он и переводил Парни и подражал ему; но в том и другом случае оставался самим собою.
<…> Но не одни радости любви и наслаждения страсти умел воспевать Батюшков: как поэт нового времени, он не мог, в свою очередь, не заплатить дани романтизму. И как хорош романтизм Батюшкова: в нем столько определенности и ясности! Элегия его – это ясный вечер, а не темная ночь, вечер, в прозрачных сумерках которого все предметы только принимают на себя какой-то грустный оттенок, а не теряют своей формы и не превращаются в призраки…
<…> Грация – неотступный спутник музы Батюшкова, что бы она ни пела – буйную ли радость вакханалии, страстное ли упоение любви, или грустное раздумье о прошедшем, скорбь сердца, оторванного от милых ему предметов.
<…> Беспечный поэт-мечтатель, философ-эпикуреец, жрец любви, неги и наслаждения, Батюшков не только умел задумываться и грустить, но знал и диссонансы сомнения и муки отчаяния. Не находя удовлетворения в наслаждениях жизни и нося в душе страшную пустоту, он восклицал в тоске своего разочарования:
Минутны странники, мы ходим по гробам;
Все дни утратами считаем;
На крыльях радости летим к своим друзьям,
И что ж? – их урны обнимаем!
<…> Бросая общий взгляд на поэтическую деятельность Батюшкова, мы видим, что его талант был гораздо выше того, что сделано им, и что во всех его произведениях есть какая-то недоконченность, неровность, незрелость. С превосходнейшими стихами мешаются у него иногда стихи старинной фактуры, лучшие пьесы не всегда выдержаны и не всегда чужды прозаических и растянутых мест. В его поэтическом призвании Греция борется с Италиею, а юг с севером, ясная радость с унылою думою, легкомысленная жажда наслаждения вдруг сменяется мрачным, тяжелым сомнением, и тирская багряница эпикурейца робко прячется под власяницу сурового аскетика. Отсюда происходит, что поэзия Батюшкова лишена общего характера, и если можно указать на ее пафос, то нельзя не согласиться, что этот пафос лишен всякой уверенности в самом себе и часто походит на контрабанду, с опасением и боязнию провозимую через таможню пиэтизма и морали. Батюшков был учителем Пушкина в поэзии, он имел на него такое сильное влияние, он передал ему; почти готовый стих, – а между тем что представляют нам творения самого этого Батюшкова? Кто теперь читает их, кто восхищается ими? В них все принадлежит своему времени, почти ничего нет для нашего. Артист, художник по призванию по натуре и по таланту, Батюшков неудовлетворителен для нас и с эстетической точки зрения. Откуда же эти противоречия? Где причина их? – Не трудно дать ответ на этот вопрос.
<…> Главная причина всех этих противоречий заключается, разумеется, в самом таланте Батюшкова. Это был талант замечательный, но более яркий, чем глубокий, более гибкий, чем самостоятельный, более грациозный, чем энергический. Батюшкову немногого недоставало, чтоб он мог переступить за черту, разделяющую большой талант от гениальности. И вот почему он всегда находился под влиянием своего времени.
<…> Написанное Батюшковым, как мы уже сказали, далеко ниже обнаруженного им таланта, далеко не выполняет возбужденных им же самим ожиданий и требований. Неопределенность, нерешительность, неоконченность и невыдержанность борются в его поэзии с определенностию, решительностию, оконченностию и выдержанностию. Прочтите его превосходную элегию «На развалинах замка в Швеции»: как все в ней выдержано, полно, окончено! Какой роскошный и, вместе с тем, упругий, крепкий стих!
<…> Что Жуковский сделал для содержания русской поэзии, то Батюшков сделал для ее формы: первый вдохнул в нее душу живу, второй дал ей красоту идеальной формы. Жуковский сделал несравненно больше для своей сферы, чем Батюшков для своей, – это правда; но не должно забывать, что Жуковский, раньше Батюшкова начав действовать, и теперь еще не сошел с поприща поэтической деятельности; а Батюшков умолк навсегда с 1819 года, тридцати двух лет от роду… Заслуги Жуковского и теперь перед глазами всех и каждого; имя его громко и славно и для новейших поколений; о Батюшкове большинство знает теперь понаслышке и по воспоминанию; но если немногие прекрасные стихотворения его уже не читаются и не перечитываются теперь, то имени учителя Пушкина в поэзии достаточно для его славы; а если в двух томах его сочинений еще нет бессмертия, – оно тем не менее сияет в истории русской поэзии…
«Сочинения Александра Пушкина» В. Г. Белинского впервые напечатаны в журнале «Отечественные записки», 1843, т. XXVIII, № 6, отд. V «Критика» без подписи. Во второй и третьей статьях, откуда перепечатываются отрывки, относящиеся к творчеству К. Н. Батюшкова, Белинский набрасывает очерк истории русской литературы конца XVIII – начала XIX века, дает свое определение и понимание романтизма как «вечной потребности духовной природы человека». В данных статьях Белинский рассматривает поэзию Батюшкова как явление переходное, как ранний этап романтизма, называя в то же время иногда Батюшкова неоклассиком. Вместе с тем Белинский обнаруживает в сочинениях Батюшкова «греческий романтизм» и говорит о том, что Батюшков был «первый из русских поэтов, побывавший в этой мировой студии мирового искусства». Печ. по: Белинский, VI, 113–218.

Источник: // Русская литература XIX века. 1800–1830 :источниковед. хрестоматия / под ред. В. Н. Аношкиной . – М., МПУ, 1993. – С.57–63.

Из всех литературных течений начала XIX в. наибольшим творче­ским потенциалом, как покажет время, обладал романтизм. Признав личность высшей ценностью бытия, европейские и русские романтики обратились к «внутреннему миру души человека, сокровенной жизни его сердца» (Белинский). Создание «новой школы» в русской поэзии и соответствующей запросам этой школы новой критики связано с именем Василия Андреевича Жуковского (1783—I8S2). Статьи Жуковского, его размышления об искусстве в письмах и дневниках, многочисленные эстетические конспекты, являющиеся важным сви­детельством активного самообразования и самоопределения, — бога­тейший материал для осмысления вклада поэта в русскую критику. Обращает на себя внимание тесная сращенность критической и поэтической мысли Жуковского, «передоверяющего» некоторые проблемы творчества именно поэзии. Многие стихи поэта («К поэзии», «Ве­чер», «Песнь барда..», «Певец», «К Батюшкову», «Певец но стане рус­ских воинов», «Таинственный посетитель», «Невыразимое» и др.)— прежде всего эстетические манифесты, с ратных сторон осмысляю­щие проблемы романтического искусства.

Расцвет деятельности Жуковского как критика связан с журналом » Вестник Европы». На протяжении двух лет (1808— 1809) поэт являл­ся редактором журнала, основанного еще Карамзиным, а затем (до 1814 г.) — его активным сотрудником. На страницах «Вестника Евро­пы» были опубликованы программные статьи Жуковского — «О кри­тике», «О сатире и сатирах Кантемира», «О басне и баснях Крылова», «Московские записки», «О переводах вообще, и в особенности о пере­водах стихов» и ряд др.

Названные статьи, раскрывающие процесс становления романти­ческой критики, опирались на солидный теоретический фундамент: стремясь осмыслить вопрос о природе поэтического воссоздания дей­ствительности, о роли фантазии в творческом процессе, о специфике восприятия художественного произведения, молодой Жуковский на протяжении нескольких лет (1805 —1810 г.) составлял «Конспект по истории литературы и критики». Конспектируя (и одновременно пере­водя) произведения Ватте, Лагарпа, Мармонтеля, Вольтера, Руссо, Эшенбурга, Гарве и др. теоретиков, предшествовавших романтизму, Жуковский искал в европейской эстетике близкое себе, полемизиро­вал с авторами, создавая систему собственных эстетических понятий. На первый план в его размышлениях выступал вопрос о субъективном начале в искусстве, свободе творчества, «вымыслах», их «действии на душу», что означало ориентацию на иное, антирационалистическое искусство. Пафосом труда Жуковского становилось требование изо­бражать «внутреннего человека», «трогать, восхищать, очаровывать душу».

Стремясь выйти за пределы традиционной эстетики, Жуковский вслед за Карамзиным выдвинул требование образованного вкуса как основы критической оценки (статья «О критике»). Вкус — это «чувст­во и знание красоты в произведениях искусства», критика — «сужде­ние, основанное на правилах образованного вкуса, беспристрастное и свободное». Обрисовывая идеал «истинного критика», автор разрабатывал особый профессионально-этический кодекс, лежащий в осно­ве его деятельности. По мнению Жуковского, дар критика заключается в способности «угадывать тот путь, по которому творческий гении дошел до своей цели» ; великие критики «так же редки, как и великие художники».

Рассуждения Жуковского об «истинной критике» подкреплялись его собственными литературно-критическими опытами. На страницах «Вестника Европы» он публикует статьи историко-литературного ха­рактера («О сатире и сатирах Кантемира». «О басне и баснях Крыло­ва»), театральные рецензии (цикл «Московские записки» и др.), про­блемные статьи («О переводах вообще, и в особенности о переводах стихов»). Впервые в русской критике Жуковский пытался понять различные явления искусства в их историческом развитии. В статьях первого русского поэта-романтика мы не найдем попы­ток осмысления собственного элегического и балладного творчества, завоевавшего признание читателей. Вместе с тем в них было высказа­но немало положений, которые прокладывали пути романтической эс­тетике и критике. Жуковский приблизился к пониманию искусства как свободной, имеющей цель в самой себе творческой деятельности человека. Романтические веяния ощутимы в его стремлении отказать­ся от прямой дидактики и ограничить искусство областью «изящного» (статья «О нравственной пользе поэзии»), уравновесить поэтическое начало и нравоучение в басне, подчеркнуть в ней привлекательность фантастического, чудесного («О басне и баснях Крылова»). На стра­ницах журнала последовательно проводилась мысль, новая для эсте­тического сознания читателей, — о единстве этического и эстетического в искусстве: воздействуя на эстетическое чувство, поэзия тем са­мым усовершенствует нравственную сторону личности, воспитывает человека.

Арзамасские протоколы, стихотворные манифесты 1815—1824 гг., статья «Рафаэлева «Мадонна» (1824), «Обзор русской литературы за 1823 год», «Конспект по истории русской литературы» (1827) — все эти работы и выступления Жуковского раскрывают процесс дальней­шего оформления идей романтической эстетики. В центре внимания Жуковского — природа вдохновения, красота и идеал, универсум и личность, небесное и земное. Статья «Рафаэлева «Мадонна», опуб­ликованная в 1824 г. на страницах «Полярной звезды», была воспри­нята современниками поэта как манифест романтического искусства. Ее автор утверждал идею преображения человека и мира через встре­чу с красотой, обосновывал мысль о творчестве как бесконечном, стремлении к идеалу.

«Обзор русской литературы за 1823 год» и «Конспект по истории русской литературы» свидетельствуют о живой заинтересованности Жуковского судьбами русской литературы, его органической связи с литературным процессом 1820-х годов, его критическом чутье.

Разрушению прежних рационалистических воззрений на искусст­во и утверждению новых, романтических представлений способство­вала и литературно-критическая деятельность Константина Нико­лаевича Батюшкова (1787—1855). Сформировавшийся на раннем этапе развития русского романтизма, Батюшков был устремлен к по­искам новых художественных идей и новых форм. В то же время в его критических выступлениях, как и в художественном творчестве в це­лом, явственно проступали черты «переходности».

Батюшков не участвовал в критических полемиках своего време­ни, не публиковал статей о литературных новинках, и все же в слож­ном хоре голосов русских критиков первой четверти XIX в. ясно зву­чал его голос. Многие современники отмечали его изысканный вкус, тонкий ум и разностороннюю образованность; его критическими за­мечаниями дорожили Жуковский и Вяземский, присылавшие Батюш­кову свои новые произведения.

Главные черты облика Батюшкова-критика — независимость от господствующих литературных мнений и сознательно избранная позиция дилетанта в литературе, открывающая широкие возможности для творческих поисков. Молодой Батюшков ярко заявил о себе сати­рой «Видение на брегах Леты» (1809), ставшей своеобразным литера­турным манифестом и положившей начало богатой литературно-сати­рической традиции общества «Арзамас», которая развивала основные мотивы его произведения («суд» над современными поэтами, произ­несение «надгробных речей», усыпление от бездарных стихов и т. д.). Среди со временных поэтов подлинного бессмертна здесь удостоен лишь И. А. Крылов за самобытность и народность его басенного творчества. «Видение.,,» разошлось во множестве списков и стало очень популярным, однако сам поэт считал эту сатиру «проходной» и отказывался включить ее в собрание своих сочинений. Батюшкова отличало глубокое понимание особой роли слова в по­этическом искусстве и требование (предъявляемое к себе и поэтам-со­временникам) упорно работать над языком. Впервые в русской крити­ке он осознал и публично поставил вопрос «о влиянии легкой поэзии на язык». В речи под таким названием, произнесенной поэтом в 1816 г. на заседании Общества любителей российской словесности при Мос­ковском университете, осмыслялись не только проблемы языка, но и законы поэтического творчества вообще. Он считал, что «легкая поэзия» теснее, чем какой-либо другой род, связана с жизнью, глубже отража­ет мировосприятие современного человека и потому обладает боль­шими возможностями для развития.

С наибольшей полнотой романтические воззрения Батюшкова от­разились в его статье «Нечто о поэте и поэзии» (1815), свидетельст­вующей о глубоком понимании автором внутренних законов художе­ственного творчества. Поэзия для Батюшкова — «пламень небес­ный», «сочетание воображения, чувствительности и мечтательности». Душа поэта в минуты вдохновения сравнивается им с «растопленным в горниле металлом». Споря с эстетикой классицизма, он утверждал, что «изучение правил, беспрестанное и упорное наблюдение изящных образцов» недостаточно для поэта: «Надобно, чтобы вся жизнь, все тайные помышления, все пристрастия клонились к одному предмету, и сей предмет должен быть—Искусство.